Где-то я на время спятил,
что-то Гофман сочинил.
Сколько брошенных занятий,
столько в черепе чернил.
Сквозь чернильные протечки
различается вполне,
как с моста у мелкой речки
тень колеблется на дне.
Лучше б дело кончить миром.
В мягком свете на заре
по воде идёт пунктиром
азбука одних тире.
В самолёте
В замедленном повторе
толпой обнесена
на крайнем мониторе
мелькнувшая спина.
Я чувствую, что тело
теряет высоту, —
межу перелетело,
пересекло черту.
И ночь себя мешает
как чёрную лапшу.
Узнать тебя мешает.
Но я тебя прошу
неразличимым светом
во тьме не утонуть.
А сверху и Манхэттен
похож на Млечный Путь.
* * *
Говорю как на духу,
только словом петушиным,
извалявшимся в пуху:
ты не ешь меня, лиса!
и видаться разреши нам,
подниматься в небеса;
по знакомым колеям
пролетать воздушной ямой
через море-окиян
до неё, до окаянной.
Там две девочки, родня.
Там осенний воздух сладок,
словно только для меня
берегли его остаток.
* * *
Время — чёрный передел
между первыми, вторыми.
Ты на лавочке сидел?
Хватит, лавочку закрыли.
Продолженье под замком.
Даже воздух предпоследний
отпускается тайком, —
всё быстрее, незаметней,
и уже сухим пайком.
* * *
Ангел мой, глаза закроем.
Ночь проходит сквозь ресниц,
поднимает рой за роем
у невидимых границ.
Обойти её отважусь,
тяжестью оборонясь.
Отчего такая тяжесть?
Где ты, ангел?
Что ж ты, князь!
Там, за болевым порогом,
перейдённая стократ,
всё равно стоит под током.
Что ж ты, братец!
Где ты, брат?
* * *
Сна печального глоток:
много дыма без огня,
но стреляли холостыми.
И касается меня,
облетая, холодок
из ночной его пустыни.
* * *
И во сне садятся на кровать,
на мою кровать чужие люди;
затевают карты раздавать.
Те, кого и нету на земле,
прячут в сновидение моё
знаки неопознанной потери.
Но душа чурается её.
И напрасно в тонкой полумгле
светят их серебряные тени.
* * *
потерпи меня земля
подержи меня водица
говорят душа как птица
что ей мёртвая петля
пусть поучится тогда
а пока гуляет праздно
не сгорая со стыда
что уже на всё согласна
* * *
Неровный, чуть помятый строй
цветов оранжевых и красных.
Ночница с пепельной каймой
в её метаниях напрасных.
Но тишина уже не лечит
щекотку лёгкую в кости.
Как быстро наступает вечер!
Пора часы перевести.
Давай на память сохраним:
неясный день в простое летнем
листом не дрогнет ни одним,
как в перемирии последнем.
И в чаще слухов без числа
ещё почувствовать не смеем
беду, что мимо проползла
невидимым воздушным змеем.
* * *
Может, это такое правило —
правой, левой руки?
И на приступ идёт окраина,
но водой из Дунай-реки?
А у нас окраина. Сквозь туман
не видать спасательную команду.
Дождь гудит как бурят-шаман,
повторяет мантру.
Тучи строятся, как слепцы
на невидимую поверку.
Заплетают верёвочные концы,
что спускают за нами сверху.
* * *
Кто напомнит, отчего я
загадал, что при утрате
костное на лучевое
обменяют бога ради.
Нет наставника в природе.
Да и кто ему поверит,
если он себя находит,
как волна находит берег.
Объясненье костяное
никому не пригодится,
но однажды в гуще зноя
странный холод возвратится.
Где ответчик и лишенец,
там и я за ними следом,
признавая мёртвый шелест
заблудившимся ответом.
* * *
Вороватая синица
свищет: эй, посторонись!
Я готов посторониться.
Как забыть, что есть граница,
если с нею родились.
Посторонние и сами
стали умными скворцами,
и сейчас пролёт короткий,
настигающий бросок
до рябины-черноплодки
примеряют на глазок.
Так говорит держава
Так говорит держава,
светлая птица Сирин:
“Я в обоюдоострых
твёрдых своих когтях
вас на лету держала.
Я ваш последний воздух
в славе моей и силе,
здесь и на всех путях”.
Тянет прожить безбедно,
как на лугу зелёном —
греться, валиться набок
в наигрыше, в кураже.
Но с переменой ветра
сразу несёт палёным,
входит звериный запах,
и не вздохнуть уже.
* * *
А взгляд так светел, переливчат,
речными искрами горит.
Боюсь, она ещё накличет
в подруги донных нереид.
Иного зрения отведав,
неузнаваемы почти,
игрою мелких самоцветов
переливаются зрачки.
Живут на радужном отрезке,
на помрачённой глубине,
в порхающем ненужном блеске,
уже безумные вполне.
* * *
Подходит к беженцу огонь
и говорит ему:
будь ты тихоня из тихонь,
но я своё возьму.
Ты новый день и новый срок
не мерь на свой аршин —
не тот пришёл к тебе ходок,
не прежний страх прошил.
А новый страх — природный газ
на дне земных пород —
всегда найдёт змеиный лаз,
пробьёт грунтовый свод.
Пускай осаженный стократ,
ползущий из глубин,
из тайных пор идущий смрад.
А он неистребим.
* * *
Из монотонных лет, хоть я забыл их,
карманный сор просыпался в прорехи.
И в памяти от прежних дней унылых
ещё идут магнитные помехи.
Но лишь теперь она перехватила
какое-то шу-шу за краем слуха —
там со старухой шепчется старуха,
и пауку сигналит паутина.
* * *
Угадайте, что случилось с нами:
бабочки глядят на нас волками,
и паук идёт из рукава.
Сон с непривлекательным финалом.
Если жизнь и вправду такова,
я хочу быть серым кардиналом.
И тогда, не меряясь чинами,
нам судьбу придётся повторить:
собираться вместе вечерами,
голос понижать, сдвигать стаканы,
глиняные трубочки курить.
