Зиновий Зиник

о себе

Зиновий Зиник:
писатель как утопленник

Я до последнего времени наивно полагал, что лейтмотив моей жизни и творчества — пушкинская цитата про упоение в бою у темной бездны на краю из “Пира во время чумы”. И действительно: главный герой всех моих шести романов — эмигрант, изгнанник, человек, выпрыгнувший из чумной телеги российского пира семидесятых годов в бездонную бездну западной свободы. Такой герой — постоянно “на краю”: зажатый меж двух миров, закомплексованный меж двух языков. Чтобы прорваться обратно к самому себе сквозь железный занавес прошлого, этот герой постоянно прибегает к крайностям, совершает байроновские жесты, рискует собственной жизнью и жизнью своих близких. А поскольку в природе гениальных романистов (всякий романист считает себя гением) подтверждать поступками истинность выдуманных слов, я сам уже давно стал загонять себя в обстоятельства, провоцирующие на жесты, достойные лишь моих героев.

В первую очередь это выражается в тяге к ситуациям, сулящим катастрофы, к байронической игре со смертью. Эта вредная привычка обнаружилась, собственно, задолго до эмиграции, еще в детстве, во время болезни: я, лежа в постели, от нечего делать подбрасывал в воздух и ловил на лету блестящий металлический шарик (подарок друга). В очередной раз шарик пролетел сквозь пальцы. Прямо в лоб. Оказалось, что не больно, просто вытекло много крови, но можно себе представить, что творилось с мамой. Теперь у меня на лбу каинова отметина, а в мозгах, видимо, что-то сдвинулось. Как бы закрепляя этот детский опыт, я, уже в эмиграции, однажды на пароме поскользнулся, сбегая по трапу с верхней палубы, и раскроил себе череп уже с затылка. О моем здоровье справлялся сам капитан. Моя жена Нина Петрова чуть не сошла с ума. Приехав однажды с очередным визитом в Москву, я слег с инфекционным воспалением легких и чуть не умер; споры о том, как меня лечить, привели к нескольким разводам в семьях моих друзей. Я бы мог еще долго пересказывать аналогичные эпизоды моей творческой деятельности. За недостатком места (опять не хватает места под солнцем) ограничусь самым последним.

На какой бы курорт я ни попал, там непременно начинается буря. На Корсике прошлой осенью, когда ни с того ни с сего задул страшный ветер с моря, меня захлестнуло волной, перехватило дыхание — ни вздохнуть, ни выдохнуть, — я потерял сознание и пошел ко дну. Так погиб друг Байрона поэт Шелли. Но я не Шелли, я другой. Моя последняя мысль была: “Вот она, бездонная бездна западной свободы: испортил жене отпуск!” Вытаскивали спасатели с канатом. Очнулся я уже на берегу, весь белый, с синими ногтями. Меня возвращали в чувство с капельницей и кислородной подушкой в местной больнице. Жуть. Казалось бы, все эти встречи со смертью лицом к лицу должны были решительно изменить мою судьбу, заставить меня по-новому взглянуть на собственное прошлое. Но выясняется, что обещания, данные под угрозой расстрела, забываются так же быстро, как зубная боль. Я помню, как на грани смерти от воспаления легких давал себе клятвы раз и навсегда порвать со всем ничтожным и недостойным в моей жизни и отдать всего себя лишь высокому, великому, чистому. Но стоило мне чуть поправиться и вернуться в Лондон, как я тут же предался все той же вульгарной светской суете, недостойной истинного гения. Я помню, что на Корсике я очнулся на берегу от собственных жутких криков: в этих воплях я пытался снова “выкричать” из себя, как мне кажется, все низкое и ничтожное во мне.

Стоило мне, однако, прийти в себя и вернуться в гостиницу, как я тут же устроил скандал: пропала моя любимая шариковая авторучка — она явно выпала из кармана, когда подбирали мои джинсы с пляжа. У меня особые отношения с собственным почерком, и потеря авторучки была для меня не меньшей травмой, чем отсутствие соломинки у утопающего. (Так еврейская мамаша из старого анекдота, поблагодарив спасателя за то, что тот вытащил из воды ее малютку-дочь, интересуется: а не подобрал он в море еще и ее резиновую шапочку?) Мне срочно надо было зафиксировать на бумаге то, что со мной произошло. Но ведь лишь за час до этого я был уже на том свете, где не имеет значения, какой авторучкой я запишу, как и почему я туда попал. Какой смысл вообще записывать то, что не появилось бы на бумаге, если бы я не выжил? Я хочу сказать, что если бы я умер, все, что я записываю сейчас, не существовало бы. И мир от этого ничуть бы не пострадал. Этих слов могло бы и не быть. А если их могло бы и не быть, если в них нет насущной необходимости, зачем их записывать? Все происходило бы точно так же, как если бы этих слов не было. Я могу засвидетельствовать это, потому что я остался жив. Получается, что в моей смерти нет насущной необходимости. Моя возможная смерть никому не помогла жить. И слова об этой гипотетической кончине — тоже: поскольку их могло бы и не быть.

Эти мои теперешние слова принадлежат, однако, не тому, кто тонул, а тому, кто выжил. Все эти личные амбиции, совестливые метания, все эти великие обеты и заветы кажутся чужими, как только возвращаешься к жизни: погибал один человек, а выжил — другой. И этот другой смотрит на то, что произошло, как на симуляцию самоубийства себя в прошлом в связи со случайно представившейся возможностью. Это как патологические изменения в поведении алкоголика после первой же рюмки водки: себя другого он уже не помнит. Или же этот буян пытается привлечь внимание к тому тихоне внутри себя, кто утонул в первой же рюмке водки? И тут я понял: все эти творческие усилия и байроническая игра у бездны на краю — не что иное, как попытка привлечь внимание к себе гибнущему. Внимание мамы, жены, капитана. Передовой общественности. Высшего существа. Литературного журнала. О других великих мертвецах, мол, говорят, а обо мне — ни слова. В конце концов, ведь Корсика — это родина Наполеона. Как только я оказался на Корсике, Наполеон тут же стал моим конкурентом — в смысле репутации среди местного населения. Я своим “утопическим” жестом добился того, чего хотел: все в этом курортном местечке на Корсике стали говорить обо мне. Я забыл, однако, что у славы, как у всякой медали, есть своя оборотная сторона: имя Наполеона лучше на его родине — на Корсике — не упоминать: он как-никак продал этот независимый остров французской империи. А за это на Корсике можно и по морде схлопотать. А могут и утопить: меня — не того, кто уже один раз чуть не утонул, а того, кто выжил.