Мария Лосева

Цыганские сны

От автора | Кто такие цыгане для русскоязычных москвичей? Это — Другие, те, кто живет, думает и чувствует не так, как мы. В образ Другого мы вкладываем не только то, чего боимся и ненавидим, но и то, чему завидуем, чем хотим обладать. Для меня это связано со вторым томом “Войны и мира”, когда Соня на святочные гулянья наряжается черкесом, и в ней просыпаются черты Другого, которые обогащают и меняют ее. Для меня побыть цыганкой и сестрой алкоголика — это как в детстве побыть принцессой и спутницей пирата. То есть гораздо реальнее, чем детский сад и школа. Воображение вообще один из способов побыть Другим.

Я все помню и даже во сне иногда вижу то, что мама с теткой проделывали… В нашем суматошном детстве мы все время чего-то боялись и от кого-то бежали, и мама с теткой, безалаберные и забывчивые, неизменно беспокоились об одном предмете, который называли между собой “бешь”. Прятали они его обычно на нас, на детях, полагая, что так надежнее — не будут же нас, грязных, обыскивать. Прилепляли пластырем на спину мне или брату. Помню, что это место всегда чесалось страшно, а мама с теткой небольно лупили по рукам, чтоб не отлепили ненароком.

Если же мы останавливались на житье где-нибудь, к примеру, на даче, которая якобы принадлежала нам (а на самом деле, подозреваю, кому-то еще — очень уж быстро нам иногда приходилось спохватываться и чуть не бегом освобождать домишко), то прятали бешь под матрасы или за обоями, которые свисали там клочьями, но кое-где были приклеены намертво, образовывая пустоты, куда легко помещался квадратный предмет, многажды обернутый в газетную бумагу.

Последний сон с этой штукой, бешью, приснившийся в очередной полосе тяжелых обстоятельств, заставил меня действовать. В конце концов, если уж мои бестолковые мама и тетка так тряслись над какой-то вещицей в бумажке, то, вероятно, эта вещица представляла собой немалую ценность. А в нынешней ситуации мне нужно было хоть что-нибудь для материальной поддержки, да и для душевной не помешало бы. И мысль, что если я найду бешь, это станет запоздалым приветом и поддержкой от мамы, которой я так от нее и не дождалась, согревала меня.

Мамина жизнь не задалась из-за ее легкомыслия, и мы с братом как будто расхлебывали заваренную мамой кашу. Брат, вступив без всякой поддержки и мудрых напутствий во взрослую жизнь, почти сразу же пошел по плохой дорожке, начал пить и прочее, о чем и вспоминать не хочу. Мне, как старшей сестре, приходилось выводить его из запоев и вытаскивать из переделок, и конца этому не было. Бросить единственного брата на произвол судьбы и сделать вид, что ничего не происходит, я не могла. Пришлось фактически взять на себя материальное обеспечение нас обоих, что давалось с трудом из-за слабого здоровья.

Не буду прибедняться — отдельные клочки нашего детства были вполне благополучными. Счастье наступало, как только мы оказывались у бабушки с дедушкой — те жили в благоустроенной огромной квартире с коврами на полу и на стенах. На потолке в гостиной красовалась люстра с блестящими висюльками, пластмассовыми, конечно, но зато нам запросто их снимали (дедушка даже не становился на табуретку — так доставал) и давали поиграть. Парочку брат сломал, но наказан не был. Помню бабушку в цветастых юбках и шалях, она всегда дома и готовит какое-нибудь острое мясо, сама печет лепешки, хотя булочная — в их же доме, и оттуда тянет хлебом.

Мама с теткой вели там себя прилично, потише, чем всегда, с почтительностью к дедушке и бабушке. Если те им выговаривали, то обе опускали головы и смотрели в пол. Зато когда предстояло уезжать, они заранее начинали весело переглядываться. Будто собирались, оказавшись без присмотра, немедленно нашкодить, и это чувство передавалось нам с братом. Выйдя от бабушки с дедушкой, мы сейчас же принимались прыгать и кричать, хотя они никогда не стесняли нашей свободы.

Дедушка наш был уже в третьем поколении оседлый, занимался ювелирным делом. По его словам, еще до революции прапрадеда взяли музыкантом в господский дом, а дальше все потомство пошло по ювелирному промыслу, и некоторые женились на русских.

Исходя из того немногого, что я помнила о благополучии бабушки и дедушки, бешью вполне могла называться какая-нибудь плоская драгоценность, подаренная сестрам родителями или, что уж молчать, выкраденная ими из родительского дома.

С этими мыслями я завернулась в свое межсезонное пальтишко и пошла к брату. Дверь снова не была заперта. Брат сидел в кресле в куртке, ботинках и зимней вязаной шапке. Окна закупорены, пахло мочой. По-хорошему нужно было вызывать “скорую”, госпитализировать и заплатить, чтобы ему там очистили организм. Но денег у меня не было, а без денег ничего не сделают как следует. Так что пришлось поработать самой…

“Ты помнишь, куда прятали бешь?” — спросила я брата наутро в конце завтрака, надеясь, что он вернулся в себя и способен поддерживать разговор. Тот нахмурил брови, будто размышляет, но я уже поняла, что толку будет немного. Сейчас ответит: “Дай опохмелиться, тогда скажу”.

Услышав от брата только что представленную фразу, я возразила: “Ты что, не видишь, что с тобой происходит? Нужны деньги на твое лечение, а там ты снова пойдешь учиться. И все образуется”.

Брат тупо повторил свое требование. Когда он бывал в лучшем состоянии, я могла настроить его на воспоминания детства, и тогда многое всплывало, потому что чудесным образом я помнила одно, а он — другое. Но сейчас не то время, с ним разговаривать — только злить. Дождавшись, пока он заснет (подсунула снотворное за завтраком), я тихонько выскользнула за дверь, заперев ее, чтобы он не смог, проснувшись, ринуться на поиски выпивки, и отправилась на вокзал. Ключи от старой дачи всегда жили в моей сумочке как напоминание о детстве, о жизни с мамой и теткой, о наших бесконечных переездах, убеганиях и сменах жилья.

Еще в электричке мне стало весело оттого, что я погрузилась в эту атмосферу, и тут же стыдно, что брату плохо, мамы нет, а я сижу на прорванном сиденье около окна и тайно улыбаюсь. Весна только начиналась, еще в низинах прятался снежок, поэтому электрички были полупустыми даже в выходной день, вот мне и повезло проехать почти весь путь без соседей и на самом удобном месте — в центре вагона, где не дуло и не трясло. Всю дорогу я вспоминала, как было весело, когда мама с теткой, укутанные в шали, с распущенными волосами, занимали в общем вагоне целое купе, хохотали развязно, шептались, выбегали в тамбур покурить, и никто к нам не подсаживался. Нам с братом разрешалось все что угодно: мы с ногами забирались на сиденья, прыгали по ним, кувыркались, боролись из-за мест у окна. Мы ездили всегда без билетов, поэтому при виде контролеров срывались с места и бежали в другой вагон, а то и выскакивали на платформу. Эти приключения вызывали у мамы с теткой дикий смех, они корчились и сгибались пополам. Раза два нас ловили и пытались оштрафовать, но, кажется, это ничем не кончилось. Сестры принимались рыдать, шуметь, врать, что они с малыми детьми, умирают с голоду и прочее. Контролеры предпочитали не связываться.

Однажды тетка, надев малиновую юбку, отправилась по вагону с предложением погадать. Пассажиры сразу насторожились, замолкли, и мы все оказались в центре нехорошего внимания. Вдумчиво перебрав направленные на нее глаза, тетка, ставшая вдруг до непохожести на себя серьезной, выделила одну пожилую женщину и обратилась к ней: “Позолоти ручку — скажу, что делать”. Женщина неожиданно заплакала и вынула из кошелька купюру для тетки. Та склонилась над ее рукой и забормотала что-то, нарочито коверкая слова (обе они с мамой ходили в хорошую школу и говорили нормальным языком, да еще тетка умудрилась кончить три курса института). Потом они с мамой хохотали до слез весь вечер, а на купюру купили сигарет и мороженого. Спиртное обе не употребляли, хоть в этом следуя традициям наших женщин.

От этих воспоминаний мне сделалось еще веселей, и я снова устыдилась, потому что явственно себе призналась, что еду на дачу не столько искать бешь, сколько развеяться после безобразий с братом и отдохнуть от тяжести жизни, взглянуть по-другому на ситуацию. Между тем в вагон вошел человек в кепке и клетчатом шарфе и, поискав глазами, куда бы сесть, выбрал место в трех купе от меня. Я только потому обратила на него внимание, что заново переживала атмосферу детства, в которой нас все время кто-то преследовал, выслеживал, ловил, подстерегал, и это составляло прелесть той жизни.

Может, следовало бы объяснить, почему мы с братом прожили такое странное детство. Дело в том, что мама относилась к тому типу женщин, для которых жизнь приуготовила только одно — взаимоотношения с мужчинами. Где бы она ни появлялась, всюду находился мужчина, жаждавший ею обладать, такую ауру распространяла она вокруг себя. В результате я родилась, когда маме исполнилось шестнадцать, и бабушка меня вынянчила, давая маме возможность закончить школу. Вместо того чтобы поступать в институт, как настраивали ее бабушка с дедушкой, мама забеременела братом и к восемнадцати годам сделалась полноценной мамашей двоих детей, за которых ни в малейшей степени не могла нести ответственности. Сестра ее тем временем благополучно закончила школу и поступила в институт, проявив чудеса смирения и усидчивости. Но после первой сессии природа взяла свое. Она тоже пустилась во все тяжкие, однако, к счастью, не беременела вовсе, а не то сестры мотались бы с целым табором.

При подъезде к станции, когда я уже сделала первые едва заметные движения, чтобы направиться к выходу, мужчина в кепке вдруг резко встал и пошел к дверям вагона. Я расслабленно обернулась к окну, сделав вид, что мой порыв относится к необходимости пошарить в сумочке, а потом проскользнула к другому выходу. Таким образом, на платформе я оказалась метрах в тридцати от него. Он не обернулся, а я надела капюшон. Все эти меры предосторожности для меня были игрой — так всегда поступали мы с мамой, потому что ее бесконечно преследовали оба мужа — наши с братом отцы и те мужчины, с которыми она по легкомыслию умудрялась на короткое время связаться. Поэтому все детство мы крались, хихикали, переодевались, ловили такси, из которого всей оравой выскакивали на светофоре, потому что нечем было платить, а один раз взбалмошные сестры для конспирации перекрасили нам с братом волосы, совершенно не думая о том, что это может быть вредно для нежной кожи детских головок.

Сейчас мне кажется, что атмосфера бесконечной погони была отчасти маминой фантазией. Не так уж она была хороша собой — лицо портил широкий плоский нос, к тому же обе сестры, по современным понятиям, были неряшливы и отличались безвкусием. Тетка была породистей, но мама задорнее и всегда во всем верховодила. Честно говоря, я допускаю, что мужчины, преследовавшие маму, были отчасти плодом ее воображения, потому что никого из них рядом с нами я не помню. Тетку помню, помню бабушку и дедушку, а мужчин не было. То ли потому, что мы все время прятались и убегали от них, то ли их непреодолимая страсть к маме была лишь ее фантазией. Как узнавала мама о том, что ее преследуют? Не знаю. Но было весело.

В общем, я решила доставить себе удовольствие и вести себя как в детстве — играть, будто этот мужчина в кепке и шарфе преследует меня. Поэтому я позволила ему перейти пути перед электричкой, а сама подождала, пока поезд пройдет, и направилась в поселок. Он шел небыстро, так что вскорости расстояние между нами стало таким, что я смогла разглядеть застежки на его портфеле. И я двинулась почти параллельно с ним по скрытой кустами тропинке, которая шла, чуть петляя, вдоль трассы.

Дачных поселков было несколько, и я слегка удивилась, обнаружив, что он идет мимо всех ворот, туда же, куда и я. Тропинка кончилась, и мы теперь брели по грунтовке, так что расстояние между нами я увеличила. Но настоящее потрясение ждало впереди: мужчина свернул в ту самую боковую аллею, куда надо было и мне, так что пришлось подождать на углу за толстым стволом сосны, выглядывая оттуда, к какой калитке он направится. К моему изумлению, он вошел в ту самую, куда собиралась войти я.

Ну вот, кто он такой и что теперь делать мне? Ждать, пока он закончит там свои дела и уйдет? Так я замерзну в своем дряблом пальто. А если он приехал пожить? Хоть это и маловероятно, но возможно. Ведь в доме есть печка, можно согреться. А я меж тем еще в электричке слегка озябла и стала припоминать, как мы приезжали в этот домик поздней осенью и жили в двух комнатушках, обогревавшихся печуркой. Еду мама с сестрой готовили на террасе на электрической плитке и в холодное время приносили в комнату, что побольше, где был круглый столик, застеленный плюшевой скатертью. И как мы с братом забегали в студеные не отапливавшиеся комнатки, где, как нам казалось, могут найтись игрушки или какие-то интересные предметы, а потом вылетали оттуда, закоченевшие. Нам ничего не запрещали, не ругали, разве что давали немотивированную затрещину под горячую руку, зато поцелуев и облизываний — не счесть, тут сестры будто соревновались. И куча игрушек и сластей, если очередной мужчина дарил одной из сестер деньги (да, мужчин я не видела, а деньги от них появлялись).

Я стояла под сосной, переминаясь с ноги на ногу и чувствуя сквозь подошву промерзшую почву. Созревала мысль: не попробовать ли зайти к сторожихе, если мужчина застрял там надолго. Возможно, с той поры, как мы в последний раз были здесь, добрая женщина не поменялась. Едва ли она меня вспомнит. Я просто зайду и спрошу, не сдает ли кто на лето жилье. Может, нальют горячего чаю. На этих мыслях калитка отворилась, и мужчина в клетчатом шарфе и кепке вышел на линию. Я еле успела отступить в канаву совсем за ствол, благо комплекция позволяет мне спрятаться почти где угодно. Мимо меня пролетел неприятный профиль, в котором я задним числом уловила что-то знакомое, но память пока не сопоставила это лицо ни с каким именем и ни с каким временем моей жизни.

Стоило мужчине завернуть за угол, как я в два прыжка оказалась около калитки и просунула руку меж ее досок, чтобы открыть щеколду с секретом. Ничего не изменилось со времен детства: калитка легко поддалась, и я взбежала на покосившееся крыльцо, держа наготове ключ. Тут тоже был секрет, состоявший в том, что дверь домика каждую весну разбухала, но я знала, что приподнять и куда надавить, чтобы она наконец открылась.

В доме стояла стужа, пахло зимующими мышами и сыростью, но я с наслаждением вдыхала запахи детства. Рассиживаться, впрочем, было некогда, я уже и так чувствовала себя виноватой, что поиграла с чужим дяденькой в прятки. Поэтому я на всякий случай заглянула в парочку ухоронок на летней террасе, затем прошла в комнату с печкой и увидела там явные следы обыска. Как будто кто-то копался в старом хламе, снимал с полок посуду и потом ставил ее не так, даже обшивка дивана была вспорота, но не нарочито, когда грабители хотят показать хозяевам, кто здесь на самом деле главный, а осторожненько, снизу, и потом снова приклеена грубыми полосками пластыря, чтобы новый человек, вошедший сюда, ни за что не догадался об обыске.

Но я-то давно знала дом и видела, что там не так. С бьющимся сердцем я прошла в спальню, служившую нам с братом детской. Обои были оборваны еще больше, как будто их специально портили грубые неловкие руки. Я влезла в пару мест, уже чувствуя, что здесь искать бесполезно.

Тогда через кухню я прошла во вторую комнату, встала на четвереньки и заглянула под железную кровать, под которой лежал скатанный коврик, чтобы приподнять там надпиленный плинтус, как вдруг услышала скрип входной двери и мужские голоса. Тот человек вернулся и кого-то привел. Совершенно не думая, я автоматически сделала то, что сделала бы в детстве, — моментально заползла под кровать, да еще загородилась свернутым ковриком. Комплекция у меня такая, что я со спины еще вполне сойду за ребенка, так что места под кроватью мне хватило. Куда-то делось свойственное взрослым чувство брезгливости (но наши, как известно, не из брезгливых).

Мысли за пыльным ковриком притекли отнюдь не веселые. Ну для чего я спряталась? Ведь, если меня найдут, получится очень неудобно. Гораздо честнее было бы выйти к этим людям и сказать все как есть — вот ищу предмет, который мне очень нужен. Об опасности в тот момент я даже не задумалась, скорее о стыде. И сколько теперь мне лежать в пыли и холоде?

К счастью, мужчины вскоре затопили печку, а кровать стояла как раз рядом с ней. Конечно, тепло поднималось вверх, но все-таки стало уже не так гнусно, как вначале. Одной рукой я приподняла кусочек плинтуса — и в этой ухоронке было пусто. Что мне оставалось делать? Я так и осталась лежать под кроватью, представляя себе, как вылезаю и подхожу к ним, вся в пыли. И объясняю: вот, так вышло, по старой памяти заигралась в прятки и заснула в темном углу. С кем не бывает. Извините.

Конечно, я бы там так и закоченела, но мужчины, видимо, выпили, а может, просто не спали ночь, но после еды они отправились отдохнуть. Кажется, в мою комнату вошел тот самый, в клетчатом шарфе — так я определила по грязно обутым ногам. Он скинул обувь, отчего у меня под кроватью завоняло кислым, и одетым плюхнулся на матрас прямо надо мной.

Тут мне очень повезло, потому что мужчина через пять минут начал издавать храп. Я быстро выкатилась из-под кровати, осторожно вытянула шею и обнаружила, что он лежит ко мне спиной. Через секунду я уже была в общей комнате и опасливо прислушивалась: что делает второй человек? Из-за двери соседней комнаты доносился тоненький присвист.

Дальше я на цыпочках прокралась к входной двери, дернула ее на себя и вдруг обнаружила, что открыть не могу. Дверь изнутри запиралась тоже, я нервно вставила ключ, повертела им, но толку не было. Если б у меня было время и спокойствие... Тут из комнаты раздался скрип кровати, и я замерла. Но человек успокоился, видно, перевернулся на другой бок.

Я быстро плеснула себе чаю в чистую чашку (чайник был еще горяч) и нахватала прямо в руку хлеба и копченой колбасы, которая была разложена на тарелке, толсто и неаккуратно нарезанная. У ножки стола стояла пустая бутылка водки — по русской примете, держать пустую бутылку на столе — к потере денег. С добычей в руках я тихонечко взобралась в мансарду по крутой лесенке. Там было холодно, но я достала из-под кровати старый, со спиралью, рефлектор и включила его, а дверь заперла на крючок. Теперь, в безопасности, можно было съесть добычу. Я жадно заглотала копченую колбасу (мне удается ее поесть крайне редко) и запила чаем, к сожалению, остывшим прямо у меня в руках. Что теперь оставалось делать? Я улеглась на продавленную кровать с сеткой, придвинула рефлектор поближе к ногам. Завернулась в старое ледяное тряпье и принялась мечтать… Как вылечу брата и он пойдет учиться, а потом работать — и снимет с меня тяжелое бремя содержать его и себя…

Дальше я вдруг увидела, как спускаюсь вниз по улице Горького, чувствуя, что все в Москве как-то не так, странно, что-то изменилось. Витает в воздухе беспокойство, кругом слишком тихо, точнее, стоит как сквозь вату гул, но этот гул особенный, неживой. За телеграфом вырос небоскреб, неизвестно откуда взявшийся, но я, словно так и надо, прохожу мимо него, и у торца вдруг проваливаюсь. Кругом меня — голубизна с облаками, я лечу как сквозь вату, будто вниз, но на самом деле осознаю, что это небоскреб перевернулся, и я пролетаю мимо его этажей. Вдруг становится понятно, что ощущавшееся мной беспокойство относилось к тому, что люди, как и я, подходили и проваливались, но никто меня не предупредил. Меня охватывает сильнейшее возмущение: ну как же так? А брат? У него ведь только я! Как же обо мне никто не подумал!

При этом в уши бил ужасающий грохот, будто я падаю в бездну с гулким дном, о которое разбиваются, по меньшей мере, самолеты. Громко крича, я одновременно осознавала, что сплю, и уже просыпалась, но крик рвался из меня, и я не могла его сдержать. Придя в себя, я увидела, что лежу в куче старого тряпья, бывшего когда-то постелью и покрывалом, а крючок на двери дребезжит, потому что дверь пытаются открыть.

Сейчас самой смешно, но я почему-то для начала вырвала из розетки рефлектор, а потом распахнула окно и вылезла на крышу веранды. Окошко аккуратно прикрыла, проползла на коленках по проваливающемуся рубероиду к углу, где стоял шкаф для газовых баллонов, благополучно перебралась на его крышу и слезла с нее.

Вы думаете, после этих приключений я кинулась на электричку, быстрее к больному брату, подальше от лишних в моем положении авантюр? Ничего подобного. Я быстро обошла дом и, взбежав на крыльцо, заперла своим ключом входную дверь (стало понятно, почему не смогла ее открыть изнутри: они спустили собачку, которая еще в мои времена была не в порядке). Затем позакрывала ставни на щеколды и перебежала в сарайчик. Там я произвела некоторые манипуляции по отключению дома от электричества — так вышло, что линия проходит в дом через сарай, и пробки там. Теперь непрошеные гости остались во тьме (дело-то шло к вечеру, сами понимаете — проехались, покушали, поспали, полазили по крышам — вот и день прошел). Посмотрим, насколько их хватит.

Верандные окна, завешенные неряшливым рваным тюлем и паутиной, вскоре осветились свечой. Мужчины, запертые в доме, не могли сообразить, что стряслось, почему они оказались в западне. Повторить мой путь побега они, разумеется, не могли: стоило любому из них наступить на рубероид, как крыша веранды провалилась бы. Там — как в болоте: есть единственная тропа и ее нужно знать. Я знала, они — нет. Похоже, им даже в голову не пришло, что именно этим путем я покинула дом: один высунулся из окошка мансарды, повертел головой и закрыл створки окна с недоуменным лицом.

Зато с веранды раздался возглас изумления: недосчитались нескольких колец колбасы и чайной заварки? Они стали со свечами подходить к верандным окнам, пытаясь осветить сад. Им не было видно меня, зато я смогла наконец разглядеть их лица. Тот, что постарше, даже существенно старше второго, обладал длинным острым носом, вытянутым вдоль лица, и белесыми бакенбардами. Когда он прижался носом к стеклу, я испытала жуткое ощущение, словно гляжусь в зеркало времени: меня высматривало мое собственное лицо, каким оно будет лет через пятьдесят: измятое, изношенное, словно уже лишнее и отжившее. Вот так я и буду узнавать себя — по носу и лопоухости, если доживу до такого возраста. Вот кому я обязана своей некрасивостью и хрупкостью, а также болезненностью, потому что по маминой линии все здоровы, как лошади.

Второй мужчина, лет сорока, черты лица имел грубые, неаккуратные, и глаза как будто тонули, уползая наверх, под свисающие брови, если, конечно, возможно тонуть вверх (но падала же я вверх во сне). Лицо моего брата, узнанное в нем, я знала, конечно же, лучше своего.

Что же происходило? Оба наших отца явились на эту дачку, чтобы найти именно то, чего искала и я? А зачем еще им было добираться по студеной погоде до чужого садового домика? Что из этого следует? Только одно: ценность искомого мной предмета очень велика, гораздо больше, чем я могла предполагать. Тогда стоит приложить еще немного усилий, чтобы попытаться добыть его.

Никаких чувств при виде своего родителя я не испытала. Я же никогда его не видела — только на школьной фотографии, когда снимался мамин выпуск, где он стоял в самом нижнем левом углу, рядом с коллегами — физкультурником и военруком. Смогла бы я завязать отношения с учителем? Такой вопрос я себе задавала в детстве, разглядывая эту фотографию. О том, что учитель пения стал моим отцом, а позже мамин одноклассник стал отцом брата, я в свое время узнала от бабушки.

В сарае я обнаружила ватник, который надела прямо на пальто, и садовые калоши, в которые тоже влезла целиком в своих сапожках (с ужасом поняла, что спала, их не снимая). Дальше, дождавшись, пока свечи отойдут от верандных окон, я выскочила из сарая и, пригибаясь, чтобы не быть случайно замеченной, подбежала к дому и в определенном месте быстро разобрала доски забора. Образовалась большая дыра, через которую я пролезла под дом, закрыв за собой отверстие теми же досками. Под домом была влажная жирная глина, и я пожалела, что не натянула какие-нибудь штаны. Теперь, продвигаясь в подполье вслед за мужчинами, я могла подслушать их разговор и понять, чего они хотят.

Речь их сумбурна и отрывиста, да и слышала я не все. Понятно одно: они ищут, как им выбраться, а вышибить хлипкие верандные окна страшно — вдруг увидят сторожа. Еще им непонятно, почему отсутствует свет, но они уже успокоились и нашли всему объяснение: дверь захлопнулась сама собой из-за неисправной собачки, а свет вырубился из-за неисправности пробок. Женщины на их месте подумали бы о чем-то мистическом или страшном, но мужчины предпочитают объяснять мир самыми простыми вещами. Это я знаю по брату, которого наблюдаю с пеленок. Возможно, я слегка презираю сильную половину человечества. Может, и есть где-то другие мужчины, заботливые и умные, не возлагающие все и вся на хрупкие женские плечи, не пасующие перед трудностями… Но едва ли один из них попадется смуглой лопоухой девушке со слабым здоровьем.

Впрочем, о чем это я думаю? Они же слышали, как я кричала, и ловили меня. Так что они отлично понимают, кто им вырубил пробки и запер дверь.

Но вот мужчины остановились прямо надо мной и заговорили, словно специально для меня (аж страшно стало — а вдруг они все поняли и играют со мной в страшную игру? Да нет, слишком глупы). То, что они говорили вслух надо мной, вернуло меня в инфантильный мир мамы и тети — все про ту же бешь, которую прячут, потому что она представляет собой большую ценность, но никто толком не знает, что это и как может пригодиться. Я вдруг осознала, что обоих мужчин мама частично завлекла не только своей великой женственностью, о которой слышу с пеленок, а еще и надеждой легкого обогащения. Дочь ювелира все-таки.

Почему-то всякий раз, когда я чуть-чуть разоблачаю мамино шарлатанство, мне становится легче, словно женскую прелесть, предназначавшуюся для нас обеих, она забрала себе, не оставив мне ничего, а тут вдруг и мне перепал кусочек, раз у нее отнялось. Я жадно вслушивалась: да-да, они пришли сюда искать бешь, а маму никто из них не помнит и не любит. Они и не говорят о ней — в репликах “она сказала”, “она спрятала”, “она соврала”. Ни разу даже не назвали маму по имени. Интересно, они помнят, что каждый из них является отцом взрослого ребенка?

Вдруг передо мной словно написался в черном воздухе белыми буквами вопрос: а что я здесь делаю? Почему стою на коленках в грязи подпола и вслушиваюсь в реплики двух дядек, в то время как мой брат в таком состоянии, что может шагнуть с балкона? Почему уехала на целый день и оставила его одного? Погналась за каким-то призраком, отлично зная цену маминым выдумкам? Да она была способна завернуть в бумагу пластмассовые бусы и играть, что это сокровище, причем, внушая другим, и сама начинала верить. А я даже не сварила брату супа на обед. Как так вышло? Почему меня понесло?

Так голосом бабушки заговорила во мне совесть. И я задом выползла из подпола и, пригибаясь, добралась до калитки. А уж потом бегом припустила к станции. Боги были на моей стороне — буквально через минуту после того, как я влетела в тамбур, двери захлопнулись. Чтобы это оценить, нужно знать, с какой частотой, вернее, редкостью, останавливаются на нашем полустанке электрички. Я умудрилась вскочить в последнюю — причем в последнюю секунду.

Пока я отряхивала юбку и пыталась оттереть грязнейшими руками сапожки от налепившейся глины, из вагона на меня подозрительно поглядывали две тетки с сидений вблизи тамбура. Плюя на их неодобрение, я прошла мимо и уселась к окну — народу опять было мало.

Тут на меня навалилась усталость — вагон отапливался. И я немедленно почувствовала, что лечу, сидя на плетеном кресле, которое мы на даче выставляли в сад в сухую теплую погоду. Тетка любила в нем вязать. Больше в нем никто не сидел, потому что никто из нашей семьи не был способен оставаться на месте дольше пяти минут — а тетку хватало на пятнадцать. Мне это кресло очень нравилось, и я мечтала, как вырасту в соседскую бабушку и буду вязать кружевные салфетки. Сейчас я в нем парила, зависая над нашей дачей. Внизу раскинулось лето с зелеными кронами, застилавшими мне садик. Но сквозь сон пробивалась мысль: я отчетливо помнила, что мы сожгли это кресло. Как же оно вдруг возникло, восстало из пепла?

От неожиданного толчка я очнулась и вдруг с ужасом поняла, что моя сумка с паспортом, деньгами и обратным билетом осталась на даче — под домом или в сарае. Где-то я ее скинула, если вообще прихватила с собой в процессе бегства из дома. Что делать? А вдруг контролеры? Я же законопослушная. Как доберусь на метро до дома?

В Радищеве двери отворились, и в тамбур вошла толпа наших — женщины с маленькими детьми. Впереди шла старшая, внимательно оглядывая публику — стоит ли здесь заняться работой, или лучше воздержаться. В вагоне повисла атмосфера враждебности, поэтому она тихо приказала женщинам сесть. Приметив меня, чуть улыбнулась. Свои сразу меня чувствуют.

Весь вагон притих и принялся сурово нас оглядывать. Тут вдруг вошли контролеры. Разумеется, наших трогать они не собирались — не такие дураки. С меня тоже не стали спрашивать билет — решили, что я с ними. Я между тем уже вообразила, как гадаю всему вагону — в малиновой юбке, как тетка, чтобы заработать на метро.

На подходе к дому я с ужасом представляла, что там могло произойти. И зачем только я заперла его? Как теперь войду сама? А ну как брат пытался выйти?

Но опасения оказались напрасны. Дверь, как я обнаружила по увеличившейся щели, даже не была заперта толком. Я гневно позвонила. Брат открыл дверь, разрумяненный и даже как бы чуть пополневший. На лице его сияла удалая улыбка. Завидев меня, грязную, усталую и осунувшуюся, он сгреб мое тело обеими руками и втащил в комнату, минуя кухню. От него попахивало алкоголем — он находился в той приятной стадии опьянения, когда спиртное делает человека прекрасным и обостряет сообразительность. К сожалению, у брата эта стадия быстро заканчивается.

Собою мой красивый широкоплечий брат прикрывал отступление врагов — соседей по лестничной клетке. Две сгорбленные тени, пригибаясь, метнулись из кухни вон. Я их заметила, но не успела ничего предпринять. Вырвавшись из могучих объятий брата, я кинулась на кухню и быстро-быстро слила остатки из бутылки в раковину. Пока брат успел дойти до кухни, я притворилась, что мою руки. К счастью, он был в добром расположении духа и не успел еще войти в алкогольный гнев. Маневр остался незамеченным.

Я оглянулась вокруг — и все, что здесь происходило, покуда я разыскивала бешь, предстало предо мной. Брат каким-то образом связался с соседями — безбашенной супружеской парой, спаивавшей его. Может, позвонил по телефону или переговорили через дверь. Дальше он им выкинул ключ с балкона (балконная дверь не закрыта до конца), и они приперлись с выпивкой. Закуска имелась — неспроста я пробыла здесь со вчерашнего вечера.

Брат облобызал меня, обдав винно-водочными парами. Мне очень хотелось в душ, но я решила воспользоваться минутой, пока он еще не погрузился в обычную свою пьяную депрессию, и задала ему свой утренний вопрос: “Помнишь про бешь?” — “Конечно!” — обрадовался брат, словно речь шла о чем-то славном и приятной. “И знаешь, где лежит?” — “Щас принесу!”

Он ушел куда-то в комнату, я кинулась за ним. У нас с ним от мамы с теткой страсть к разным тайникам, только прятать нечего — ценностей-то нет. Но мы все равно их делаем и потом похваляемся друг перед другом. На сей раз брат приклеил свою игрушку пластырем к сиденью стула с нижней стороны. Это был единственный стул в комнате.

Не прошло и минуты, как я держала в руках сверточек — что-то маленькое в нескольких слоях пожелтевшей и серой на сгибах школьной бумаги в клеточку. Рука моя узнала предмет — именно его мать с теткой прятали на нас, прилепляя к телу пластырем. “Это бешь?” — уточнила я, хотя и так знала ответ.

Брат уже начинал мрачнеть и недовольно осел на кровати.

Я развернула предмет неверными пальцами, разрывая и пачкая пыльную бумагу, чувствуя что-то остренькое. Там лежала октябрятская звездочка без застежки, плоская. В центре сиял полуулыбкой облупленный позолоченный мальчик.

— Это бешь?

— Ну да! — удивился брат моему удивлению.

Тут бы следовало заподозрить, что брат в свое время пропил ценное украшение, но я верила, знала, что нет. Все это так в духе матери и тетки... Они берегли значок, играли, что это драгоценность. Может, он что-то для них значил в детстве.

— Чего недовольна? — мрачнел брат.

Я так ослабела, что принялась подробно рассказывать ему о своих приключениях. Он слушал, как трезвый, хмуро и внимательно. Лицо суровело на глазах. Выслушав, прокомментировал:

— Ты такая же, как мать!

— В каком смысле? — я всегда полагала, что я — ровно наоборот, другая.

— Сочиняешь, врешь, потом сама веришь.

Наверное, на лице у меня написалось недоумение.

— Поди в прихожую, — раздраженно проворчал брат, — там лежит твоя сумка. А говоришь, оставила в сарае или под домом.

— Что?..

— То. Сумка в прихожей. А вылезти из окна на крышу веранды ты не могла.

— Почему?..

— А веранду еще при нас снесли, забыла? Когда мы последний год туда приезжали. Что, серьезно, не помнишь? Тогда тебе надо лечиться, а не мне.

Я рванула в прихожую. Действительно, сумка стояла на тумбочке около зеркала. Может, я вообще поехала без сумки?

Я проверила содержимое — все было на месте, и кошелек с деньгами, и паспорт, только билет на электричку отсутствовал. Брат совершенно трезвыми глазами наблюдал за моими действиями.

— А где же я была, если не ездила на дачу? — спросила я сама себя, не подозревая, что говорю вслух.

— Понятия не имею, — откликнулся брат издалека. Он уже вернулся в комнату и развалился на кровати.

В винном магазине я попросила две бутылки самого дешевого вина. “Мясо будете замачивать? — догадался охранник. — А мама в молоке замачивает!” “Раньше в красном все замачивали, теперь модно в белом”, — радостно отозвалась кукольным голоском продавщица, вытягивая для меня бутылки с нижней полки. Им обоим понравилась тема замачивания мяса, и мы еще немного поговорили. Охранник сообщил небанальный рецепт, но продуктов, которыми пользуется его мама, у меня не водится. Да и мясо бывает редко, а уж в вине его замачивать и подавно никто не собирается. Охранника, продавщицу и меня на несколько минут сблизил образ теплого дома, где и мясо есть и кому над ним колдовать. Только это не про меня.

Обе бутылки обернули в бумажку, а потом аккуратно уложили в пакет — все с улыбками и дружескими пожеланиями. Они решили, что я собираюсь готовить для большого семейного праздника, и не хотелось их разочаровывать. Я вышла из магазина и сразу свернула за угол, чтобы никто не вздумал проводить меня взглядом и не увидел, что последует дальше.

На середине переулка меня настиг брат, с другой стороны подбежал его сосед Шурик.

— Куда, куда несешься? — приговаривал брат, выкручивая мне руки, хотя я собиралась отдать пакет добровольно. — Тебе сказано — отдай...

Оба страшно мучились похмельем и совершенно не соображали, что делают. Меня они подстерегли у двери дома и послали за водкой. Но я из принципа никогда не покупаю водку. Вино требовалось открывать штопором — Шурик извлек из кармана стержень от авторучки и продавил пробку внутрь. После этого они жадно выпили бутылку, передавая ее друг другу, и принялись за вторую. Им и в голову не пришло, что каждый может выпить свою. Притом, пока Шурик измывался над пробкой, брат одной рукой крепко держал меня выше локтя. Я соображала, как вырваться.

Вдалеке замаячил силуэт в форме.

— Отпускай. Вон наш участковый идет, он меня знает! — вдруг крикнула я брату прямо в ухо. Он от неожиданности на секунду разжал руку, и я нырнула в свой подъезд, сразу щелкнув кодовым замком. Пока брат набирал код (он всегда это делал медленно, потому что не мог рассчитать силу нажима), я впорхнула в лифт и поднялась на четвертый этаж (а сама живу на шестом). Втиснулась в щель между мусоропроводом и стенкой и замерла. Снизу громыхнула дверь — ругаясь, вошли. Вызвали лифт. С эхом стукнули, стыкуясь, двери. Я рванула вниз пешком, стуча каблучками. Лифт у нас, к счастью, новый — глухой, без окон. Собутыльники проехали мимо меня и заколотили в дверь квартиры, когда я уже была на втором этаже. Пришлось снять туфли, чтобы не стучать каблучками, и босиком добежать до входной двери, которую я открыла тихонько и прикрыла ласково. Предметы любят нежное обращение, а у меня медицинские руки. Теперь на работу бегом. Пока они сообразят, в чем дело, я успею сесть в троллейбус. А они, скорее всего, побегут ловить меня у метро. Чего на сей раз от меня хотят — точно не знаю: может, кончились деньги. Хотя на вино они мне дали сами... Водки на эту сумму вышло бы раза в два больше.

Да, а вот хорошо бы и впрямь приготовить мясо в вине и салату побольше, да позвать всех наших многочисленных двоюродных и троюродных, с которыми играли и ссорились. Заодно выяснить, как у кого сложилась жизнь. Хотя мне и брату нечем хвастаться. Разве мы об этом мечтали?

Не знаю, как у брата, а мои мечты всегда были такого свойства, что не подлежали реализации. Когда на даче раскладывали на ночь на полу двоюродных и троюродных сестер, привезенных в гости, я — как самая начитанная — рассказывала им сказки, и непременно свою любимую — о сестрах-принцессах, которые каждую ночь уходили в спальню и ложились спать, а наутро обнаруживалось, что их туфельки стоптаны, потому что красавицы где-то протанцевали, игнорируя бдительность челяди.

Сестер интересовали технические подробности.

“Как же это у них кровать опускалась — на пружинках, что ли, была?” — спрашивала длиннокосая Наташа, а ее родная сестрица Таня, у которой на голове росло столько волос, что они уместились бы в большую корзину, вздумай она их остричь, объясняла: “У нее лифт был под кроватью, вот что!”.

О хорошем я вспоминала в троллейбусе (когда проезжали мимо метро, я действительно заприметила брата и Шурика). К чему мне полезли в голову эти принцессы со стоптанными туфельками — позже выяснилось. Это, если угодно, было некоторое предупреждение, случайный загляд в будущее. Но дело не в том, чтоб заглянуть, а в верном истолковании. Вот и принцессы, которым запрещали танцевать на балу, припомнились мне неспроста. А я не обратила внимания…

На работе сутки выдались напряженные, произошло много всякого, ни поспать, ни посидеть толком не удалось. Поэтому я напрочь забыла об опасности, которая подстерегала меня у ворот больницы. А если б чуток сосредоточилась, то через центральную проходную не пошла бы.

Там поджидали Шурик с братом. Они встали так, чтобы из проходной их не было видно. Как только я сделала два шага, они выскочили из-за гаражей и схватили меня с двух сторону под руки. “Ты моя жаркая!” — просипел на ухо Шурик. “Щас узнаешь у меня!” — рявкнул брат.

Далее все вышло как обычно. Брат, что называется, взял меня в заложницы в моей собственной квартире. Когда у него после запоев происходит резкое падение настроения, он пытается что-то в своей поганой жизни исправить. А что исправишь без денег? Вот тут он начинает выдумывать, целиком и полностью повторяя мать с теткой, будто бы они ему, как единственному мужчине в семье, завещали несметные сокровища, оставшиеся от отца-ювелира. Такая чушь. Но драгоценностей нет как нет. Сперва он их ищет, потом начинает обвинять меня в том, что я их украла.

На сей раз он запер входную дверь, забаррикадировал ее облезлой тумбочкой — единственным предметом мебели в прихожей, забрал мой ключ, прошел в комнату и улегся на моей кровати.

— Пока не скажешь, куда вещи дела, не выйдешь, — утвердил он свои требования.

— А за едой и на работу? — уточнила я, раздеваясь, чтобы пойти в душ.

— До тех пор не выйдешь… — проговорил брат, слыша одного себя.

Я бросила взгляд в окно — там прогуливался Шурик. Идиот, надеется на скорый исход дела. Главное, что все это уже сто раз повторялось. Я тщательно вымылась в душе, как всегда делаю после смены, спросила брата, не хочет ли поесть, он отказался. Тогда я сварила себе пару яиц и запила их чаем, прикидывая, что буду есть в оставшееся до следующих суток время. Если брат образумится и отпустит меня завтра — тогда продержимся на картошке и вермишели, а если приступ поиска украденных сокровищ затянется, то и не знаю. Самому ему есть неохота, он будет выпивать весь мой алкоголь. К сожалению, недавно были праздники, и больные дарили бутылки, да и Шурик не оставит друга. Так что история может затянуться.

Кое-как мы скоротали день до вечера — я стирала, смотрела телевизор, варила картошку. Брат выпил почти все, что имелось в квартире, произвел два активных обыска и к вечеру валялся на кровати в каком-то притушенном состоянии. Но я даже не пыталась убежать — знала, что он тут же очнется и помешает. Оставалось ждать ночи.

К вечеру я разложила кресло, поскольку кровать брат занял. У нас с ним в квартирах есть гостевое спальное место, чтобы кто-то мог переночевать. Брат у сестры или сестра у брата. Идиллия. Стражник мой не шевелился. Я погасила свет и попыталась заснуть — все-таки позади сутки в больнице и день дома в заложницах — хоть и привычно, а напрягает.

Полежала, но сон не шел. Мне не хватало воздуха — всю жизнь страдаю в душных помещениях, начинаю дышать, а воздух не проходит ниже вилочковой железы. Вместительное грузное тело брата съело весь кислород маленькой комнаты. Я тихонько встала и приоткрыла дверь на балкон, сама вернулась на кресло, включила ночник и взяла журнал. Брат не шевелился.

Я некоторое время помусолила глазами журнал, потом встала, раскрыла балконную дверь во всю ширь и снова вернулась на кресло, приняв полусидячее положение. От балконной двери тянуло приятным холодком. Брат, кажется, заснул по-настоящему. Через несколько минут я снова встала и прикрыла его пледом — чтобы не разбудил холодный воздух. А сама медленно, без скрипа, раскрыла шкаф, надела халат с шерстяными носками и выплыла на балкон.

Там было хорошо по-ночному, сверху звезды, внизу фонари, спереди ночные листья, пронизанные светом. Такой мир, что и позабудешь на секунду брата с Шуриком, пустые бутылки, скандалы и прочую мерзость, которую они привносили в мою жизнь. Но на балконной тверди чувствуешь себя как на ладони у кого-то одушевленного — неясно, что дальше с тобой сделают. Уходить не хотелось, все-таки какая-никакая свобода, воздух, ночь. А дома что — кресло да пьяница, занявший мою кровать, и я один на один с собственной беззащитностью и ответственностью за него, дурака. Что ждет меня завтра? Его похмелье, а там — раскаяние, гнев и поиски опохмела. А послезавтра у меня снова сутки. Злобный пот прошиб — не дает отдохнуть работающему человеку, алкоголик мерзкий. Зачем я его подкармливаю, чиню одежду, покупаю необходимое? Мог бы учиться — ведь договаривались, что учиться пойдет он, а я — работать. Вот черт!

Как бы мне убежать?

Вдруг я увидела, что на соседнем балконе, спаренном с моим, приоткрыта дверь. Проживала там в такой же однокомнатной квартире старушка, нормально ко мне относившаяся. Как бы мне использовать добрососедские, не слишком близкие отношения для того, чтобы выбраться из плена… Ясно было, что ключей у брата не отобрать, значит, возможно только одно: прийти через балкон к милейшей старушке и честно объяснить ей ситуацию. Если она войдет в мое положение, то мы вызовем милицию, а там, глядишь, направят брата в диспансер или в больницу, что еще лучше, подлечат, а я буду приходить и присматривать. Приведут его разок в себя по-настоящему, тогда попробую с ним побеседовать. Если хочет лечиться — то на это можно занять денег. Если ж нет — я буду жить сама по себе. В конце концов, нельзя ж так совсем…

Вот с этими злыми мыслями я перелезла с балкона на соседний. Никакой проблемы в этом не было — меня не пугает высота шестого этажа… Чужой балкон был грязен и завален барахлом. Если б сверху кто кинул непотушенную сигарету, все богатства милейшей Зои Максовны в миг бы вспыхнули. Я постучала в балконную дверь, затем приоткрыла ее и быстро вошла в комнату, зная, что Зоя Максовна недослышит. В комнате никого не было. Возможно, бабуля находилась в кухне или ванной. Я громко прокричала три раза: “Зоя Максовна!”.

В ответ из прихожей раздались какие-то шумы, там погас свет, затем дверь открылась — и я тут же почувствовала себя неловко в халате на ночной рубашке. На пороге комнаты стоял нужного роста мужчина, с темными волосами, лицом, немного похожим на маску Арлекина, и в остроносых туфлях, одетый до неприметности корректно. Все в нем, кроме туфель, сразу же располагало к себе.

— А Зоя Максовна?

— Я ее племянник Сеня. Чем могу служить?

И он с располагающей улыбкой шагнул ко мне.

Оттого, что он приблизился, я себя почувствовала еще неудобнее, и голова отказалась размышлять ясно, а сразу полезли мысли, что я длинноносая и лопоухая, да еще под халатом рваная ночная рубашка, спасибо, хоть халат постиран, и вымыла сегодня голову, и все такое.

Меж тем Сеня не то чтобы улыбался, а как-то так смотрел корректно и одновременно открыто, что мне было приятно. Я начала что-то говорить вроде “а где Зоя Максовна?”, “я к ней по причине сложных обстоятельств, в которых оказалась”, “необходимо воспользоваться ее помощью”.

Он выслушал с необычайно понятливым и доброжелательным взором, я бы даже сказала, что глаза его светились в темноте, потому что в комнате горел только торшер. Потом спокойно объяснил, что Зоя Максовна в отъезде, а его любезно пустила к себе пожить, потому что беспокоится за пустую квартиру, но если мне нужна помощь и он в силах ее оказать, то непременно окажет. Поэтому он просит меня сесть в кресло (на середину комнаты выдвинулось кресло и выехал журнальный столик, отгораживая меня от двери в прихожую), отдохнуть, успокоиться и собраться с мыслями, покуда он приготовит чай.

Что-то чуть кольнуло меня в солнечное сплетение, когда он упомянул об отъезде Зои Максовны и ее боязни за пустую квартиру. Ложась в больницу, бабуля иногда оставляла мне ключи, чтобы я поливала ее сенполии, но о страхах и племянниках никогда не высказывалась. Чаще она доверяла полив другой соседке, поскольку я для нее все же была немного второсортной.

Явная доброта и открытость Сени меня подкупили, нечасто я сталкивалась в своей жизни с проявлениями мужской заботы и желанием помочь. Столик тоже мне понравился, потому что помогал спрятать ноги в самовязаных носках. Пока Сеня возился на кухне, я попыталась сделать то, что он сказал, — то есть успокоиться и определить, какого рода поддержку он может мне оказать, но какая-то сила швырнула меня к шкафу Зои Максовны, внутри которого, как мне представлялось, должно было быть зеркало на дверце. Действительно, оно там и случилось, и я лихорадочно разложила свои волосы так, чтобы они закрывали уши, показавшись себе не слишком некрасивой при свете торшера. В шкафу творился беспорядок, словно в квартире жил мой брат. Это меня почти не насторожило, хотя я всегда представляла себе Зою Максовну педантичной аккуратисткой.

Сеня отсутствовал довольно долго, и меня не покидало ощущение, что в квартире, кроме него и меня, незваной гостьи, присутствует кто-то еще. Но вот он появился с подносом, где с трудом составились толстые белые чашки, чайник, сахарница и сухарница с сомнительными сухариками, рассыпаясь в извинениях, что больше ничего нет. Я ответила, что для трех часов ночи и это неплохо, и мы приступили к чаепитию. Покуда я рассказывала, Сеня внимательно оглядывал мое лицо, кивал в нужных местах и делал уместные замечания.

Между тем меня не покидало ощущение какой-то раздвоенности. С одной стороны, я доверилась симпатичному племяннику и увлеклась рассказом о себе, с другой — почему-то все время подозревала его в чем-то плохом.

Но после моего рассказа Сеня поведал о себе, причем как-то хитро и уместно, вроде и не хотел говорить, но так вышло. Он одинокий, с женой разведен, потому что дал ей в свое время возможность получить образование, а она отдалилась от него и дочку не воспитывает, сдала родителям. Он навещает дочь и полностью содержит семью. На мой вопрос о роде занятий Сеня сообщил, что он бизнесмен. Сейчас кого не спросишь, все занимаются бизнесом.

Когда я сообщила Сене, что хотела бы вызвать милицию, он глубоко задумался. Потом поделился своими сомнениями: милиция (а он там какое-то время работал) по ночам выезжает крайне неохотно, да и к тому же прямых причин для вызова у меня нет. Сейчас брат спит, поди докажи, что он совершил правонарушение — держал меня в заложницах. Ведь он же там, в кровати, а я сижу тут — не в своей квартире, в гостях (он слегка запнулся — хотел сказать: в чужой). Да и проникла я в гости, так сказать, странным способом.

— Но ведь именно поведение брата и вынудило меня перелезать через балкон, — пыталась я оправдаться, но Сеня усомнился, что для милиции этого достанет. Он пытался встать на точку зрения милиционеров, и все выходило наоборот: это я, оставив брата, больного алкоголизмом (Сеня настаивал на “больном”), залезла в чужую квартиру и веду себя странно.

Как и многие женщины, я постоянно испытываю внутри себя чувство вины, живу с мыслью, что меня всегда можно вывести на чистую воду, засудить, потому что есть за что. И бабушка не раз мне это говорила — раз тебя наказали, значит, не зря. Взрослым виднее. А сейчас, когда я сама взрослая, мне все время хочется хоть на минуту прильнуть к кому-то и сделать взрослым его, а самой стать маленькой хоть на пять минут, пусть даже и накажут.

На сей раз я мысленно прильнула к Сене — он был готов что-то для меня сделать, он так здраво рассуждал о милиции и моем двойственном положении. Я ему полностью доверилась и, как песню, слушала многословные рассуждения, перемежаемые историями из жизни. В конечном итоге он посоветовал мне вернуться домой через балкон и спокойно лечь спать, забыв о визите на чужую территорию. А днем, когда брат придет в себя, обещал сам прийти к нам с товарищем и потолковать, представившись милиционерами. Даже сказал, что товарищ будет в милицейской форме, потому что он настоящий милиционер. Таков был план освобождения меня из плена.

Я обрадовалась и расслабилась, предвкушая настоящий отдых перед сутками, хотя в Сене не чувствовалось явной радости по поводу возможности спасти девушку малой кровью. “Занят очень, но готов потратить на меня время”, — подумала я с благодарностью.

Начинало светать, и по интонациям Сени я почувствовала, что пора уходить. Сделалось немного неприятно, и что-то в солнечном сплетении снова подсказало, что Сене следовало сделать не так, если он действительно хочет помочь. Я представила, что брат проснулся, и поежилась. Сеня меж тем привстал, намекая, что пора бы и мне.

Пришлось тоже встать. Но едва мы открыли балконную дверь, как раздался громкий нервный разговор, причем с моего балкона. Я знаком остановила Сеню и вслушалась. Орали брат и Шурик, естественно. Они бегали с балкона в комнату и перекрикивались: “Да не могла она спуститься! Видишь, нет веревки!” — “А где ж тогда?” — и Шурик снова выскакивал и перегибался вниз в надежде увидеть веревку. Потом Шурик вернулся в комнату, зато на балкон выбежал брат, всмотрелся и заорал, совершенно не думая, что в пять утра весь дом спит: “Трава примята! Вон!”

Они синхронно перегнулись через перила, затем переглянулись и вытащили сигареты. Мы с Сеней стояли, не шелохнувшись, я — спереди, он — сзади. Но в какой-то момент позади стало холодно. Я оглянулась — Сени не было.

Мне тут же пришла в голову самая глупая мысль: он побежал через дверь звонить в мою квартиру и разговаривать с братом и Шуриком. Но это потому, что я не спала две ночи, и очень хотелось от него защиты… Обычно я смотрю на вещи более трезво.

Я выбежала в прихожую — входную дверь Сеня оставил открытой. На лестничной клетке кто-то вызвал лифт. По лестнице сбегали вниз, стуча ботинками. Я перегнулась через перила. Темная голова с неглубокими залысинами принадлежала Сене, на второй же голове темнел блин милицейской фуражки. Я кинулась за ними, отставая на этаж. Бежала медленно из-за тапочек на ногах, но зато тихо из-за них же. На первом этаже оба остановились отдышаться.

— Все взял? — спросил металлическим голосом Сеня. Я остановилась вместе с ними, поняв, что они не подозревают о моем присутствии.

Человек в фуражке ответил густым, но несчастным голосом:

— Я чуть с ума не сошел на этой кухне, пока ты там с ней… А не мог ее…

— Отвечай на вопрос! Мешок взял?

Я свесилась над перилами так близко, что мне стало видно лицо говорящего с опущенными уголками губ и втянутыми щеками — совсем Пьеро. Глаза из-под фуражки виновато смотрели на Сеню. Он молчал, лишь разводил руками.

— Возвращайся! — проскрипел Сеня, и мои чувства к нему сразу прояснились. Я его боялась — он просто-таки источал опасность, этим и объяснялись мои подозрения относительно него еще тогда, когда он представлялся моим защитником. Несчастный поддельный милиционер не вызывал такого страха.

Я понимала, что грустный и испуганный милиционер сейчас вернется наверх и неизменно наткнется на меня. Лестничная клетка — это ловушка. Выход был только один — стучаться к соседям и поднимать крик. Но с соседями, за исключением, быть может, Зои Максовны, отношения были настороженными — ведь мой брат периодически устраивал скандалы, выплескивавшиеся на лестничную клетку. Я была брюнеткой, приводящей в дом алкоголиков. Объяснить кому-либо, что брат с дружком вымогают у меня деньги из медсестринской зарплаты, было невозможно. Так что на защиту соседей рассчитывать смешно.

И я в неуместно развевающемся халате и ночной рубашке, в тапочках и шерстяных носках побежала обратно наверх, чтобы скрыться на последних этажах, приподнимая полы халата и рубашки пальчиками. Хоть милиционер и не торопился, не желая сильно топать, к тому же и боялся не меньше меня, я скоро почувствовала, что задыхаюсь, поэтому на своем этаже переменила решение и нырнула в лифт, который как раз подошел и то раскрывал, то закрывал дверцы (обычно лифт так себя не ведет). Они вызвали его, чтобы он гремел и заглушал топот.

Двери за мной закрылись с грохотом, и я поехала, нажав машинально в спешке не последний, а первый этаж, где как раз дежурил опасный Сеня. Глаза мои закрылись от ужаса: я понимала, что сейчас двери автоматически раскроются, и в проеме будет стоять он.

Лифт целую вечность ехал от четвертого до первого этажа, глаза мои раскрылись одновременно с дверцами. Я хотела встретить опасность возможно более бесстрашно.

В проеме никого не было. В первую минуту я не поверила, потом зажмурилась и снова открыла глаза. Сени не было, передо мной синели почтовые ящики, показавшиеся вдруг огромными и яркими. В доме стояла полная тишина. Вдруг в тишине загрохотало — это сами собой закрылись дверцы лифта. Я вздрогнула. Лифт молча ждал моей команды. Пришлось нажать последний этаж.

Когда приехали, я выскочила и уставилась вниз. Если б милиционер шел по лестнице, я б его увидела. Но внизу было совсем тихо, ничто не выдавало присутствия живых людей в подъезде. Медленно, с достоинством настоящей принцессы, приподнимая полы халата и байковой ночной рубашки, я совершенно бесшумно спустилась к себе на этаж. Всюду стояла тишина.

Приключение утомило меня. Поэтому я безнадежно подергала дверь своей квартиры. Заперто изнутри. Тогда я, набравшись храбрости (сомнений в том, что Сеня с милиционером там, у меня не было), нажала на ручку двери Зои Максовны. Открыто. Пришлось войти. В квартире явно было пусто — из прихожей одновременно обозревались кухня и комната. Я резко открыла дверь в санузел, зажгла свет. Но и там никого не было.

Что можно было предположить? Что они спрятались в шкафу? Я заглянула в шкаф. Снова выглянула на лестницу. Пусто.

Тогда я вышла на балкон и перелезла обратно к себе. Было уже совсем светло, и я опасливо глянула во двор — не вышли ли на работу дворники. Но нет, лишь где-то в глубине двора безумный собачник возился со своим питомцем. До меня им дела не было.

Брат спал, даже поза его с вечера не переменилась. Я настолько устала и замерзла, что скинула халат и залезла под свое одеяло. Трясло, будто при высокой температуре, перед глазами стояли Сеня с милиционером. Вертелась мысль: а вдруг я плохо закрыла нашу балконную дверь? Вдруг они войдут сейчас? Но сил вылезти из-под одеяла не нашлось.

Чтобы успокоиться, нужно было как-то привести в порядок нервы. Я использовала известный мне от старшей двоюродной тетки, матери толстоволосых сестер Тани и Наташи, прием. Если с людьми у тебя не складывается, учила двоюродная тетка, ты совсем расслабься и вообрази их себе так, как они воображаются. Стоя, лежа, сидя — как угодно. Представь, что ты и они — одни в пустой комнате, только стены — обязательно серые или белые. И ты смотришь сверху. Позволь им вести себя так, как они хотят, и наблюдай внимательно, что они будут делать по отношению к тебе и друг к другу. И вот то самое они и делают на самом деле, по крайней мере хотят.

Так я и поступила. Не думайте, что тут нужно входить в состояние глубокого транса. Просто нужно… ну, ум отключить, что ли. Отдаться на волю воображения. И я представила Сеню рядом с собой, а милиционера — подальше. От Сени исходила опасность и неприязнь, и моя фигурка в воображении стала отворачиваться и отодвигаться от него. Он же развернулся со злостью к милиционеру, который поник совсем, и потянулся ко мне, как бы за помощью. Мне стало совсем жалко милиционера, и я пододвинулась к нему, но тут случайно включилась моя рациональность и потребовала не влезать и не вмешиваться, а самой куда-то деваться. И я побежала из этой комнаты вон, а картинка пропала.

Мне легче стало оттого, что один из них двоих все-таки не желал мне зла. Ну кто они, в конце концов? Обыкновенные воришки. Пришли пограбить соседку Зою Максовну. Что ж могла я поделать, одна против двоих?

Через секунду после этих мыслей, промелькнувших быстрее, чем мой рассказ, я открыла глаза. Прямо в лицо светило солнце. На улице стоял белый день, утро я проспала, и дело, судя по интенсивности света, шло к полудню.

На кухне сидел недовольный брат с пасьянсом. Я осторожно обошла его, боясь, что будет отчитывать меня за ночные похождения (я отчетливо помнила, что они с Шуриком меня искали), но он не пошевелился. Шурика тоже, по счастью, в квартире не наблюдалось.

Не заговаривая с братом, я заварила себе чай и уселась пить на край стола. Брат закончил и разорвал молчание.

— Вот что, — заявил он вдруг резко, — ты прости уж за вчерашнее. Понимаю — тебе тяжело… Работаешь, мне, дураку, помогаешь. Все мне сделали, что могли. Квартиру дедушкину разменяли… чтоб тебе и мне. Все по-честному. Чего я от тебя еще хочу? Конечно, самому надо… Но вот я видишь какой… неприкаянный… одна ты у меня и есть. Вот и хожу. Тебя мучаю… Мщу… за собственное несовершенство…

После запоев брат изредка бывал хорошим, далее могли последовать слезы, даже истерика, а я чтоб утешала и принимала участие. Весь сценарий до боли известен. Настенные часы показывали два. Нужно постирать, приготовить, убраться, отдохнуть как следует перед завтрашним дежурством, а он вознамерился до вечера виниться, чтоб потом последовало примирение. Нет уж.

Я молча вернулась в комнату, застелила кресло и кровать, оделась, причесалась на скорую руку, затем собрала сумку, чтобы пойти в сберкассу. Брат ходил за мной и бормотал несчастным голосом. Я не реагировала.

На обратном пути я завернула в булочную, там как раз завезли хлеб, пришлось постоять, пока его разгружали, и брат отстал. Потом я его видела сидящим в задумчивости на лавочке, но догонять меня он не стал. Наш лифт не работал, и я пошла по лестнице пешком, потихоньку откусывая от ситника. Что-то заблестело между вторым и третьим этажом. Я нагнулась и подняла тоненькую цепочку. Кажется, серебро. Выходит, Сеня с милиционером выронили драгоценность?

После летучки и основных процедур, как выдалась минутка, я сбегала на второй этаж в неврологию. Туда по четвергам приходил подрабатывающий психотерапевт, пьяница и говорун, знавший, впрочем, петушиное слово. Весь женский персонал больницы тайком рассказывал ему сны.

На мой рассказ о событиях предыдущей ночи Роман Порфирьич ответствовал:

— Не пора ль за ум взяться, красавица? В твоем возрасте женщина должна сидеть дома с детьми, печь кулебяки и ублажать мужа, а не решать проблемы совершеннолетнего брата. Ты обратила внимание, что во всех твоих рассказах за тобой гоняются мужчины, и непременно по двое? И что они только с тобой не делают — а ты всегда их оставляешь в дураках. Думаешь, ты у меня одна с такими фантазиями?

На фантазии я обиделась:

— А кто это в новый год вместе с Бураковым гонял меня по всему четвертому этажу, так что пришлось забаррикадироваться в ординаторской и оттуда охрану от ворот вызывать? Не припомните, Роман Порфирьич?

Порфирьич насупился:

— Такого не припомню. Что Бураков пьяница — известно, я тоже отпраздновал, а чтоб ты забаррикадировалась от друзей — не было такого. Чтоб Роман Порфирьич обидеть тебя хотел — и быть не могло! Все твои придумки!

— Да уж, фантазии! Охранник-то наш, Федор Никитич, небось напомнит вам! А это откуда? Тоже фантазии? — я вытащила тоненькую серебряную цепочку, найденную на лестнице.

Роман Порфирьич взял в руки, оглядел:

— Хахаль подарил тебе? Вот и славно, вот и беги к своему хахалю! А на Роман Порфирьича не кати бочку!

Тем и окончился сеанс психотерапии в обеденный перерыв.

После дежурства я позвонила в дверь Зои Максовны. К моему удивлению, старушка была дома и держалась так, словно ее не обворовывали. Неловко было выспрашивать, есть ли у нее племянник Сеня. Я сказала, что, похоже, у нее позавчера была открыта входная дверь. Она всплеснула руками. Посетовала на забывчивость и пояснила, что с ней бывает, что запереть забудет, но она не страдает фобиями пожилых людей насчет воров и ограблений, так как точно знает, что красть у нее нечего. Тогда я достала цепочку и рассказала, что нашла на лестнице. Она оглядела и сообщила, что у нее в молодости была похожая, что вещь дешевая и пусть я возьму ее себе, не церемонясь.

— Грехи с цепочек не переходят, не волнуйся, — добавила соседка, — грехи — они только с колец.

Если меня в детстве кто и пытался воспитывать, кроме бабушки, так это Нина, двоюродная тетка, которую я из всей родни любила больше других. Может, у кого и есть близкие друзья и подруги, а я предпочитаю дружить с родственниками. Коллеги, одноклассники и однокашники — не то.

Однажды тетя Нина попросила меня пожить в ее квартире, пока она поедет по делам. Предполагаю, что дела эти были связаны с заработками, потому что Нина одна поднимала девочек, а муж дядя Коля присутствовал в ее жизни номинально, как бывает не только у наших. Нина никогда не плакалась и не жаловалась, ведь наши женщины, уже подрастившие детей, всегда работают. У мужчин другая жизнь — они делают дела, празднуют праздники, разъезжают на машинах и прочее.

У Нины оставалась пустая квартира в подмосковном поселке, и мне предстояло прожить там дня три, покуда она не уладит свои дела. Девчонок, кажется, упекли на какую-то практику по месту учебы. Я побаивалась, конечно, что в доме могут оказаться наркотики, хотя надеялась, что этим бизнесом Нина не занимается. Но вот дядя Коля — от него жди чего угодно. Отказать Нине я никак не могла, тем более что у нее в квартире оставалась приблудная собачища неслабых размеров, которую нужно было кормить.

Куда и почему отправилась Нина, я не спрашивала, но воображение подсовывало картинку тети Нины в шали и бусах, снующей в толпе на Киевском вокзале. Она сама же и учила меня, как узнать, чем человек сейчас занимается, если он далеко от тебя. Расслабься, отпусти на волю воображение, выключи разум — и тебе покажется правда. “Теть Нин, а если оно само лезет, я и не пытаюсь расслабляться, а, наоборот, гоню картинку от себя?” Так я спрашивала, когда в голову лезли всякие ужасы, связанные с очередным исчезновением мамы и тетки. Нас в детстве подкидывали Нине на неопределенный срок, когда мама с теткой пускались во все тяжкие. “Раз само лезет — значит, кто-то этого хочет. Может, и ты сама, а может, и другой кто, — вещала тетя Нина. — Лезть не давай, не пускай, зажми в кулаке монетку, чтоб больно стало, и отступит”.

Поэтому в кармане любой одежды у меня на всякий случай живет какая-нибудь монетка.

Тетя Нина проживала в двухэтажном бараке на первом этаже. Ей повезло — в здание провели газ, так что имелась колонка, хотя воду давали только в определенные часы. С отоплением было так себе, но наших этим не испугать. В большой комнате с коврами на полу и на стенах стояла в углу печка-буржуйка с трубой, выведенной в окно. Топили углем, тут же стоял и ящик. Странно, что тетя Нина не жалела денег на лишний ковер (я насчитала пять штук только в большой комнате, а у девчонок в спальне два — на стене и на полу), но ей не приходило в голову купить электрический обогреватель.

Это было типичное обиталище наших — жилье набито барахлом (думаю, Нина слегка приторговывала краденым), ковры тоже не зря: на них укладывали тех, кто приезжал погостить, а это все были подельники дяди Коли. Я отправилась в комнату девчонок поискать чистое постельное белье. В шкафу под неглажеными, хотя и постиранными простынями обнаружился ящик с номерными знаками. Мог ли дядя Коля, чьи предки в десятках поколений занимались конокрадством, не найти себя в угонном деле?

Пока я раскладывалась, пытаясь найти место в неуютном чужом жилье, по пятам за мной ходила большая черная собака с горой шерсти на спине и палевым подшерстком на брюхе. В семье Нины все обладали замечательной растительностью. Сама она, помнится, в голодные времена продала свою косу в магазинчик при театре Станиславского и Немировича-Данченко, там радовались и просили еще. У девчонок на головах росло что-то неописуемое, а бороду дяди Коли стричь, кажется, возможно было лишь садовыми ножницами. И собака к ним приблудилась настолько косматая, что сразу в ней и не разглядеть было собаку. Из черного воротника высовывалась отличная беспородная морда. Только хвост был сильно ободран и походил на постаревший букет. Букет постоянно вилял.

Собаку я выпустила (ее не надо было выгуливать — лишь открывать дверь), соорудила себе постель на Таниной кровати, обнаружив у нее под подушкой иконку. Правильно говорят про наших, что они в какой стране живут, тому Богу и молятся. Собака скоро поскреблась, попросилась назад. Мы с ней поужинали картошкой. Эта неприхотливая псина наверняка могла три дня прожить и на улице. Небось, не собаку нужно было здесь караулить…

Мы с собакой посмотрели телевизор и устроились на ночлег. Электрички (а поселок находился около станции — три минуты ходу) проезжали каждые десять минут. Собака бубликом свернулась на ковре, прижавшись к ножке кровати, я же никак не могла заснуть на новом месте. Не давал покоя шум поездов, хотя у себя в квартире я даже радуюсь, когда слышу голоса соседей за стеной или на лестничной клетке. Ведь я — коллективный человек, мне уютнее среди людей, чем в одиночестве. Если б с братом можно было жить, с ним и жила бы.

Тут я почувствовала острейшее желание позвонить брату, но было неоткуда. Тогда я прибегла к известному мне от Нины способу: расслабилась и вызвала в воображении брата. Он явился сидящим в уголке на полу с головой, опущенной в колени. Жалкий такой. Но поделать я ничего не могла на расстоянии. Тетя Нина, кажется, и это умела, но меня учить отказывалась, говорила, для здоровья вредно, а ты и без того слабенькая.

Чтобы утешиться, я начала перебирать всех своих родственников. От этого сразу чувствуешь себя бодрее, что не одна на этом свете, да и на том — свои встретят. Сначала посчитала самых близких: маму, тетку, бабушку, дедушку, брата, потом обоих отцов — моего и брата, хотя и их видела, может, раз или два в жизни. Потом посчитала двоюродных и троюродных вперемешку, первыми — тетю Нину, Наташу с Таней и дядю Колю. Когда перевалило за пятьдесят, я перешла на сослуживцев. Больничка моя — так себе, районная, без лекарств, без оборудования, пара хороших пожилых врачей, работающих за совесть, молодые все глядят на сторону. Я и сама бы пошла туда, где больше платят, но кто ж возьмет в частную клинику медсестричку с такой выраженной внешностью, если ты не родственница владельца этой клиники? Здесь-то уже привыкли, знают меня. В общем, я решила пересчитывать лишь тех, кто давно у нас работает и не собирается уходить, костяк коллектива. Тоже вышло немало — включая всех санитарок и работниц пищеблока. Человек тридцать.

Дальше захотелось довести цифру окружающих меня людей до ста. Я прибавила соседку Зою Максовну, хорошо ко мне относившуюся, потом припомнила соседей той квартиры, где жили бабушка с дедушкой, и прибавила к списку две семьи, общавшиеся с нами. Дальше пошли в ход школа и медучилище. Школу вспоминать было нечего — мы с братом ходили с пятого на десятое, потому что у мамы и тетки не хватало собранности разбудить нас вовремя, собрать и отвести, а потом забрать и помочь с уроками. Из одной школы нас выгнали, было обидно, хотя нашей детской вины в том не было. Я прибавила к списку двух учительниц из последней школы, откуда после восьмого класса ушла в медучилище. До ста все равно не хватило. Сосчитала мужчин, с которыми целовалась. Вспомнила всех, с кем просто приходилось общаться и они выказывали симпатию. Сторожиху на даче, где мы иногда жили в детстве. Случайных попутчиков в поезде.

Уснуть не удавалось — наоборот, эти подсчеты привели к волнению непонятного происхождения. Электрички стали мешать еще больше, некоторые останавливались тут же, на станции, и люди с них шли в сторону барака, а наши окна как раз выходили на дорогу. Шествие сопровождалось гомоном и каким-то треском, причина которого открылась не сразу: это хозяйственные сумки на колесах спотыкались на каком-то булыжнике. Каждая сумка стонала на свой лад.

Когда прошла очередная порция пассажиров, я вдруг ощутила, что кто-то остановился около тети-Нининой двери и стоит, прислушиваясь. Я замерла, собака тоже проснулась и заворчала. Я бесшумно по коврам прошла до двери и вслушалась, собака прокралась за мной. Так мы постояли — я напряженно думала, кто это может быть.

Затем раздался несильный стук в дверь. Я напряглась. Собака сложила ушки, но хвостом не виляла и ворчание прекратила. Это была трусливая собака, даром что большая, — она и не думала защитить меня, а соображала, как правильно подать себя в зависимости от моего настроения.

Стук повторился, уже настойчивее. С той стороны двери подождали, прислушались. Может, и уловили наше дыхание, потому что уйти не захотели. Я отступила в комнату, на ковры, и слушала оттуда. Хитрая собака притулилась за моей спиной.

Постучали еще немного, и наконец раздались шаги отхода. Я облегченно выдохнула, но рано мы с собакой радовались. Человек обошел дом и принялся стучать в окно как раз той комнаты, где мы с собакой ютились на ковре. Чтобы стать невидимой, я отползла в прихожую и порадовалась, что у нас не включена ни одна лампа.

Потом человек подошел к окну спальни девчонок и стучал туда, потом стучал в кухне. Никак не хотел поверить, что в доме никого нет. Стучал он палкой прямо в стекло. Нас увидеть было нельзя, но на всякий случай мы с собакой затаились в прихожей на каком-то сундуке или ящике.

Не добившись ответа, человек снова вернулся к двери и опять застучал. Постучит — и вслушается в тишину. Потом он вдруг заговорил. Голос заставил меня подойти поближе.

— Нина, Нин! — позвал он. — Ну, открывай, давай! А то будет поздно! Я пропаду!

Я подошла почти вплотную к двери, чтобы не пропустить ни слова — какая-то сила заставляла меня слушать.

— Нина, — молил человек, — ну прошу, ну открой, ну одна только просьба! Самая последняя! Я знаю, что ты здесь! Я слышу, как ты дышишь!

После каждого периода человек делал паузу и прислушивался. Тогда я старалась не дышать и набирала воздух, когда он принимался говорить. Он никак не верил в отсутствие Нины. Может, он тоже из наших и умеет видеть и слышать сквозь стены? Тетя Нина умеет точно, да и мне иногда удается, только очень уж тяжело напрягаться, сердце потом прыгает, будто взбежала на четвертый этаж.

Все же я приняла удобную позу, закрыла глаза и попыталась увидеть человека, колотившего в нашу дверь. Лица его разглядеть не смогла, а фигура и поза напоминали брата. Хоть я и знала точно, что это не брат, а все ж связь между нами возникла. Предупреждала тетя Нина: не пользуйся такими умениями по пустякам, прибереги на крайний случай. А как угадаешь — вдруг это крайний и есть?

То ли я вздохнула, то ли собака, а может, как-то еще он уловил наше присутствие и сообщничество, но только после моего сеанса он окончательно убедился, что в доме есть люди: “Слава Богу, Нина, что ты здесь! Не знаю, почему ты не хочешь открыть, но будь по-твоему. Сделай только одну вещь, и ты меня спасешь!”

Я уже сделалась участницей и слушала очень внимательно, пытаясь не выдать себя дыханием и шорохами. Собака тоже замерла.

— Нина, — продолжал ночной гость, — ты только добудь мне один сверток, там сама знаешь что. Его забрали эти. Сама знаешь, что мне теперь будет.

Мне и в голову не пришло объявить, что я не Нина. От желания узнать, что находится и кто забрал, зазнобило.

— Нин, — объяснял человек, — у них он лежит в машине, “Жигули девятка”, черная, припаркована тут, у станции, на той стороне.

Я представила, где та сторона. Перейти железную дорогу по деревянному настилу, оглядываясь, не едет ли с той или другой стороны электричка.

— В машине, в бардачке, Нин. Ключ от машины дам — сделал копию, вот сумел…

— Интересно, — подумала я, — сделал копию ключей. А сигнализация?

— А сигнализация, Нин, — отвечал на мои мысли гость, — она, конечно, включиться может, здесь риск. Но я дам тебе свисток для отпугивания, если кто вдруг сторожит эту машину. Свистнешь — мальчик и убежит, они, думаю, мальчика поставили. Но это вряд ли…

“Ничего себе! — опять подумала я. — Криминал какой! Лезть в чужую машину за свертком, в котором ничего хорошего, да еще отпугивать какого-то, с позволения сказать, мальчика!”

— Но это не все, Нин, — успокаивал человек, — еще дам свой мобильник. В него я загнал телефон одного человека… Ну, в общем, милиционера. Если вдруг ты откроешь машину, и сработает сигнализация, и подбежит мальчик, ты засвистишь. Если мальчик не испугается, ты тут же нажимаешь кнопку мобильника и кричишь туда: “Алло, милиция!”, — и тут прибегает милиционер — настоящий, в форме…

“А если не прибежит?” — подумалось мне.

— Нин, ты не волнуйся, он все время рядом будет, на страже, — отреагировал гость на мои мысли.

Тут я не выдержала и спросила вслух:

— Если он будет рядом, почему б ему самому не открыть машину и не достать этот сверток?

Человек помолчал, словно взвешивая ответ, потом объяснил со вздохом:

— Но он же в форме! Он на посту!

Теперь смешно, но тогда мне этого объяснения хватило. Зря, конечно, не помнила я тети-Нининых советов, но что тут поделаешь? Сна не было ни в одном глазу, я всем телом рвалась в приключение, о котором разум мой знал, что ничего хорошего и это неправильно. Удивительно, но было ровно так.

— Я тебе все это пихну в почтовый ящик, раз ты дверь не открываешь, — сообщил человек. — Мобильник совсем маленький. Ты не торопись, выходи ровно в полночь. И не бойся, будешь не одна.

Нормальный человек никуда бы не пошел на моем месте, я знаю, но со мной происходило что-то, от меня не зависящее. Тело отказывалось служить мне, но жаждало помочь ночному посетителю. Он еще не договорил, а я уже бежала к Нининому шкафу одеваться в ее одежду. Больше всего я боялась теперь не того, что ввязываюсь в криминальную историю, что в двенадцать ночи потащусь через железнодорожные пути, чтобы краденым ключом открыть чужую машину и вынуть оттуда сверток с неизвестным предметом, невесть кому принадлежащий. Нет, нет — пугало, что вдруг разоблачат, разберутся, что я не Нина, и придется снова лежать и считать родственников.

Ночную рубашку я заменила на джинсы и свитер, на ноги нацепила тети-Нинины туфли на каблуках, чтобы стать выше, еще пригодилось ее длинное темное пальто и цветастый платок, из которого я выпустила пряди волос, частично закрыв лицо. Так в темноте я намеревалась сойти за тетю Нину.

Собака принимала в моих сборах живейшее участие и, кажется, надеялась пойти со мной. Кто знает, вдруг для тети Нины такие ночные вылазки — не редкость?

Без четверти двенадцать я уже распахнула входную дверь. Собака заскулила, просясь на улицу, и я ее выпустила: пусть приспособленка учится у храбрых. В почтовом ящике, ключ от которого нашелся на оставленной мне Ниной связке, действительно лежал миниатюрный мобильник, ключ от двери автомобиля вместе с ключом зажигания и обычный свисток, как у физкультурных тренеров. Я распихала все это по карманам и быстрым шагом направилась к станции, словно какая-то сила подгоняла меня.

Холодный ночной воздух отчасти вернул мне способность соображать. Я поняла, что не умею обращаться с мобильниками, и на платформе под фонарем принялась его рассматривать. Но все оказалось просто: он был включен, и оставалось лишь нажать кнопку с иконкой.

На платформе на нашей стороне горело лишь два фонаря. Пока я шла до перехода, вдали показался поезд. Ладонь требовала побыстрее открыть машину, пальцы совершали в кармане непроизвольные движения, сжимали ключ и поворачивали в воображаемом замке. Я буквально заставила себя остановиться, не перебегать, рискуя попасть под колеса. Электричка выпустила на противоположную платформу человека в милицейской фуражке. “Он! — возликовало внутри. — Теперь я не одна!”

Если б не тети-Нинины каблуки, я бы бежала. Когда станция осталась позади, я начала оглядываться — места незнакомые, а где конкретно припаркован черный автомобиль, человек мне не сказал. По ночам освещение в Подмосковье скупое, рядом чернела какая-то рощица, вдоль нее тянулись такие же, как у тети Нины, бараки. Улица кончалась забетонированной площадкой для мусорных ящиков, около которых стояло штук пять припаркованных автомобилей.

Я вдруг осознала, что человек не назвал мне номера машины, а различить в такой тьме цвет и марку — просто смешно. Я застыла, в зад ткнулась собака, и тут же забрался под пальто ночной холодок, отрезвляя меня. Беги отсюда домой, подсказывал разум. Но руки просились что-нибудь открыть, и совладать с ними не было никакой возможности.

В левом кармане тетиного пальто погромыхивал коробок спичек. Я придумала подходить к каждой машине и зажигать по спичке, чтобы определить цвет, потому что единственный на всю эту улицу фонарь горел далеко.

Вторая машина показалась черной по сравнению с первой. Отличить “девятку” от “не-девятки” я все равно не умею, а нетерпение было так велико, что я недолго думая засунула ключ в дверцу и принялась нажимать на него. Дверца поддалась быстро. Я резво открыла автомобиль и уселась на водительское место. Тишина. Во тьме нащупалась крышка бардачка. Скоро она поддалась. И вот, когда я сунула туда руку, которая немедленно обхватила интересный круглый предмет, сработала сигнализация. Площадка огласилась электрическим воем, я пригнулась от ужаса, думая, что надо мной разорвался снаряд, и одновременно почувствовала, что собака тычет носом в колени, пытаясь тоже пролезть в машину.

Тут следовало воспользоваться волшебными предметами, выданными мне ночным посетителем: свистком для отпугивания мальчика и мобильником для вызова милиционера в случае, если мальчик не отпугнется. Но все случилось иначе. Никакого мальчика из темноты не возникло, зато к стоянке, как мне показалось, приближался тот самый милиционер, которого подвезла электричка.

Я попыталась расслабиться и представить себе его лицо. Несмотря на рев сирены, это получилось — я увидела идущую по дорожке сутулую фигуру и личико Пьеро с треугольником бровей под дугой милицейской фуражки. В жизни мы уже раз встречались. Милиционер этот был безобиден, тем не менее, раз уж все пошло не так, я не собиралась действовать по плану, навязанному ночным человеком.

Я решительно захлопнула бардачок, запустила собаку на заднее сиденье и вставила ключ зажигания. Машина затряслась и заурчала. Руки у меня правильные, технику осваивают быстро, и училась я, было дело. “Девятка”, или что это там было, легко дала задний ход и выехала со стоянки. Сигнализация перестала реветь, словно железный конь признал нового хозяина. Возможно, ревела соседняя, особо нервная машина, около которой толклась собака. Я немного опустила стекло, чтобы ночной холод остудил голову, и мы с собакой понеслись куда глаза глядят.

Каким-то образом поселковая дорога окончилась выездом на шоссе, и мы летели со скоростью сто, даже не зная, в какую сторону от Москвы. Небо было чистым и высоким, в россыпи звезд, навстречу неслись фары, по бокам пролетали промзоны, автобусные остановки, крытые рынки, придорожные магазинчики и закусочные, избы, фонари, заборы, какие-то поляны в окружении черных рощиц. Ветер дул в левое ухо так, что оно теряло чувствительность. Я ощущала, что не сделала чего-то важного, такого, что настоящий водила на моем месте не упустил бы. Припомнив, как коллега Роман Порфирьич в шутку дал мне урок вождения на своем автомобиле — круг почета по больничному двору, я сообразила, что ни разу не посмотрела в зеркало заднего вида, а это необходимо.

Да, именно оттуда и происходило мое беспокойство, оно и заставляло меня, неумеху, жать на газ, а я не понимала, что нас гонит вперед и быстрее. Позади была погоня. Сверкая всевозможными мигалками, меня пыталась настичь целая стая огромных черных машин. Многовато для нас с собакой, слабых и глупых.

На раздумья не оставалось времени, поэтому я вспомнила, как в таких случаях поступают в кино: поддала газу, а потом вдруг резко выключила все фары и даже дальний свет, подвергая тем самым опасности наши с собакой жизни. После этого резко завернула направо, приметив боковую дорожку, и понеслась по ней, а потом съехала еще на одну боковушку, уже не заасфальтированную, и въехала, как мне показалось, в кусты.

Собака молча одобряла все мои действия.

Перед тем как выйти из машины (а мы с собакой намеревались дальше скрываться пешком), я все-таки сунула руку поглубже в бардачок и нащупала там сначала книжку в тонкой обложке (атлас автомобилиста), а потом какой-то круглый сверток, приплюснутый с двух сторон.

Наконец-то разрешится тайна! Найден предмет, из-за которого боялся пропасть ночной посетитель! Я прижала сверток к животу (в карман не вмещался), и мы с собакой отправились напролом через подлесок обратно к шоссе. Так я намеревалась запутать следы.

Продирались мы довольно долго, может, просто взяли неверное направление. Начало рассветать. Мы ориентировались по звуку машин, проезжавших по шоссе, несмотря на раннее время, и выбрались прямо к автобусной остановке. Из расписания я узнала, что автобус будет нескоро (часов я не ношу, но точное время знаю от природы), да и вряд ли удалось бы проехаться общественным транспортом без денег и с большой собакой без поводка и ошейника.

Поэтому я принялась голосовать. Трижды останавливались фуры, меня соглашались довезти до Радищева без денег, но категорически отказывались брать собаку. Один шофер утешил, что она, мол, найдет дорогу сама. Даже обещал ехать небыстро.

Но бросить вот так подругу и спутницу я не могла.

Наконец, остановилась какая-то женщина в невероятной машине и пушистом белом пальто. Не знаю, какие звезды привели ее на шоссе в ночное время, но она оказалась спасением. Выяснилось, что из нас двоих ее привлекла именно собака. Я мгновенно сложила легенду о том, что мы якобы заблудились, а собаку редкой породы в лесу укусил клещ, и нужно срочно попасть к ветеринару. Правда, непонятно, какие ветеринары в Радищеве, но дама так впечатлилась, что всю дорогу оглядывалась на чихающую псину (в салоне воняло духами) и жалела ее. С ее собакой произошла когда-то подобная история, поэтому всю дорогу я выслушивала байки из жизни собачников. Приехали мы, надо сказать, довольно быстро. Пригласить любезную женщину на чай в жилище тети Нины я не могла, пришлось соврать насчет спящих мужа и свекрови, которым нельзя знать об истории с собакой. Дама закивала, закудахтала и отъехала. Удивительно, как легко вызвать доверие у людей — лишь поведай им историю из их собственной жизни, и тебя поймут и обогреют.

Ключи, мобильник и не понадобившийся свисток я сунула обратно в почтовый ящик, чувствуя себя при этом не лучшим образом: угнала и бросила чужую машину, удирала от милиционера и погони, украла из бардачка какой-то предмет, важный для неизвестного человека. А что это за человек? Может, он таков, что не стоило его слушать и действовать по его указке… Собственно, я творила дела не столько по его плану, сколько повинуясь каким-то импульсам.

Едва лишь войдя в дом, мы с собакой немедленно повалились на мою постель и уснули. Честно говоря, я против баловства животных, но в доме было холодно, да и с собакой мы сроднились, так что было хорошо оттого, что рядом спит гора теплой шерсти. А топить в четыре утра печку углем — это извините.

Поскольку собой я была недовольна, пришлось подвергнуться наказанию. Я отложила в сторону круглый предмет, вынутый в последний момент из бардачка, даже в него не заглянув. Наказание, конечно, мягкое, потому что от усталости даже мое любопытство притупилось.

Проснулись мы с собакой, ясное дело, поздно. Выпив кофе на выстуженной тети-Нининой кухне, я позволила себе развернуть таинственный предмет, из-за которого боялся пропасть наш ночной посетитель. В пакет была завернута миска из алюминия с пластмассовой крышкой, какие продаются наборами на каждом углу. Под крышкой я обнаружила три бутерброда с колбасой. Завтрак неизвестного автомобилиста, который тот сначала позабыл съесть, а потом и вовсе оставил в бардачке, чтобы из-за этого угнали его машину.

Я начала припоминать, что сделала не так. Скорее всего, тот предмет, который был нужен, находился позади этой дурацкой миски. Я заставила свою руку вспомнить все, что она сумела нащупать в чужом бардачке. Я допрашивала с пристрастием каждый палец, но ничего нового не узнала. Только миска и карта. Атлас автомобилиста и завтрак туриста.

“Давай!” — я протянула миску собаке, и она с урчанием заглотала подтухшие бутерброды.

Потом мы с ней вышли из квартиры. По пути я заглянула в почтовый ящик — волшебные предметы все еще лежали там. Я на всякий случай свистнула в тренерский свисток — но никто не появился. Лишь на платформе, когда мы уже вышли из барака, замаячила фигура в милицейской форме. Мне показалось, что это тот самый, ночной милиционер.

Мы прошлись по поселку, прикупили в магазине пшена и хлеба, потолкались на платформе, слушая разговоры. Но угон машины никем не обсуждался. Стоянка, откуда я лихо выезжала ночью, просматривалась с платформы — при свете дня я насчитала там две машины черного цвета.

Вечером мы с собакой снова прогулялись по поселку, при этом я иногда свистела в свисток. Но никто не приходил.

Следующим утром вернулась тетя Нина. Как поведать ей о ночном приключении, я не знала. Миска с пластмассовой крышкой была вымыта и засунута в дальний угол посудного шкафчика.

— Никто не приходил? — обыденно осведомилась тетя Нина за чаем.

Хоть я и готовилась, но все равно вышло неожиданно.

— Стучал в первую ночь один человек, спрашивал тебя.

— А как же ты общалась?.. — тетя Нина указала куда-то под стол. Я смутилась, не чувствуя себя достаточно подготовленной, чтобы адекватно изложить наши ночные приключения, но вдруг сообразила, что тетя Нина спрашивает о собаке. Я ведь не догадалась спросить, как ее зовут.

— Да мы с ней стали как сестры. А как, кстати, зовут-то ее?

— Его Пес зовут.

И собака, услышав свое имя, завиляла шерстяным букетом.

“Аэропорт м. 3-комн. Кв-ру 7 мин. пеш. Крушевского ул. Д.15\2 к. 2 1\5 К. 74,6\51,8/9,5, телефон, отличное состояние, код. замок, видеонабл., погреб 60 м2, дом во дворе, тихо, зелено, 136.00 “МИАН””* .

Роман Порфирьич прочитал это вслух с завываниями и придыханиями, даже прихрюкиваниями, а потом повалился от смеха в кресло, растопыривая руки, словно желал обрисовать в воздухе невероятный объем вырытого погреба. Газета “Из рук в руки”, разложенная предыдущим пользователем стола (худым остролицым терапевтом Мастерковым, дежурившим в ночь), оказалась развернутой прямо на нужной странице, и объявление было подчеркнуто. Когда Роман Порфирьич раскладывал на ней свои угощательные бутерброды с колбасой и сыром, глаз его немедленно выхватил именно этот погреб.

Я хотела переспросить, какой глубины погреб, но воздержалась, глядя, как невропатолог Лаврикова поджимает губы, разглядывая желтоватые глазки сала в колбасе.

Помимо меня на чай по случаю получения Романом премии в размере четвертинки оклада (едва-едва хватило на сыр, колбасу, бутылку и кофе растворимый) приглашена была приходящая невропатолог Лаврикова и хирург Тесемкин, давний друг Романа Порфирьича. Произнеся “за прекрасных дам”, мужчины немедленно принялись обсуждать возможности погреба в 60 квадратных метров под квартирой.

— Я б там прятал сына и его друзей от армии, — гудел Тесемкин, одновременно загребая лапой некрасивый бутерброд, — а еще хранил припасы, картошку там… сделал бы шкаф холодный… И еще мастерскую оборудовал!

Его голос был такой густоты, что по сравнению с голосами других присутствующих казался самолетным гулом.

— И велосипеды с байдарками и лыжами, — подзуживал Роман Порфирьич.

— Во, — громыхнул Тесемкин, — и стройматериалы для дачи!

Ни дачи, ни байдарки у хирурга давно уж не было, жена сбежала от докторского безденежья, зато сын, повзрослев, перебрался к нему подальше от мамкиной опеки. Тесемкин жаловался, что не может прокормить себя и его. Еще бы, такие прорвы. Мой брат, когда не пьет и имеет нормальный мужской аппетит, тоже прожора.

Лаврикова, брезгливо пригубив водочку, сообщила, что такие самодеятельные погреба запрещены жилищным кодексом, и те, которые эту квартиру купят, могут поиметь неприятности.

Хирург с психологом недоуменно на нее воззрились — им и в голову не пришло, что можно обсуждать погреб всерьез. А строгая Лаврикова опять защеголяла своими познаниями в области жилищных дел. У нее такой характер — все знает на свете, в любой вопрос вникает глубоко.

Я сидела тихо, потому что Лаврикова меня почитала за пустое место, а еще сердцем чуяла, что кто-то меня ищет.

И точно: постучала в дверь работница пищеблока Галина Макаровна и сообщила, что пришел мой “братец”.

Лаврикова проводила меня пустыми глазами, а Роман Порфирьич крикнул вослед: “Приводи и братца — покормим!”.

Но нет, братец и Роман Порфирьич — две вещи несовместные. Задача моей жизни — чтобы они никогда не встретились, а то, не приведи Господь, почуют друг в дружке собутыльников.

Брат прошел курс лечения от алкоголизма, стоивший кучу денег. Но деньги эти сами легли ко мне в карман — никто их не зарабатывал.

Было это так: однажды в дверь к моей любимой тетке, живущей в Подмосковье, постучали. Тетя Нина отворила — на пороге стояла женщина в немыслимых мехах, переливающихся, как толстая коса сестрицы Тани. За спиной гостьи сверкала невероятная в том краю машина. Ослепленная тетя Нина даже не успела приметить возраст женщины, потому что та, перемежая рассказ слезами и всхлипами, сообщила, что погибла ее собака, от такого же, как она выразилась, несчастья, какое постигло и вашу.

Тетя Нина не помнила, чтобы приблудного здорового пса, поджиравшего все, что оставалось или плохо лежало, постигало несчастье, но возражать рыдающей гостье не стала. Роскошная женщина приехала, как оказалось, с просьбой: ей непременно хотелось купить тети-Нининого пса, чтобы он заменил в ее сердце ушедшую безвременно собачку.

Тетя Нина слегка была, конечно, привязана к черношерстному псу, но не настолько, чтобы не возрадоваться возможности от него избавиться. Надо сказать, в доме он был совсем не к месту, хотя и отличался неприхотливостью. Сторож он был тот еще — любому принесшему пожрать дорога в дом была открыта. И вообще тетя Нина всегда надеялась, что он как пришел к ней в дом, так и уйдет в неизвестном направлении.

Тетя Нина чуть не упала, услыхав сумму, которую дама собиралась выложить за пса. Видимо, столько примерно стоила ее погибшая породистая собака. Правда, узнав, что на пса никаких документов нет, дамочка все ж сумму уменьшила на треть, отчего та не перестала быть ошеломительной.

В общем, половину тетя Нина отвалила мне, полагая, что дама эта — та самая, что подвезла однажды меня с собакой и выслушала целиком выдуманную историю. Таким образом, за вранье я получила деньги, потратить которые ни в коем случае нельзя было на вещь, которая будет жить в доме — так объясняла тетя Нина.

Но у меня и в мыслях не было покупать что-то в дом. Все собачьи денежки тотчас перешли наркологу, приятелю Роман Порфирьича, который за это целый месяц занимался братом — и кодировал, и беседовал, и заставлял пить какие-то травы. В общем, благодаря тети-Нининому псу брат стал другим человеком. Но, к сожалению, настроение его оставалось неустойчивым, поскольку выпивку как средство получения удовольствия у него отняли, а радоваться чему-то другому не научили. Он совершенно не мог находиться в одиночестве и все время прибегал ко мне.

Вот и сейчас он стоял у больничных ворот и требовал, чтобы я дала ему ключ от своей квартиры.

— Я б приготовил что-нибудь, а ты придешь — и вместе пообедаем, — канючил брат.

— Я только завтра утром вернусь.

— Ну, я бы и подождал, переночевал бы в кресле.

Видно, в своей квартире ему совсем было плохо, тем более, там приходилось обороняться от нападок соседа Шурика. Я отдала брату ключ. Он обрадовался: “Будем вместе, как раньше!”. И тут же огорчился: “И зачем только разменивали большую квартиру? Жили бы сейчас вдвоем…”.

Он уже забыл, что тогда все выглядело по-другому. Мы предполагали, что у каждого сложится своя, отдельная личная жизнь. Надеюсь, что у брата семья будет в любом случае, лишь бы он не взялся за старое. Что до меня, то я стану всеобщей тетушкой — буду беречь традиции, всех любить и принимать независимо от характеров, забывать плохое и помнить хорошее, а иногда готовить по забытым рецептам старые семейные блюда. А сама замуж не пойду. Я ведь, похоже, не смогу иметь детей, а обслуживать взрослого дяденьку да при наличии такого братца — какая в этом радость? И без того у меня помогающая профессия.

Возвращаясь после смены домой, я все представляла квартиру с погребом. Хотя и знала отлично, что менять две наши однокомнатные квартиры на одну, да на первом этаже, да с незаконным погребом — верх глупости, но что-то этот погреб разбудил в моей душе. Должен же человек иметь то, о чем он мечтает, когда хочет принарядить действительность. И вот я еду в троллейбусе, а мысленно живу в квартире на улице Крушевского, спускаюсь по деревянной лесенке в погреб, где у меня несколько отделов: хранилище запасов — разноцветные компоты, консервы, варенья, шкафы, где летом отвисают зимние пальто, зимой отлеживаются сарафаны и шорты. В третьем отделе — библиотека: туда я поставлю полки с книгами, кресло и обогреватель… Вообще-то отопление, наверное, у них проведено, раз они прорыли эти шестьдесят метров. Боже, шестьдесят метров — это ж больше всей моей квартирки! Наверху будет просторно: там мы с братом спим, у каждого — своя спальня с деревянным комодом и занавесками, у меня — в цветок, у него — в желтую клетку. Все крупные вещи — внизу. Так что в комнатах будет практически пусто. Большая общая гостиная, там — ни книг, ни шкафов, застелена ковром, как у тети Нины. И на кухне — простор: холодильник сослали в подпол, а посередине разместился круглый стол. Вот туда-то и пригласим всех двоюродных и троюродных, в кухне будем есть, в гостиной — танцевать, погреб же — всем показывать.

И я увидела в стекле троллейбуса свое смеющееся отображение. Чему радуюсь? А вдруг брат разыскал подаренное пациентами шампанское? Клянусь, тогда я его выгоню, и все, нет у меня брата. Надоело, больше не могу. И деньги на новое лечение больше никогда не найдутся, и душевные силы тоже. Не продашь ведь дважды одну и ту же собаку.

Дома обнаружилось, что брат сварил картошку в кастрюле, где я обычно кипячу халат. Пришлось выбросить и варить заново. Это маленькое событие сблизило нас, мы снова стали как в детстве, одни вдвоем за едой, оставленные мамой и тетей на попечение самих себя. Брат ел через силу и односложно отвечал на вопросы. Чтобы его отвлечь, я заговорила о квартире с погребом, испытывая воодушевление и предвкушение счастья.

На брата разговор подействовал, хоть и завела я его не всерьез. Вскоре мы уже обсуждали, как использовать погреб. Брат полагал, что под жилые цели нам вдвоем вполне хватит трех комнат, а погреб можно сдать под склад какой-нибудь коммерческой фирме. Мне стало жалко погреба, а с другой стороны, радостно узнать, что и брат способен думать о нормальной жизни. Пусть сдает, если хочет, пусть зарабатывает. Это важнее.

Выходные прошли нормально. Хоть я и утомилась от присутствия брата и необходимости поддерживать прибаутками его плохое настроение, чувство некоторого спокойствия поселилось в душе. Я им наслаждалась.

Между тем вся больница почему-то обсуждала квартиру с погребом, в которую я перееду вместе с братом. Откуда люди это взяли — необъяснимо, если только не принять во внимание торсионные поля, о которых три недели подряд рассказывал нам выздоравливающий от осложненного аппендицита больной. Невропатолог Лаврикова, тщательно выбирающая, с кем общаться, останавливала меня при каждой встрече и давала дельные советы. Терапевты сообщали, в каких палатах лежат риелторы. Больные тоже откуда-то все знали и приставали с разговорами. За смену я узнала кучу историй о разменах, съездах, разъездах, приватизациях, расприватизациях и прочем, что раньше меня не интересовало ни с какой стороны. Как мы разменивали квартиру бабушки и дедушки, я просто забыла, потому что нашлись люди, проделавшие основные формальности вместо нас с братом, совсем тогда еще молодых и не понимавших, что к чему. Оказалось, что все не так просто. Я-то считала, что едешь к хозяину, договариваешься, что теперь ты будешь жить у него, а он — у тебя, передаешь ключи, и все. Самым сложным во всей комбинации казался момент собирания и перевозки вещей. Выяснилось, что теперь во всем участвует масса посторонних людей и контор. Да еще за услуги платится куча денег, потому что теперь просто обмена не бывает, а только продажа и покупка.

На самом деле я не собиралась никуда меняться, но выходило, что вся больница от меня этого ждет. У нашего коллектива усиленный интерес к положительным событиям в жизни. Когда у кого-нибудь случается что-то нехорошее, это не дает такого резонанса. Люди готовы помочь, но широко обсуждать и даже знать лишнего не желают. Но если намечается свадьба, рождение ребенка, новоселье, поступление в учебное заведение, поездка за границу, покупка нового пальто, на худой конец, — возникает всеобщий энтузиазм. И дело не в том, что такие события часто сопровождаются застольем. Просто людям нравится, когда имеет место что-то благоприятное, это вселяет надежду, что когда-нибудь хорошее случится и с ними. Так что я своим погребом привнесла в коллективную душу больницы некоторую радость, что, не скрою, и самой мне было приятно, хотя и налагало ответственность.

А для брата любая деятельность была бы полезна. Он снова пришел ко мне под конец смены, проводил, но ко мне не набивался, сказал, что пойдет домой и будет вникать во все детали купли-продажи квартир. Я несказанно обрадовалась. Видать, неспроста высшие силы подложили остроумцу Роман Порфирьичу под руку эту газетку.

Во время дежурства вдруг пришел ко мне Тесемкин, что являлось с его стороны некоторым нарушением внутрибольничной субординации. Кто знаком с больничными традициями, знает, что врачи, особенно хирурги, — это белая кость, аристократия, и не они подходят поболтать с медсестричками, а те к ним льнут.

Для начала Тесемкин поинтересовался, ходила ли я смотреть квартиру. Услышав, что нет, он предложил составить мне компанию, потому что ему-де сказали, что все эти обменные дела — полукриминальные, и женщину не стоит отпускать на просмотр одну.

Я хотела возразить, что если и пойду смотреть, то с братом, но почувствовала, что Тесемкин еще не высказался. Некоторое время он топтался, переминался с ноги на ногу, прикидывал, куда девать свои ручищи, выдавил из себя: “Ты уверена, что хочешь съехаться с братом?” Я ответила, что нет. “А может, нам с тобой съехаться? Я тебя… люблю!” — прорвало наконец заробевшего хирурга. Он почти прошептал, но в соседнем кабинете, думаю, услыхали, как прогудело.

Всем было очевидно, что Тесемкин с тех самых пор, как его оставила жена, ищет ей заместительницу, среди прочих имея в виду и меня. Почему-то этот погреб прочно связался в его голове со мной и определил выбор. Чувства ни при чем, обмануться не получится, даже если очень этого захочу.

Тело мое все смеялось, забавляясь видом стесняющегося Тесемкина.

— Вам нужна квартира побольше? — спросила я тихонько.

— Одинокая жизнь надоела как-то, — еще больше смутился мой собеседник. — Смотрю, тебе, вроде, тоже надоела.

Это он сейчас только придумал и даже весь покраснел от стыда.

— У Шелеховой тоже однокомнатная квартира, — безжалостно продолжала я, — могли бы с ней съехаться…

Шелехова не один год преследовала Тесемкина. Было ли что между ними — никому не известно, зато все знали, что она прекрасная хозяйка, кулинарка, красивая и добрая женщина, к тому же и высококлассный эндокринолог. Что еще нужно Тесемкину, — обсуждала вся больница, чего уж лучше Шелеховой?

— С Шелеховой мы просто друзья, а я говорю о другом, — сообщил мне собравшийся с мыслями хирург, добавив в свое заявление немного обиды.

Я продолжала заниматься своими делами, не подавая ответной реплики. Тесемкин потоптался еще немного, глубоко подышал, покашлял и вышел, не придумав больше никаких слов.

После смены меня снова поджидал брат. Взгляда было достаточно, чтобы сообразить, что он на пределе, так раздражен, что дотронься — и станет опасен. Первым делом он принялся клянчить деньги. Я отказала. Тогда бутылку. У тебя наверняка есть — от больных. Сам пить не буду, нужно отвезти другу.

— Сегодня мне сделал предложение наш лучший хирург. Я съедусь с ним в квартиру с погребом, и будем жить семейной жизнью. А ты — как хочешь, — грубо оборвала я.

— Понятно. Теперь я уже не нужен. Есть другой человек, с чьей помощью ты получишь этот погреб, на котором помешалась, — заявил брат и перебежал на другую сторону улицы.

У меня закипели слезы. Уже все забыл — как я его отмывала и выхаживала после запоев, как тащила к этому наркологу… Кстати, надо ему позвонить и спросить, что делать при таких перепадах настроения.

Слезы спрятались от необходимости сделать дело, и я бросилась обратно в проходную, чтобы позвонить из больницы. Пока доеду до дома, нарколог уйдет на работу, а у меня — только домашний телефон. Между тем утренняя смена стекалась на пятиминутку, и, пока я со всеми поздоровалась, стало уж совсем неудобно дергать нарколога. Человек встал с постели, готовится идти на работу, бреется, пьет кофе, обдумывает дела на день… И тут — я со своими вопросами. И добро б со своими. Нарколог, как и Роман Порфирьич, считал, что часть проблемы в том, что я пытаюсь контролировать брата, а он уходит из-под контроля в алкоголь.

Припомнив эти разговоры, я расхотела звонить и размечталась о своей постели. Тело мое, не слушая приказаний, развернулось и направилось вниз по лестнице. Внизу оказался Роман Порфирьич, раскинувший руки для объятий:

— Ну что, подруга, погреб видала уже?

Дальше он произнес примерно такой спич:

— В нашем богоугодном заведении таких, как ты, подруга, больше нет. Вот я и думаю: чего ж я жду? Давай с тобой создадим… ну, ячейку… Мы ж — два сапога пара, да? Алкоголик и психопатка! Я мучаюсь старческой бессонницей, а будешь сны у меня видеть за двоих, да? Ты с приветом, а я — старый пьяница! У меня две комнаты в коммуналке.

Роман Порфирьич со всем своим балагурством и открытостью в душе одинокий и несчастный и ко мне искренне привязан. Его я в меньшей степени, чем Тесемкина, подозревала в корысти, он действительно мне по-мужски симпатизировал, но не думаю, чтобы такому человеку, как он, следовало бы жениться. Как-то это было бы нечестно с его стороны, думала я, припоминая разные милые выходки Роман Порфирьича. Ему бы быть сейчас не пожилым человеком, а юношей, вступающим в жизнь, неправильно, что ему за шестьдесят и он хромает, но кто обещал нам справедливость, скажите?

Я промолчала, сделав вид, что услышала неудачную шутку, на которую не желаю отвечать, чтобы дать Роман Порфирьичу возможность сохранить лицо.

Роман Порфирьич, выдержав паузу, просто сказал:

— А нет и нет…

Зря я боялась, что он сейчас неуклюже пошутит и все испортит. А он такой чувствительный, тонкий.

Я поехала домой на метро, размышляя о том, сколько вокруг одиноких людей, готовых неожиданно разорвать этот круг и кинуться головой в омут.

Дома, сидя перед телевизором в кресле, я продолжала мысленно обживать погреб и удивляться его странному влиянию на всех, в том числе и на меня. Все — даже мой брат — вдруг поверили, что именно он (погреб) может в их жизни что-то улучшить.

Меня попросили выйти в ночь заменить заболевшую, и я оказалась в одной смене с Мастерковым, которого едва знала. Он у нас недавно работает, и до сих пор мы не совпадали. Высокий, худой и жилистый терапевт поначалу смотрел неприятным взглядом, а когда сели пить чай, вдруг злобно спросил меня: “Зачем вам сдался этот погреб?”.

Оказалось, что он уже давно занимается разменом и присмотрел квартиру на Крушевского для себя. Но в больнице ему уже напели, что я прочла это объявление и тоже намерена съехаться с братом именно в эту квартиру. Я попыталась объяснить, как было на самом деле. Мастерков долго не верил, убедило его только то, что весть разнесла Лаврикова, а он, как оказалось, давно с ней знаком и знает ее особенность — если ей что покажется, то уже не разубедишь.

Чтобы разрядить обстановку, я поведала о наблюденном свойстве погреба, которого никто не видел: все надеются найти там свое счастье. И даже намекнула, не называя имен, что не один только брат предложил мне съехаться в этот погреб.

Мы посплетничали, и Мастерков уже не выглядел неприятным, напротив, оказался открытым и забавным. Дело было в четыре утра, и он вдруг предложил мне вместе съездить и посмотреть эту квартиру — если ему не подойдет, вдруг и правда, подойдет мне:

— Риелтор назначил на сегодняшнее утро, на десять, — хотите — как раз смену сдадим и поедем. Удовлетворите свое любопытство.

Не знаю почему, но я согласилась. Хоть загляну на дно этого погреба, узнаю, что и как. Да просто интересно, как люди решаются такие вещи раскапывать в обычном московском доме.

А еще у меня возник спортивный интерес, не сделает ли заодно и Мастерков предложение. Вот тогда уж я точно поеду к тете Нине в выходные, чтобы объяснила, что это за места такие бывают в Москве.

Промерзшая девушка-риелтор поджидала нас на крыльце дома. Пока прошли до двери, она успела сообщить, что мы уже двадцать восьмые, кто смотрит, и что следующий показ у нее через тридцать минут. “Причем ходят, как на экскурсию”, — добавила она сердито.

В прихожей нас встретил дед небольшого роста. По тому, как он двигался и говорил, я вскоре поняла, что он еще далеко не дед, просто носит седую бороду, которая добавляет лет тридцать. Лжедед долго расписывал достоинства квартирки (и тепло, и уютно, и деревья под окнами), и, наконец, добрались до погреба. В самой дальней комнате он отодвинул диван на колесиках и поднял крышку, а маленькой ручкой сделал приглашающий жест. Мастерков, опасливо поглядев на меня и на риелтора, мужественно полез первым. Лжедед включил свет где-то очень близко от крышки и полез вторым, а уж я пошла последней. Лесенка была обычная, приставная, пахло, как и положено, погребом. Вдоль стен мрачного помещения, простиравшегося куда-то в глубину, стояли стеллажи с банками, а в банках — законсервированная снедь. При этом на каждую банку аккуратно наклеен был кусочек пластыря с годом — 1977, 1978 и так далее. Я не сразу сообразила, что это год засолки.

Показалось, что мы долго шли, потому что соленья на полках сменились вареньем. Оно тоже хранилось лет по двадцать—тридцать. Низкий потолок придавливал, дышалось тяжело, а лжедед монотонно излагал историю погреба. В начале семидесятых, когда с продуктами стало плохо, его отец организовал всю семью на рытье погреба, чтобы хранить дачные заготовки, производившиеся в промышленных масштабах. Рыли ночью, а землю в мешках вывозили на дачу, где она пригодилась. Участвовала вся большая семья, кормившаяся участком. Никто не рассчитывал, что времена переменятся. Когда разрешили кооперацию, семья лжедеда разводила в погребе нутрий, надеясь сделать бизнес. И он вытягивал указательный палец куда-то в темноту, где штабелями стояли пустые клетки.

Еще в катакомбах был угол, где хранили дачные стройматериалы и запчасти от машин, которыми в разное время владела семья. В другом закуте истлевали корзины со старыми детскими игрушками, а дальше — стеллажи с сочинениями Маркса, Энгельса и Ленина, отсыревшие коробки с запылившимися пустыми трехлитровыми банками, старые рамы, двери, рулоны обоев, горки битого кафеля. Мы ходили по кругу среди мертвых вещей.

— А вы разъезжаетесь? — спросила я просто так.

— Нет, — горестно пояснил лжедед, — мы просто всей семьей хотим в другой район. И не на первый этаж.

— А это все — с собой?

— Здесь оставим. Пусть новые хозяева делают что хотят. Пусть выбрасывают. А я сам не могу. Это мои родители тут… душу вкладывали.

Поскольку вылезали мы долго и по очереди, я заполнила паузу вопросом, в какой район семья перебирается. “А к даче поближе, — обрадовался лжедед, — а то через всю Москву ездить во как надоело!”

И вдруг замолчал и рассердился, как мне показалось, из-за того, что они продолжали заготавливать припасы, и он чуть было об этом не рассказал.

Мы уже вылезли. Мастерков, доселе молчавший, тоже вдруг задал какой-то вопрос, и лжедед так и вскинулся.

— А вы, — вдруг заявил он сердито, — уже приходили ведь смотреть, но с другой девушкой! Это вам цирк, что ли, здесь?

Мастерков страшно смутился и замолчал. Я сказала неубедительным голосом, что мы подумаем и перезвоним. На улице дожидалась следующая пара.

Мой спутник кинулся объясняться:

— Понимаете, я действительно водил сюда свою невесту. Но позавчера она заявила, что уходит от меня, что нашла более достойного. Так прямо и сказала. А как мы с вами поговорили, тут я подумал…

Мастерков замолчал. Я поняла, что он подумал. Ну и погреб!

— Как-то мне показалось, — формулировал Мастерков, — что, может, именно нам с вами… и суждено там… Раз вы и я…

Мы подошли к метро. На прощанье Мастерков забормотал:

— А вы все-таки подумайте. А то вы и я… Мне вот так показалось… Может, у нас бы вышло…

По пути к дому я совершенно забыла о том погребе, который видела воочию, и снова играла, что живу в своем придуманном. Я тщательно вымылась, как всегда после смены, прокипятила халат и повесила сушиться над ванной, выпила стакан теплого молока и улеглась в постель. Будильник прозвонил почти сразу. Я встала, оделась и пошла на работу в какой-то туманный, измененный мир. Больница оказалась наполовину занесенной снегом. Сугробы лежали даже в проходной. Больные и санитары в мешках выносили его из палат. Я подумала, что вот так же лжедед и его родители выносили по ночам землю из своего погреба и складывали в багажник машины.

В коридоре, мокром от растаявшего снега, меня окликнула невропатолог Лаврикова. Она подошла почти вплотную, взяла меня за плечи и внятно, глядя мне прямо в лицо, произнесла:

— Мы с вами — две одинокие женщины. Вот подумайте: почему бы нам вдвоем не съехаться в ту квартиру с погребом? Зажили бы как у Христа за пазухой!