* * *
мишки с севера шлют приветы братанам в сосновом бору
целый день брожу неодетый всё надеюсь что не умру
жидковато как символ веры
мушкетёры как кошки серы мушки с сыра забыл накрыть
господа каскадёры и офицеры сорок лет спустя в стаканы водяры
посошок на троих разлить
и не чокаясь не хорохорясь просто молча принять на грудь
эту тягость и злую горечь за давно уж не добрый путь
на котором не стать моложе
это иго твоё о Боже если честно мне тяжело
телу стало довольно тесно а в душе не осталось места
ни для текста ни для чего
* * *
Любовник упадёт, простреленный навылет,
а через краткий миг, стремительно сыграв
свою простую роль, дуплет стволы покинет,
и выстрелит ружьё, и Чехов станет прав,
поскольку вслед за тем, как страшный акт последний
предвосхитит антракт, буфет возьмёт своё,
герой всосёт сто грамм, даст реплику в передней,
и, выждав первый акт, повесится ружьё.
А там уже пойдёт сбегание галактик,
окуклятся миры, и время скажет: стой!
и Шварцшильд станет прав — теперь уже как практик,
а Чехов станет прав последней правотой.
* * *
Вот мы пишем, пишем письмена свои на воде,
чтоб они уплывали к народам с течением вод,
но становятся воды, цветут и гниют. И в беде
опускаем мы руки тогда и бормочем: — Ну, вот!
А потом мы пишем свои письмена на песке,
чтоб они на века здесь остались, окаменев,
но приходит ветер и сдувает их, и в тоске
мы не в силах скрыть разочарованье и гнев.
И тогда на бумаге мы пишем свои письмена,
знак за знаком плотно их располагая в ряд,
чтоб они сохранились на вечные времена
потому что рукописи, говорят, не горят.
Но приходит огонь, и бумага горит в огне
с письменами ли, без, и опять мы бубним: — Беда!
Неужели такого места на свете нет,
чтобы можно было писать письмена навсегда?
Мы обманный и грешный, гречневый, манный люд
с той далёкой поры, как сидели ещё на горшке.
Кто из нас, доказавши всем, что он не верблюд,
всё равно головой не застрянет в игольном ушке?
Но нельзя ли хоть руку просунуть, хотя б одну,
чтобы там, у порога, вписать на входную скрижаль
письмена наши многострадальные? Ну,
может, можно?..
* * *
Пейзаж яснеет. Надевай очки.
Роится воздух. Он готов к отлёту.
В нём ёрзают кривые червячки,
стеклянные личинки, словом, что-то
похожее на студенистый фарш,
дрожит, переливается — и это,
похоже, время. Время: “Встречный марш”,
“Походный марш”. А под него надето
“Прощание славянки”. А под ним
и траурный Шопен…
Так убывает время:
оно — то над трубой дрожащий дым,
то жёлтый лист, планирующий бремя
земного тяготения, как крест
на осенью предписанной Голгофе,
то свет, что разлагается окрест
на линии, что вывел Фраунгофер.
По линиям блуждает Хризостом,
он трогает их струны — снова, снова —
и в хаосе безвидном и пустом,
в тумане конденсируется слово,
оно гудит, как старый пароход,
и птицами, как плицами, лопочет.
А время завершает переход,
но осень, Златоуст, продлиться хочет,
она ещё не высказала всё,
что думает: полёты паутины,
листвы и птиц, дымов и старых сёл;
она бормочет сонные картины —
сонеты, натюрморты и псалмы,
буколики, терцины и пейзажи.
Она рифмует робкие холмы
и хриплый рог, не то букцины даже
сквозящей через рощи и поля
без остановок дальней электрички.
Под нею округляется земля,
а над землёй, как черновик от спички,
горит листва, горят слова любви,
слова костров, разлуки и печали,
всё золото, что есть у нас в крови,
и весь багрец на перьях за плечами.
* * *
Вот и вышли они из полуподвала в люди,
подавали надежды, лапку, пальто, потом не стали.
Пробовали и бросили вскоре гобои, окарины и лютни,
машут жестами, как шестами.
И не то чтобы вышли сразу из полуподвала в князи,
но и не так, что побои лютые, злые руки,
просто нету у них других инструментов для связи
с нами, у которых эти, словом, звуки.
А они говорят, вы бы лучше уж помолчали,
лучше уж руками от немоты чувств помахали,
потому что мы, немые, были в самом начале,
а уж потом и вы, немытые, понавылезли, кто понахальней,
с вашим лепетом, шёпотом, блёкотом овечьим,
словом, с этой своей второй сигнальной системой,
и добро бы — вылезли нам навстречу,
а не стали строить свою китайскую стену,
вавилонскую свою башню речи.
Помолчите, лучше послушайте, что вам руками машут
ветряные мельницы, вётлы, люди и семафоры.
Вы потом успеете досказать всё ваше,
а пока, говорливые, дайте немому фору.
* * *
В окно глядеть, в себя скучать
и влизываться в даль,
и трикопейки получать
за скудную печаль —
такая на челе печать
и участь. И пить чай.
