|
Александр Радашкевич
Хор
Об авторе | Александр Павлович Радашкевич, поэт, эссеист, переводчик, родился 30 апреля 1950 года в Оренбурге, в 70-е годы жил и работал в Ленинграде. В СССР не печатался. Эмигрировал в США в 1978 году. Работал в библиотеке Йельского университета (Нью-Хейвен), в 1983 году перебрался в Париж, где сотрудничал в еженедельнике “Русская мысль”. С конца 70-х годов стихи, рецензии, статьи и переводы А. Радашкевича печатались в эмигрантской периодике; издано несколько стихотворных книг (в Нью-Йорке, Париже, Санкт-Петербурге). В настоящее время делит свою жизнь между Парижем и Чехией.
Форточка
Нет форточки, в которую юность
смотрела в полночь на мигающие башни
грядущего и куда улетали коты на свой
шабаш, куда влетал весенний синий снег,
и мы глядим в пластмассовые рамы,
как немые рыбы из аквариума.
Нет той плиты, в которой бабушка пекла
мне пышки и жаворонков с изюмными
глазами и спичкой в горле, пекла душистые
земные пироги на все соседские поминки,
и мы жуём запаянную автоматом вату,
исписанную врущими словами.
Ни заключённые в машинах, ни дети
с проводками в голове не замечают, что
мы живы, что нехотя рассматриваем их
обратным взглядом и думаем: какое счастье
в оный день отринуть мир мертвеющих
живых и неумирающих мёртвых.
Но тополя весны обетованной, качая
редких птиц обвислыми ветвями, всё шепчут
поутру: живи, мимо и даром, только живи,
и бабушка всё в том же черпачке, вздыхая,
помешивает мне нетленную мерцающую
кашу и улыбается старинными глазами.
* * *
Двадцатилетний мамин первый
муж был статный и красивый, звали
его Василий, и он спросил её или себя,
смеясь под журчащим душем: эх,
неужели эта красота достанется земле?
Небо взмывало весенним храмом,
и под ним не значилось меня.
Наши бабушки, дедушки, папы и
мамы, их измены и клятвы, их
разводы и свадьбы, их горения и
пепелища, их нехитрые робкие
моды и забытые лакомства, прошлые
сдобы, незабудки их песен
с ладынинской в горлышке дрожью,
их заветные танго, голубые
над морем фокстроты, парусиновые
брюки их курзалов и курортов и
с каракулевой шалькой на первом
свидании коверкотовое пальто.
Эх, неужели эта красота достанется
земле? — улыбался под душем красивый
Василий. Был он сталинский лётчик,
стальной и стремимый, и в первую,
Финскую, в день распоследний,
он сгорел в опрокинутом небе,
не доставшись неверной земле.
Хор
“Прекрасное далёко, не будь
ко мне жестоко”, — голосом ясным,
как талое облако, пела страна
у стеклянного гроба.
От чистого истока прекрасное
далёко журчало в сердце сада, и
небом неразмененным сквозь
небо светит нам.
Прекрасное далёко, как ты
теперь далёко, как пепельно и
блёкло, как предано жестоко, но
клятвы наши стёртые
никто не отменял.
...Свет наливается мраком убогим,
катит за небом стихающий
гром. Детские крылья были
пришиты нам на живую
нитку дорог...
Ты растворяешь око, прекрасное
далёко. Пусть вечно ты
жестоко, пусть дальше, чем
далёко, от чистого истока
мы начинаем путь. 2007
Сны
Холодная весна на крыше, всё
беспокойства и дела: кот потерялся,
время вышло, и Мордюкова с барабаном
по рельсам на Литейном чешет мимо,
подмигивая мне подбитым глазом.
“Али звёзды воевал? Али волны всё
гонял?..” О, маета! С пустым фанерным
чемоданом тут входишь ты, кого я не
простил, о ком не думаю спросонья. Боже!
Я забыл слова, а мне ведь... Ленского!
Аншлаг, и сладко пахнет пудрой. Я
в голосе: “Куда, куу-дааа...” Но зал
молчит и злобно пялится, набравши
в рот воды. Сейчас я им... Ааагонь!
“Сокол, нас окружили! Сокол, бейте
по штабу! Не жа-лей-те снарядов...”
Холодная весна шатается по крыше,
и мир прошили острые дожди, а гроб
стоит зачем-то на могиле, кренясь
чуть-чуть. В нём спит цыган, который
всегда здоровался улыбчиво у лифта,
идя прогуливать визгливую собаку,
пока не раздавил его автобус всмятку.
“Спи-усни, спи-усни...” Я не найду
кота, и улетают самолёты, на которые
нету билетов у захлопнутой кассы, где
табличка “На всё Твоя воля”. Мама,
ну за что мы сюда попали? “В няньки
я тебе взяла ветер, солнце и орла...”
Холодная и поздняя весна всё мочит
съёженные крыши, и Мордюкова
с барабаном, а мне пора. Пора. 2008
|
