* * *
“Небесные окна потухли”.
“Ты что? Неужели беда,
и чёрные звёзды, что угли,
погасли, причём навсегда?”
“Вот именно — в области света
сложился большой дефицит,
и даже случайной планеты
нигде в небесах не висит.
Материя стала протеем,
объявлен бессрочный антракт”.
“Но как мы с тобою сумеем
узнать этот горестный факт?”
“Никак! Постепенно остудят
глубины земного ядра,
и жизнь у любого отсудят,
включая лису и бобра.
Лишь ангел, угрюмый неряха,
очки позабыв впопыхах,
пройдёт по окраине страха
с мечом в невесомых руках”.
* * *
Есть государственная спесь:
брести за царской колесницей
колонне пленников. Бог весть,
кому она сегодня снится,
страна проскрипций. Чистый лоб
весталки. Сгорбленная выя.
И в цирках каменных взахлёб
гремят оркестры духовые.
Есть долгий звук — и узкий свет.
Прощай. Прости. Позволь на память
одну из самых тёмных бед
на столике ночном оставить.
Жизнь покачнётся навсегда,
заплачет, тихо глянет мимо…
Артезианская вода
мягка, и тьма неопалима,
где опыт, смерти побратим,
распознаватель белых пятен,
как первый снег, необратим,
как детский голос, невозвратен.
* * *
Ночь. Зима занавесила, стёрла трафаретное “Выхода нет”,
где моё трудоёмкое горло излучало сиреневый свет.
Человече, искатель удачи! Мы по-прежнему йодом и льдом
лечим ссадины; прячась и плача, драгоценные камни крадём
друг у друга; любимых хороним, да и сами, живой чернозём,
норки узкие жвалами роем, изумрудные кольца грызём.
Спи, прелестница, плавай под ивой. Я не рыцарь на чёрном коне.
Снежный ветер — архивный, ревнивый — кружит сонную голову мне,
и свистит, подбивая итоги, призывая мгновение: “стой!”,
чтобы я, утомлённый с дороги, бросил камешек свой золотой
у порога, вздохнув: далеко ты затерялся — песчинкой в пыли,
тусклой бусинкой из терракоты, обожжённой могильной земли.
* * *
El condor paso. Где же ты, душа любви и нищеты,
василеостровская дева-
лимитчица? Должно быть, там, где полночь хлещет по листам
платана мокрым снегом. Древо,
обряд языческий творя с нетвёрдым мёдом января,
к земле склоняется спросонок,
и в визге дворницких лопат часы глухие плохо спят,
скрипя зубами шестерёнок.
Четырёхструнная, сыграй, пообещай мне страшный рай,
булавку в мышце, мраз по коже…
Зачем кондор, чужой орёл, свою голубку поборол,
взыскуя музыки, не схожей
ни с чем? Где ты? Где мы с тобой? Сквозь купол чёрный, ледяной,
разрезанный, как бы живая
жизнь, льётся бездна, звезд полна, где наши тени дотемна
молчат, мой Бог, не узнавая
друг друга, где разведено моё привычное вино
водой и солью; плещут перья
разбойника чилийских Анд, ценой всего в один талант,
в один обол, в одно похмелье…
* * *
Сникнет ярость, выйдет дерзость,
а взамен придёт
небогатая поверхность
подмосковных вод.
Эти омуты да ивы,
как пастух — овец,
созерцает терпеливо
сумрачный мудрец.
Он ни слова не уронит,
потерял он счёт
дням, и мир потусторонний
перед ним течёт.
То пескарь при виде щуки
вздрагивает вдруг,
и воздел бы к небу руки, —
только нету рук,
то пупырчатая жаба,
выглянув на свет,
воспарить душой могла бы,
только крыльев нет.
Позабудь про долю рабью,
про свои года.
Тёплой праздничною рябью
морщится вода —
это дар, твой дар убогой,
ускользает он
водомеркой босоногой
по ручью времён.
* * *
Доцент бежал быстрее ланей,
быстрей, чем кролик от орла,
стремясь к потешной сумме знаний,
чтоб жизнь согласная текла.
Он подходил к проблемам строго,
любил районного врача
и мучил павловского дога,
ночами формулы уча.
Я тоже раньше был учёный,
природе причинял урон,
и плакал кролик обречённый,
мне подставляя свой нейрон,
и видел мир, где нет удачи,
покрытый смертной пеленой,
а я в мозги его крольчачьи
ланцет засовывал стальной.
Вещает мне Господь-учитель:
пусть не страдалец, не мудрец,
но будь не просто сочинитель,
а друг растерзанных сердец.
Как жалко зайца! Он ведь тоже
бывал влюблён, и водку пил,
и куртку натуральной кожи
с вчерашней премии купил.
Цветков! Мой добрый иностранец!
Ты мыслью крепок, сердцем чист.
Давно ты стал вегетарьянец
и знаменитый атеист.
Ужели смерть не крест, а нолик?
О чём душа моя дрожит?
Неужто зря злосчастный кролик
в могилке глинистой лежит?
