Леонид Костюков

Елена Некрасова. Щукинск и города

Хорошо созревший роман

Задним числом прозаическая удача Елены Некрасовой выглядит очень логичной и закономерной. Давайте рассмотрим такую (немного условную) ситуацию: писатель только собирается писать роман и понемногу определяется с тем, с чем хорошо бы определиться до первой фразы. Например, от первого лица писать или от третьего. Понятно, что это не проблема синтаксиса. Первое лицо предполагает более мощный лирический поток, лучшую связь героя с читателем — но перекашивает картину, субъективизирует ее. А есть (интересуется Елена Некрасова) другие варианты? Конечно, есть. Можно доверить речь второстепенному герою. А можно нескольким. Конечно, это не новаторство — после эпистолярных романов, после Стивенсона или Уилки Коллинза. Это что-то вроде интересного и незатасканного дебютного хода.

И так далее. Авантюрную прозу будете писать, психологическую или философскую? А можно, наглеет в ответ автор, еще и юмористическую, и все в одном флаконе? Оказывается, можно. И так на многие превентивные вопросы автор отвечает очень обдуманно и умно, никогда не довольствуясь первыми попавшимися вариантами с витрины. В итоге получается хорошо подготовленный роман.

Но, как ни хитри, настоящая крупная проза удерживает читателя пластикой, фактурой, и в этом она соприродна малой прозе. (Коммерческий роман образует систему манков и уловок, удерживающих читателя помимо фактуры.) Елена Некрасова пишет настоящую прозу. И хотя “Щукинск и города” вовсе не является сборником новелл или повествованием в рассказах, хотя герои неуклонно движутся по своим орбитам, из целого текста можно вычленить и повести, и короткие рассказы. Более того, по роману рассыпаны тени историй, зерна, из которых можно вырастить другие, соседние рассказы, повести, романы. Возникает ощущение заселенности, не сценического, а подлинного пространства. Кажется, спроси автора, а кто живет в соседнем от Тани (Маши, Нади) доме, — и получишь ответ. Здесь всегда можно завернуть за угол.

В “Щукинске и городах” речь идет о нашем времени, но все корни происходящего идут из смутного времени 90-х, из времени разлома. Сквозной образ — опустевший дом, поле действия мародеров. Во время перемен многое дозволено — и впоследствии, оказавшись в тех или иных стабильных системах, герои как бы помнят о дурной свободе. Можно сказать, что все персонажи Некрасовой ищут индивидуальный закон жизни, систему разумных ограничений.

Нет, наверное, смысла бегло пересказывать книгу, лучше дождаться, когда некоторые из вас ее прочтут. Сюжет пусть останется в секрете, но трех героев-рассказчиков, думаю, можно вам представить.

Это молодая девушка Таня, ее только что умершая мать и сорокалетний ироничный дядя Женя, живущий в Америке. Все они не знают, как жить дальше. Для современной молодежи это естественное состояние. Для человека, оказавшегося в индивидуальном и лишенном инструкции посмертном мире, — тоже. Настроения дяди можно списать на кризис среднего возраста, двойственное положение эмигранта, семейную или профессиональную нереализованность. Но из частностей складывается общее ощущение чистого листа, необходимости интуитивно прокладывать путь в пустоте. Более того, второстепенные герои Некрасовой, знающие, как жить, иногда трогательны, но всегда смешны. Их типовые рецепты явно несостоятельны.

Все без исключения герои “Щукинска и городов” исходят из мифологической картины мира. Стремительно мифологизируется исчезающее за поворотом прошлое. Активно действует русский православный миф с щедрыми языческими добавками. Одновременно существует всяческая эзотерика. Дядя Женя преломляет собственное существование в призрачные жизни своих виртуальных двойников. Где-то на расстоянии вытянутой руки существует карикатурно-мифический мир больших денег. Собственно, насквозь мифологичны и провинция (американская, украинская, русская), и Нью-Йорк. Наверное, и Москва, но к той герои Некрасовой лишь приблизились, как Моисей к Земле Обетованной. И возникают еще два серьезных обобщения.

Во-первых, только выбрав свой миф и (хотя бы частично) поверив в него, можно хоть куда-то двигаться и что-то делать. На крайний случай — чужой миф, за компанию. Вне сложившихся мифических структур бессмысленность жизни становится физиологически непереносимой.

Во-вторых, отсутствует миф будущего. Было светлое будущее. Было на изломе миллениума темное, точнее, отсутствующее. А сейчас — мутное. Именно оттого таким важным становится американское понятие проблемы. Лучшее будущее = настоящее, где решатся совершенно конкретные, насущные проблемы. А когда решишь? Нарастут новые. А если не нарастут? Что делать тогда?

Даже подумать об этом страшно…

Постепенно роман Елены Некрасовой складывается, как паззл. В нем возникает своеобразный обратный счет; он ощутимо сходится в точку. Отпадают холостые, несостоятельные варианты. Укрепляется ощущение правоты автора — иначе и быть не могло. И — не скажу за других читателей — у меня возникает довольно редкое, прямо скажем, уникальное ощущение.

Герои “Щукинска и городов”, юные и старые, мужчины и женщины, живые и мертвые, главные и второстепенные, явно становятся больше отведенных им сюжетных ролей. Они как бы сливаются — не в смысле неразличимости, нет, различия между ними превосходно прописаны автором, — а в том отношении, что способны в принципе преодолеть эти различия.

Судьбы превращаются в мыслимые варианты судьбы одного человека — а хотя бы и читателя. И спектр реальных возможностей получается не таким уж широким. И, что еще печальнее, выбирать особенно не из чего.

Так что же, нет в жизни счастья? Стоило ли это так убедительно доказывать? Нет, эмоциональный итог романа иной.

Последовательно отнимая у нас поводы для надежды, Елена Некрасова оставляет нам надежду без повода — на уровне интонации, а иногда и как фигуру умолчания, в общем, непонятным науке способом. Нечто подобное происходит в финале, если припомните, “Дамы с собачкой”.

Так из печальных и неказистых городских ландшафтов талантливый фотограф добывает особенную горьковатую красоту. Именно ею спасается Щукинск — и другие города Елены Некрасовой.

Леонид Костюков