Елена Холмогорова, Михаил Холмогоров

Похвала банальности

От авторов | Это эссе — часть нашего семейного проекта “Приношение Эразму”. В “Знамени” опубликовано: Елена Холмогорова. “Похвала верхоглядству” (2003, № 1); Елена Холмогорова, Михаил Холмогоров. “Похвала праздности” (2004, № 1); Михаил Холмогоров. “Похвала тщеславию” (2004, № 12).

Мы живем в мире прописных истин и штампов.

Истины, выработанные тысячелетним опытом человечества, годам к десяти-двенадцати, когда характер в своем развитии бежит впереди ума, вызывают скуку и раздражение даже у самых послушных мальчиков и девочек. Мы их опровергаем и пытаемся начать жизнь с чистого листа.

Вот он, беленький, лежит на столе и дразнит своей свежайшей нетронутостью. И пока не изуродуем его слезами и кровью, не уймемся. А, унявшись, поймем: надо было слушаться папу и маму, первую учительницу и других мудрых людей. Зрелость — это возвращение к банальным истинам, понимание их справедливости. Но второго белого листа никто нам не даст. Он лежит уже перед нашими подросшими детьми, такими же дерзкими и непослушными, и они, к ужасу и состраданию бессильных родителей, один к одному повторяют наши же заблуждения: ленятся, совершают разной степени тяжести антиобщественные поступки, хамят взрослым, ниспровергают заслуженные авторитеты. Даст Бог, они поумнеют при нашей жизни и поймут, в три погибели согнувшись под бременем отрицательного опыта, что банальны не прописные истины, а путь их отрицания с набиванием шишек на некогда ясном лбу. Как высказался один повзрослевший сын: “А ты, папа, поумнел за последние годы”.

Нам хорошо известны два реальных случая, когда вовремя изреченные прописные истины, неизменно раздражающие, доводящие собеседника до белого каления, оказались спасительными. Однажды вроде бы предрешенный развод был остановлен пустой на первый взгляд формулой: “Слушай, в конце концов, он же тебя любит. Ну, пусть любит, как умеет”. И, по трезвому размышлению, супруга, как говорится, охолонула, и не так давно выпивали мы на сороковой годовщине свадьбы.

А в другой раз и вовсе удивительно и даже поучительно, хотя такого рода опыт, увы, не имеет свойства усваиваться. Закрученный деланием карьеры человек глушил-глушил боль в боку но-шпой с анальгином — мол, не до врачей, работа день и ночь. Но почти ставшее междометием “Здоровье дороже”, вдруг по непонятной причине истинным смыслом дошедшее до сознания, погнало его в поликлинику, откуда уже на “скорой” его отправили на операционный стол. Говорят, еще немного и…

Оригинальничанье, абсолютизация своей неповторимости на самом-то деле как раз и есть банальность. “Ты себе не представляешь!” — говорит человек, и в это мгновение он в своей неповторимой индивидуальности убежден настолько, что отказывает другому в возможности пережить такое же.

Лучше шею себе свернем, чем поступим “как все”. Наука и искусство не двинулись бы вперед без разрушителей банальности. Но в сфере человеческих отношений, как мы ни крутимся, а все возвращаемся к десяти заповедям, данным Моисею. Ну что может быть банальнее запрета “не убий” или “не укради”? А ведь в самом деле — не убей! Не укради! А поживешь, помыслишь, посжигаешь чему поклонялся и поймешь наконец: “Не сотвори себе кумира!”. Правда, истина “Не прелюбы сотвори” очень долго дожидается своего часа, пока не восторжествует в шекспировской трактовке: “И крепнет нравственность, когда слабеет плоть”.

А иные моральные прописи, кажется, не усваиваются человечеством вообще.

Можно подсчитать, сколько: Эзоп — в VI веке до нашей эры; Федр — в I веке уже после Рождества Христова, Жан Лафонтен — в середине XVII; наконец, сам Иван Андреевич — ровно 200 лет назад (1808):

Кому хватило терпения сделать второй шаг в искусстве (первый — почти всегда подражание), стремятся к оригинальности любыми средствами. Ниспровергают кумиров, вышвыривают с корабля современности то Пушкина, то Льва Толстого, незаметно творя себе новых, и дай Бог, если это окажется гениальный Хлебников, а то ведь чаще всего просто амбициозный старший товарищ в компании претендующих сказать свое слово. И счастливец, одолевший третий шаг, с убийственным стыдом увидит, кому внимал как пророку.

Как рождаются дети банальности — штампы? Со штампами политическими, которыми ежедневно нас угощали советские средства массовой информации, все понятно. Живая фраза была заменена формулировкой. Любой шаг в сторону невольно обнажал лживую суть. Или порождал неконтролируемый комизм. Всем известна история, как отличилась одна молодежная газета в романтическую пору оттепели и казенного романтизма, растянув на разворот шапку: “Если делать, так по-большому”. Отплакавшись и отсмеявшись, журналисты объявили решительную борьбу со штампами. Обнаружив таковой, тут же вывешивали в редакционном коридоре на позорную доску. Чем кончилась эта борьба? Газета чуть не онемела. Оказалось, что штамп — едва ли не единственный инструмент советского журналиста. И позорную доску с позором убрали с глаз долой.

Штампы неполитические — чаще всего удачные метафоры, потерявшие свой блеск от злоупотреблений. Давно гуляет штамп “свет в конце тоннеля”, приобретающий трагикомический смысл, если вспомнить, что тоннель с ярким светом в конце пролетает человек в момент клинической смерти, чему существует множество свидетельств.

Или вот — “музыка в камне”. В ушах навязло. И образа вроде бы никакого. Только почему, когда долго смотришь на творение Шехтеля — особняк Рябушинского или типографию “Утра России” — вдруг начинает в тебе звучать Скрябин? А готический собор поднимает из памяти хоралы Баха? Выходит, что в источнике словесного штампа, как прописной истины вообще, дремлет прозрение, пробуждающееся в моменты вдумчивого созерцания.

Даты рождения Эразма Роттердамского и “дедушки Крылова” отстоят друг от друга ровно (год в год!) на триста лет! Без сомнения, именно Эразмов парадокс “Похвала глупости” вдохновил Ивана Андреевича, которого мы знаем исключительно как баснописца (гениального, конечно: надо же сказать “помертвело” чисто поле, не “опустело”, не “потемнело”, так ловко уйти от банальности), на сочинение “Похвальной речи науке убивать время”, произнесенной в новый 1793 год: “Наконец сбыли мы с рук еще один год, убили триста шестьдесят шесть дней и можем сказать торжественно: не видали, как прошло время!”.

Сегодня, спустя пять с лишним столетий после Эразма Роттердамского и уже через двести пятнадцать лет после Крылова (в такой же високосный, как описал Иван Андреевич, 2008 год) мы питаемся тем же парадоксом. Увы, наверное, за это время он успел стать банальностью. Но мы тем не менее продолжим.

Символ банальности, заурядности мышления воссоздается элементарно. Это — первая наша реакция на банальный же вопрос. Поэт? — Пушкин. Река? — Волга. Париж? — Эйфелева башня. Ну, и так далее. Забираться вглубь не будем.

Эйфелеву башню мы увидели своими глазами в час, когда солнце погасло за кварталами Монпарнаса, а башня загорелась мощной подсветкой изнутри. И вдруг оказалось, что это действительно гениальное творение художественно-инженерной мысли. Еще оказалось, что она действительно красива, то есть при колоссальном своем размере изящна и легка, а подсветка как бы поднимает ее над землею, и она висит над Парижем золотистым ажурным столбом. Наконец, оказалось, что она решительно не похожа ни на одно свое изображение ни на плоскости (сотни графических листов с парижской “кормилицей” художники разной меры дарования предложат на любой вкус на вершине Монмартра), ни в пространстве. Покупать у бойких торговцев, толпой окруживших туристов у подножия башни, брелок, воспроизводящий ее, — пустое дело. Эйфелева башня невоспроизводима в принципе.

Поэт? Да, Пушкин. Как ни банально, чуть что — тут же обращаемся к Пушкину. А что поделаешь, если в два года тебя укладывают спать под бормотанье “У лукоморья дуб зеленый…”, а в вечный сон проводят с фразой “предполагаем жить, и глядь — как раз умрем”.

Заученный с детства, “Анчар” уже добрых полтора столетия живет в школьной программе и вроде бы навяз в зубах. Вслушаемся в давно выученную, а редко по первому зову памяти правильно цитируемую строку: “Туда ни птица не летит, ни тигр нейдет”. Не зверь, который напрашивается и непроизвольно выскакивает на язык, а вот именно что тигр — мощный и притом с тихой, бесшумной повадкой и стремительным хищным броском.

А вот прямо к случаю: “Она советовалась со своим мужем, с некоторыми соседями, и наконец единогласно все решили, что видно такова была судьба Марьи Гавриловны, что суженого конем не объедешь, что бедность не порок, что жить не с богатством, а с человеком, и тому подобное. Нравственные поговорки бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем выдумать себе в оправдание”. Пушкин, опять же, только прозой — “Метель”.

Фраза, растасканная на цитаты, хоть и вызывает естественное раздражение, все же самая действенная. Она становится общенародной формулой, вживается в язык, как пословица, расширяет круг причастных истине. Цель поэзии — не мораль, а именно расширение круга причастных истине.

И не надо спрашивать зачем. Истина не накормит, не напоит, в постель с красавицей не уложит. Но почему-то мгновение, когда тебе кажется, что ты обладаешь истиной, — прекрасно, его-то, только его и хочется остановить. Если бы не следующее — сомнение, а точно ли это истина?

Так вот, с Александром Сергеевичем связан удивительный феномен: только ленивый не цитирует по поводу и без сентенцию: “И в просвещении стать с веком наравне”. И почему-то уже мало кто помнит, откуда взялась эта строка (а вообще-то ясно почему: крылатые слова отлетают от оригинала, порхая из уст в уста). Но даже тем, кто знает, что это из стихотворения “Чаадаеву”, в голову не приходит поднять глаза на три строчки вверх, чтобы прочитать гениальное: “Учусь удерживать вниманье долгих дум”.

Почему так?

Процитируем другого русского гения:

“Первое свойство ума, которое я установил, — это чрезвычайное сосредоточение мысли, стремление мысли безотступно думать, держаться на том вопросе, который намечен для разрешения, держаться дни, недели, месяцы, годы, а в иных случаях и всю жизнь. Как в этом отношении обстоит с русским умом? Мне кажется, мы не наклонны к сосредоточенности, не любим ее, мы даже к ней отрицательно относимся.

Следующее свойство ума — это стремление к истине.< … > Во-первых, стремление к приобретению новых истин, любопытство, любознательность. А другое — это стремление постоянно возвращаться к добытой истине, постоянно убеждаться и наслаждаться тем, что то, что ты приобрел, есть действительно истина, а не мираж. Одно без другого теряет смысл. <…> А что же у нас?

А у нас прежде всего — это стремление к новизне, любопытство. Достаточно нам что-либо узнать, и интерес наш этим кончается. (“А, это уже все известно”). <…> Истинные любители истины любуются на старые истины, для них это процесс наслаждения. А у нас — это прописная, избитая истина, и она больше нас не интересует, мы ее забываем, она больше для нас не существует, не определяет наше положение. Разве это верно?”.

Этот гений — Иван Петрович Павлов. Лекция “О русском уме”, прочитанная в 1918 году, когда свойства русского ума с его стремлением к новизне и нежеланием сосредоточиться вылились в стихию гражданской войны.

И понятно, почему так распространено сравнительно легкое намерение “И в просвещении стать с веком наравне” (вот и станешь, обегав галопом по Европам и нахватавшись поверхностных знаний, точнее, сведений), а формула трудного пути “Учусь удерживать вниманье долгих дум” выветривается из русских голов. Самое большое усилие воли требуется для мысли. Больше, чем для геройского действия.

А мы, следуя завету И.П. Павлова, будем и впредь любоваться старыми, но (простите за тавтологию) никогда не стареющими истинами.

Пусть прописными.

Даже банальными.