Зана Плавинская

Мемории

Жили-были в Колобовском переулке милые старички-тезки, Евгений Петрович и Евгения Никитична. По вечерам они гуляли с песиком Амуркой, крепко держась за ручки и опираясь на тросточки. Это были Филемон и Бавкида нашего района, ими все любовались, им завидовали. Они состояли в “колыбельном браке”. Их родители дружили, и они выросли, что называется, на одном горшке. Знали с детства, что обручены с пеленок. Оба отличались красотой, и роман вспыхнул в гимназические годы. В двадцать лет поженились. Получили гуманитарное образование в МГУ. Оба стали профессорами. Были счастливы — вырастили детей, дожили до внуков и правнуков, сидя на одной веточке, честно глядя в глаза друг другу. На золотую свадьбу жена подарила мужу эпопею Толстого “Война и мир”. С этим романом были связаны самые счастливые воспоминания. В юности они читали его вслух под сенью цветущих яблонь и без конца целовались. Фронтиспис украшала дарственная надпись: “Ев-Гению от Евы-Гения”.

Им было под девяносто, когда началась перестройка. По телевизору начали крутить порнофильмы, и Евгений Петрович взбесился, насмотревшись этого кино. Его нельзя было оторвать от телевизора, ночами он не спал. На свою жалкую пенсию покупал порнокассеты и млел в эротическом бреду. Старость и страсть, объединившись, произвели сокрушительный динамит. (Доктор М.М. Алшибая определил диагноз — “сенильный психоз”, то есть сексуальная мания старческого возраста).

Жена пыталась его образумить. Выбрасывала кассеты в окно, ломала телевизор, жаловалась взрослым детям и т.п., — словом, как могла спасала семью.

Евгений Петрович пересмотрел свою прожитую жизнь, и начались скандалы. Он кричал ей страшные слова, гнев удваивал красноречие: “Сожрала мою молодость, Ева Гения! Шпала, мерзавка, старая карга, я ничего не видел, кроме тебя, я не знал, что такое любовь — жизнь прошла мимо!!!”. Он гнал ее из дома и грозился разводом. В ход пошли тарелки, сковородки и даже утюги. Евгения Никитична умела защищаться. Потрясенный Амурчик жалобно скулил и жался по углам или, выскакивая, пытался урезонить расходившихся драчунов. Скандалы гремели на весь околоток. Соседи вызывали милицию, а потом неотложку. Изувеченных бойцов везли в реанимацию. Они лежали рядышком на каталках. Врачи с трудом возвращали их к жизни (капельницы, инъекции, психотерапия). Приходя в себя, отлеживались в одной палате, опять рядышком. Потом их вместе выписывали домой… и все начиналось сначала.

В последней потасовке у Евгения Петровича не выдержало сердце, его хватил удар. Увидев его бездыханным, Евгения Никитична рухнула на колени и, закричав “Прости меня!”, упала замертво. Они скончались в один день. Дети сожгли их в крематории, и пепел соединился в одной урне навеки.

Я была первый год замужем. Дочке было полгода. Муж доучивался на филфаке. Родители скинулись и купили нам кооператив.

Домашнего хозяйства я не любила. Селедку чистила в перчатках, потрошить курицу ходила к Тане Загоруйко в третий подъезд.

Раз приходит Анита Сорокина, соседка по этажу. И говорит: “Нам нужно срочно ехать в Ригу. Получили телеграмму от тети Ольды. Неотложное ЧП с наследством, а я как на грех купила сома, холодильника у нас нет, он пропадет. Возьми его себе, сделаешь заливное, очень вкусно”. И ушла. Жуткий сом лег на стол “от края до края”, свесив усы и хвост. Запахло “Речными заводями”. Надо было что-то делать. Что? Пришел мой двадцатилетний муж. Мы стали ходить вокруг стола и думать. Муж сказал: “Заливное — это, конечно, “требьян”, но как его приготовить? Наверное, нужно резать?” Мы застелили пол газетами, и муж спихнул сома со стола. И опять мы долго смотрели на белое брюхо и прищуренные глазки. Наконец муж надел мой фартук и взял серебряный ножик с витиеватой ручкой. Я ушла в комнату кормить дочку. Из кухни слышались возня и сопение. Прошло два часа.

Наконец появился муж, бледный, с окровавленным ножом. “Кажется, все кончено”, — сказал он. В кухне было страшно, как на бойне. Всюду кровь и рваные куски рыбы, каждый величиной с валенок. Голова лежала на блюде, утопая в крови. Наш дом был “хрущобой” без лифта и мусоропровода. Все что можно и нельзя мы спускали в унитаз, напор воды был бешеный, он с ревом уносил даже консервные банки. Голову мы решили утопить в клозете. Я с ужасом впихнула ее в стульчак и спустила воду. Рухнула Ниагара, и вода забурлила, забуксовала. Сом открыл глаза и посмотрел на меня, как Олоферн на вероломную Юдифь. Усы свисали на пол. В панике я все дергала и дергала спускатель, потом что-то случилось, и вода полилась на ноги. Я уже стояла по щиколотку в воде, а она все лилась и лилась. Сом не спускался, не уплывал и все смотрел. Муж силился вытащить его вилкой, но он выскальзывал и не давался, а вода лилась все сильней и сильней. Положение было аховое. Снизу прибежал Ольховский и стал орать, что его промочило. За ним явились Бибиковы с собаками и тоже с воплями: “Что случилось? У нас потоп!”

Я пыталась что-то объяснить, но меня никто не слушал. Уже все соседи толпились на лестнице. Я рыдала, собака лаяла, соседи ругались, муж успокаивал перепуганную дочку, пытаясь исполнить колыбельный романс Вертинского. Наконец Шнейдер всех перекричал, завопив что есть мочи:

— Надо вызвать электрика!

— Какого, к черту, электрика? Сантехника или слесаря!

(справедливо перебил Ольховский)

— Какой сантехник ночью? Надо звонить в аварийку!

(Скомандовала старуха Ефимова)

— Затопили весь стояк!

(Встряли Бибиковы)

Пришлось бежать целый километр к автомату. В трубку я кричала, что спустила голову сома в унитаз и начался потоп. В ответ меня обхамили:

— Ты что, пьяная? Проспись, зачем ты голову сама спустила в унитаз?! Сама спустила, сама и вынимай!

— Я трезвая, я не свою голову спустила, а голову сома впихнула, а она застряла в колене, то есть в трубе, и случился засор!

— Что ты мелешь? Как ты голову сама впихнула в колено? Что за бред!

— Да не САМА, а СОМА!

Долго пришлось втолковывать суть происшествия...

Вскоре приехали два веселых мужика в резиновых сапогах с крюками и металлическим шлангом. Соседи в мокрых тапках быстренько ретировались задом. А собака Бибиковых все не унималась. И дочка надрывалась, а муж уже не пел, а только возил кроватку по комнате туда-сюда.

Сантехник Петя перекрыл воду, а Вася уперся сапогом в бортик унитаза, крюком подцепил за губу голову сома и рванул “Олоферна” из керамического дупла. Она плюхнулась на метлахскую плитку.

Вода с рычанием втянулась в недра канализации. Унитаз опустел. Собака угомонилась. Дочка уснула, и я уже не ревела. Стало тихо.

Муж сказал:

— Большое спасибо. Извините за беспокойство. И протянул Васе и Пете последний трояк.

Долго я собирала воду совком из уборной. Потом мыла окровавленную кухню. Потом варила сома в ведре с лавровым листом и морковкой. Потом раскладывала все по кастрюлькам, мискам и тарелкам и уставила весь холодильник. И целую неделю мы, наши гости и соседи питались заливным. Аните досталась последняя миска. Она вернулась из Риги с наследством и купила холодильник. А я сама прослыла на весь дом мастером заливного сома. Голову “Олоферна” взяли Бибиковы кормить собак.

Однажды в переполненном автобусе я стояла рядом со стариком. Он закашлялся, что-то уронил на мои туфли и сделал неуклюжую попытку нагнуться. Издержки старомодного воспитания, перешедшие в привычку, сработали автоматически. Я опередила его и подняла это “что-то”, оказавшееся протезной челюстью. Наше обоюдное замешательство избавляет меня от комментариев.

Этот случай заставил меня задуматься о старости, о неизбежной потере своих прекрасных молодых зубов, о способах сохранения этих сокровищ во рту.

На пловца и зверь бежит. В тот же день я пошла в кинотеатр “Аврора” и перед сеансом увидела журнал: передавали из медицинского центра в Прибалтике. Дантист-изобретатель навсегда избавляет человечество от всех зубных проблем. Пластмассовая модель со сквозными дырками на корне зуба вживляется в десну. Этот корень показали на весь экран крупным планом. Он был похож на дуршлаг. Через месяц мышцы или сухожилия прорастают сквозь хитроумный лабиринт и закрепляют зуб в десне намертво и навечно. Весь подготовительный период вживления нужно питаться манной кашей, зато через месяц можно грызть орехи. Журнал кончился, зажегся свет перед фильмом. Научную новость публика приняла восхищенной овацией. Каждый думал только о себе, и все лица светились счастьем.

Прошло двадцать лет. Я пришла к нашей благодетельнице Марье Ивановне. Она лечила зубы маме и папе. Нацелив бормашину на меня, Марья Иванна собралась бурить мой зуб. Я отодвинула от себя бурильное чудовище ногами и рассказала кино о волшебнике-дантисте из Прибалтики. Марья Иванна стала смеяться и утешила меня эпилогом сенсационного эксперимента. Изобретатель успел получить научную степень и чуть не пополнил нобелевское пространство зубами. Но через пару месяцев у всех подопытных зубы посыпались и большей частью оказались в унитазе. Сейчас он скрывается от своих пациентов. Так лопнула моя утопическая химера. Бормашина наехала на меня крупным планом, я очень испугалась. Марья Иванна, подбадривая меня, говорила:

— Надо иметь железные нервы, чтобы лечить зубы. Я рву зубы в военном госпитале и солдатам и генералам — они тоже боятся. Вот недавно рвала зуб у генерала. Вцепился в кресло и сидит зажмуренный, ноги дрожат. Выдрала зуб с двойной заморозкой. У него в каждом зубе по четыре нерва и корни — якоря. Поднялся в полуобмороке и качается, а в кресле лужа — величиной с Черное море. И это не единственный случай. Чем выше чин, тем больше лужа. А другой генерал ходит ко мне со своей генеральшей. Она его за руки держит, когда я ему зубы деру.

Между прочим, — говорит, — Петр I был очень способный дантист. Когда я училась в мединституте нам рассказывали на лекции по истории медицины о его чрезвычайном интересе к хирургии, а также о его зубоврачебной практике в Голландии. Все началось с того, что у него разболелся зуб — как раз тогда, когда он, приехав в заморскую страну инкогнито, овладевал искусством кораблестроения. Капитан позвал для Петра лучшего лекаря, и тот вырвал больной зуб с помощью чайной ложки и кончика шпаги. Петр был очарован столь оригинальным способом и попросил голландца обучить его этому искусству. Лекарь запросил с богатого ученика немалые деньги и был премного удивлен способностями русского вельможи. Довольно быстро Государь подтвердил свое уменье самой удачной практикой. Начал с матросов. Своей счастливой рукой пользовал и местных жителей. Ложкой и шпагой нарвал целый мешок голландских зубов, привез их в Петербург и поместил в Кунсткамере. Они и поныне там бережно сохраняются. Я их видела собственными глазами до войны.

Но если вспомнить историю глубокой древности, то первые дантисты появились в Египте. Они протезировали фараонам искусственные зубы из слоновой кости на золотых проволочках, прикручивая их к здоровым зубам. Что-то вроде современных бюгелей. У некоторых царей, гробницы которых не были ограблены, возраст выдавали в первую очередь протезированные зубы.

Три года назад был занятный случай в моей практике. Приходит полковник и просит: “Сделайте моему отцу зубы, ему шестьдесят семь лет, он из глухой деревни приехал”. “Приводите”, — говорю. И вот пришли — сын здоровый, пузатый, а дедуся маленький, сухонький, стесняется. Усадила его в кресло и говорю: “Откройте рот” — он послушно открывает, и я вижу полный рот зубов, все как на подбор ровненькие, чуть желтоватые. Тут уж я рот открыла. А он глазки опустил и спрашивает: “Зубы вынуть?” — и вынимает обе челюсти, смотрю я и глазам не верю: они… деревянные. Вот это да! “Откуда у вас такие зубы?” — “Сам вырезал, из груши, вот уже пятнадцать лет ношу и даже мясо жую”. Вот ведь народный умелец! И дерево крепкое выбрал, не истерлось и экологически чистое, это тебе не пластмасса! Работа ювелирная — каждый зубок отдельно и прикус самый точный, изнутри все выемки совпадают, нигде не трет, не жмет, и челюсти сидят на деснах как влитые, не соскакивают, не болтаются.

— Зачем же сын привел вас ко мне?

— Он стыдится, что у меня зубы самодельные, деревенские.

Я эти челюсти схватила и к нашему заву побежала, все врачи и техники примчались, все глаза вылупили — такое чудо неслыханное, невиданное. Статью про него наш зав напечатал в журнале “Стоматология” с портретом Фрола Абрамыча. Фотограф заставил его улыбаться, как кинозвезду, чтобы все зубы как на ладони были видны. Успех был, целая сенсация. На конференции доклады делали, диссертацию наш зав защитил. А к старичку Фролу Абрамычу понаехали из Москвы и Питера артисты, художники и даже космонавт один явился — и все, как сговорились, с бильярдными шарами из слоновой кости, и все под видом дачников — всем угождал Фрол Абрамыч. Потом к нему приехал один известный писатель. Под мышкой он тащил бревно, завернутое в газеты и перевязанное бечевками, но это было не бревно, а бивень мамонта.

Фрол Абрамыч целый месяц его в деревне держал, зубы из мамонта пилил и такую красоту соорудил, как настоящие — никто отличить не мог, даже мы, специалисты. Из остатков бивня он всей деревне мамонтовых зубов нарезал. Теперь эту деревню зовут уже не Скарега, а Мамонтовка. Здесь по всей деревне наличники резные с петушками и велюшками. Это еще отец и дед нашего искусника мастерили. Вся семья дерево любила: игрушки резали, в старину на Север ходили — церкви деревянные без гвоздей ставили.

А Фролу Абрамычу избу новую срубили, цветной телевизор подарили, сына в генералы произвели. Дорогу им от самой Вологды до Мамонтовки асфальтом покрыли...

Пока Марья Иванна рассказывала мне свои байки, она залечила мне два зуба, и было совсем не больно. Вот что значит “зубы заговорить”.

Моя подруга Таня Шуйцева много мне рассказывала о своих страстях в кабинетах дантистов, как ей лечили, а потом вставляли зубы...

— Всю юность меня уродовал перманентный “мордит”, так называется “флюс” на медицинском волапюке. Однажды в процессе лечения у врачихи дрогнула рука, и она резанула шлифовальным диском прямо по альвеольным сосудам. У меня остановилось сердце, хотя челюсть и была заморожена, но я увидела ее лицо белое, как гипсовая маска, и чуятельные нити мне подсказали, что я — погибла. Под заморозкой я не испытала боли, но вдруг алая кровь забила фонтаном изо рта, и мне показалось, что язык отрезан, я не могла им шевельнуть и хрипела, как удавленник. Дрожащая врачиха втащила меня в пустой кабинет, как я догадалась, “чтобы никто не видел”, и, причитая, начала что-то шить во рту жилой из мышиных кишок, называемой, кажется, “кетгут”, которые рассасываются сами. Это было первое испытание.

Второе приключение было у врача с мольеровской фамилией — Беркутов. Зубы у него были как у голивудского актера — от уха до уха — и притом свои, как выяснилось позже. И вообще он был красавец-центурион с громадными руками, как боксерские перчатки. Этими ручищами, держа крюковатую иглу на железной рукоятке, он влез в мой маленький ротик для изъятия нерва из зуба. В это время я близко любовалась его античным лицом с классическим профилем и квадратным подбородком шириной в саперную лопатку. Вдруг у него задрожали ресницы Антиноя и губы, похожие на лук Венеры. На лбу выступили капли пота, как серебряная чешуя. Он вырвал руки изо рта с пустой рукояткой, из нее торчал тупой обломок иглы, кончик остался в зубе. Он не смог его ухватить никакими клещами в развороченном дупле и, вооружившись чем-то вроде долота, целый час выколачивал его из родного гнезда. От всех процедур рот повело куда-то к уху. В таком виде я с ревом поймала такси и помчалась в Елоховский собор жаловаться на центуриона-Беркутова Архангелу Гавриилу и Святому Пантелеимону. Кто-то из них внял слезам бедной девы и наказал виновника двухлетним романом с изувеченной истицей Татианой.

Когда через неделю с перекошенной щекой я пришла в его кабинет, то, как рыба на крючке, рот открыла и ничего не сказала. Он обнял меня “на глазах у изумленной публики” и поцеловал взасос где-то рядом с ухом, куда переехали мои губы. Я постеснялась умереть.

Так начался наш тяжелый роман. Мы еще были в вертикальных и членораздельных отношениях, но Беркутов уже хотел, чтобы я бросила своего Виталика, взяла с собой Наташку и переехала к нему. Намерения были самые серьезные. Он жил в дорогом кооперативе на Ленинском проспекте. С женой был в разводе. Я уже размечталась все начать сначала. Виталику я лгала даже во сне. Перестала спать, сон превратился в морзянку, “точка-тире, точка-тире”. С мужем мне было уже скучно, я начинала его тихонько ненавидеть. Он, как Мао Цзедун, все время лечился от воображаемых болезней. Сидел на диете, боялся сквозняков и носил теплые кальсоны. Я сказала ему про мою любовь… и осталась все-таки со своим Виталиком. Он исплакал свои синие глаза, волосы вдруг начали седеть пучками, он стал напиваться, научился курить и схватывать на лету даже невысказанные мысли, забыл про все свои женские болезни и начал совершать безумные поступки: выкинул кальсоны с балкона, в клочья изорвал свой докторский диссер, бегал в одних трусах вокруг дома, криминально потирая руки, причем пьяный. Попал в вытрезвитель, избил капитана милиции и чуть не отправился за сто первый километр. И если бы не его патрон академик Прохоров, вылетел бы с работы из своего ящика и сел в тюрьму. Мужик погибал на глазах. Я сдалась, да и Наташку было жалко. Я не антимать какая-нибудь, как называл меня Виталик. Ведь они похожи, как двойняшки, их водой не разольешь.

Как в кадрили, полтора года мы то сходились, то расходились. Беркутова я уже знала, как свой карман, и наши отношения превратились в затянувшееся “ничто”. Я начала незаметно влюбляться в собственного мужа после семи лет супружества. Он уже, как хитроумный идальго, никогда не говорил о своем здоровье. Через год я родила Виталику — Федю, второго двойника.

Я ни о чем не жалею. Была страсть, но не было любви. От всего романа с Беркутовом только и осталась моя пикантная улыбочка “наискосок” да его любимые строчки из Некрасова:

Все самое страшное уже позади — молодость кончилась но, несмотря на склероз, я не могу его забыть.

Следующее испытание совпало с пенсионной эпохой. Я старости боялась больше смерти. Я и не мечтала вернуть свою былую красоту, но хотела избежать безобразной старости. Незаметно превратилась в семипудовую купчиху с гнилыми пеньками вместо зубов. От бедра до бедра можно было влить бочку эля. Я уже не улыбалась и старалась поменьше говорить даже дома… “Жизнь пролетела, как летчик Гастелло” — так сострил Саша Богатырев, я даже не успела испугаться. Ведь от стипендии до пенсии один шаг. Меня, как лучшего специалиста, на пенсию не вытолкали, но к этому времени пародонтоз извел мои зубы до нуля. Я уже не могла ничего жевать и глотала, как пеликан, кусками. Только мой Виталик был доволен: “Чем баба страшнее, тем она вернее”, — приговаривал он. Я не обижалась, он давно защитил докторскую и получал в три раза больше меня. Женщиной неочевидной молодости — многовнучатой бабушкой, я возмечтала о голливудской улыбке. Весь отпуск прошел в бесконечных очередях к ненавистным изуверам. Хищный красавец Беркутов давно практиковал под австралийским небом.

...У старенького доктора вместо носа был фиолетовый баклажан в авоське из склеротических жилок. Он долго делал слепок с моих младенчески-голых десен, долго обсуждал с техником все нюансы. — “Приходите в среду, будут готовы”. Прихожу. На столике лежат громадные челюсти, ярко-розовые, как лососина, с белоснежными зубами, ровными и сплошными, как у черепахи, отливают… небесной голубизной. Доктор всунул в мой рот эту “красоту”. Стало очень больно. Я вскрикнула, доктор рассердился. “Шире, шире держите рот!” Впихивает челюсти силой. Ору как роженица. Он беспощадно пихает и жмет челюстями, рот наполнился то ли кровью, то ли слюной, в горле спазм... Подкатила рвота. Хотелось выдернуть эти “испанские сапожки” изо рта и растоптать. Хватаю его за руки, сучу ногами и пытаюсь визжать. Его глаза стали красные, как редиски, и пот уже льется ручьем, но, отбиваясь, настырно тщится посадить челюсти на десны. Наконец подбежала молоденькая сестра. “Павел Иваныч, а вы номер проверили?” Он выдернул кровавую инквизицию из моего рта, сразу стало легче, что-то перекладывал и копался, потом взял другие челюсти и сказал, улыбаясь голубым фарфором: “Успокойтесь, голубушка, сейчас все будет хорошо — это были не ваши зубы”... И хотя челюсти по номеру были мои — жали и терли, как новые ботинки. Долго их пришлось разнашивать и шепелявить, налаживая артикуляцию. Я же все-таки английский преподаю, а не польский...

И все-таки мои зубы смотрелись фальшиво, как реклама “МАСТЕРДЕНТ”. Их нужно было довести до ума. Этого я никому не могла доверить. На ночь они морились в крепком натуральном кофе, чтобы перекрыть “небесную лазурь”. Алмазной пилкой из маникюрного набора я делала пропилеи между зубами, приближая их к естественному состоянию, потом отпилила маленький кусочек от фасадного резца, имитируя естественный облом, и достигла такой натуральности, что никому в голову не приходило, что мои прокуренные, редкие и обломанные зубы — “гнусный обман”. Мои протезы так прижились у меня во рту, что иногда я испытываю фантомные боли, ноют пластмассовые зубы, как родные. А моя ехидна-завкафедрой Ахманова даже съязвила: “Вам, Татьяна Петровна, в вашем возрасте пора заняться своими зубами”.

Хорошо, что я обустроила зубы еще при “Совке”. Сегодня болезнь — недоступная роскошь. С чувством собственного превосходства к врачам ходят только неоновые русские. Повсюду их встречают сервильные улыбки. Интеллигенция еще не привыкла к проклятому пауперизму. В России все перемены только к худшему. Воспоминания о дармовых блаженствах образования и медицины мучительны, как типун на языке. Особенно лютуют дантисты. Они — обдерут тебя как липку среди бела дня.

Я слышала рекламу по радио, дуэт исполнил благозвучную кантилену:

Она кончалась игривой руладой с номером телефона “274-10-01”. Ведомая всеядной любознательностью, я позвонила, чтобы узнать, сколько же я сэкономила на своей голливудской улыбке? Оказалось, целое состояние. На эти деньги можно бы купить хорошенькую дачку.

Наши врачи и аптеки оценивают лекарства не по себестоимости ингредиентов, а по степени страдания болящих. Чем страшнее муки, тем дороже таблетки. Если заболит брюхо, понадобится столько денег, что захочешь сделать харакири. Чтобы лечить голову, дешевле сунуть ее под нож гильотины... Я носитель народного гнева. Правда, есть одно решение этой античной проблемы. Уехать на Кавказ, прожить сто лет и дождаться третьей смены зубов. Это возможно. Мне еще Беркутов об этом говорил.

…Невольно у меня собралась коллекция “Зубных кошмаров”. Следующий сюжет вполне хичкоковский и связан с поэтом Игорем Холиным. У него были связи везде — не только с коллегами творческого пера и антиквариата, но и с врачами. В свое время, когда он приводил в порядок свои зубы, Эрнст Неизвестный познакомил его со своим врачом-экспериментатором. Он вставлял донорские зубы. Холину идея понравилась. И хотя трансплантация стоила громадных денег и несмотря на патологический экономизм, он загнал половину своей антикварной коллекции и оснастился бесфамильными зубами. Они отлично прижились у нового хозяина как любимые родственники. Но вскоре он стал ощущать странное беспокойство. В ночных кошмарах его преследовала русская сказка про медведя: “Я иду, иду, иду, я на липовой ноге, кто на моей шкуре сидит? мою шерсть прядет? мое мясо варит? Моими зубами жует?” и т.д. Холин связал эти кошмары с зубами. Откуда они? Кто их хозяин? Начал заговариваться и жаловаться, что его надул дантист, вживил ему зубы мертвецов. Слышала, что Неизвестный вырвал вживленные донорские зубы; узнав это, и Холин не пожалел истраченных денег и поступил так же, сначала все вырвал, потом вставил новые — попроще.

Я встретила его на творческом вечере писателя Владимира Сорокина. Холин представил его публике как своего ученика. “Я выхолил эту сороку” — сказал он мне.

Я глянула ему в зубы. Они были стальные и щелкали, как ножницы, а в целом это был вполне индустриальный пейзаж. Виделась я с ним часто в доме поэта-коллекционера Недгара-Виленского, умершего десять лет тому назад.

...Тогда я жила в Беляеве. Соседом по этажу был пожилой дантист-фронтовик Жемчужников со своей женой-фронтовичкой. Профессиональной практикой он занимался на дому. Мой тогдашний муж-художник Д.П. был связан с ним гипсом. Он делал живопись в технике левкаса. Левкасная доска должна быть гладкой, как мрамор. Скульптурный гипс крупного помола был для этого слишком груб. Как-то я пошла к соседу за медицинским гипсом. Звоню, никто не открывает, но за дверью слышны стоны и возня. Звоню еще, наконец вылетает с перекошенным лицом, перепачканный гипсом дантист и умоляет срочно позвать Д.П. В комнате, вижу, на диване извивается его двенадцатилетний сын Андрюша. Лицо по самую шею в белой гипсовой маске, из ноздрей пузырятся пластмассовые соломинки для коктейлей. Прибежавший художник, не имевший, как и отец, практики в искусстве маски, быстро сообразил, что незадачливый папаша забыл смазать лицо страдальца вазелином. Любящий отец захотел увековечить в гипсовой маске юность своего наследника. Гипс самой высокой пробы был замешан по всем правилам и, нанесенный на лицо, быстро схватился и окаменел. Маска припаялась намертво. Несчастный отец рвал свои седые волосы, бился головой об стенку и мешал сосредоточиться. Д.П. — человек нетривиальных решений, вооружившись молотком и зубилом, стал околачивать маску под утробные стоны бедного Андрюшки. Долго мучился парень, пока гипс дал первые трещины и забрезжил слабый луч надежды. В самый разгар операции на пороге появилась мать. После абсолютного онемения всех действующих лиц драмы первой очнулась БПЖ, так на языке военного времени звал свою жену фронтовик-дантист. Аббревиатура переводилась как “боевая походная жена”. Они действительно встретились на войне и дошли до Берлина вместе — он был врач, она санитарка. После войны врач не вернулся к своей законной супруге и женился на молоденькой медсестре.

Первым делом санитарка вытолкала в шею художника, у которого была неслучайная репутация алкоголика, и вызвала неотложку. Андрюшку повезли в Склифосовского. Вечером вернулись родители без Андрюшки. Лицо дантиста было расцарапано вдоль и поперек, как гвоздями. Андрюшка приехал через месяц краснокожим индейцем, без бровей и без ресниц.

А незадолго до этого дантист звонил нам по телефону с вопросом: “Вы не видели нашего котика Ваську? Я недавно сделал ему золотые коронки на испорченные зубки, и он пропал. Мы с Андрюшей уже обшарили все дворы, его нигде нет, теперь я обзваниваю всех соседей и расспрашиваю всех прохожих. Придется писать объявление и клеить на магазин. Утром я пошла в магазин, на стекле витрины красовалось объявление: “ПРОПАЛ КОТ ВАСЬКА — РЫЖИЙ С БЕЛЫМ ХВОСТОМ И ЗОЛОТЫМИ КОРОНКАМИ. НАШЕДШЕМУ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ГАРАНТИРУЕТСЯ”.

Ваську подбросили под дверь квартиры, но без головы.

Моя подруга живописала свое детское увлечение — игру в зубодера. Она мне говорила: “Я по восточному календарю Лев или, точнее, Львица, и я не боюсь крови с детства”.

Она выросла в семье артистов и врачей. Эскулапы особенно интриговали детское воображение, к этому был повод. По дому бродили старухи с вечнозавязанными щеками, измученные зубной болью. Они помогали по хозяйству, заливаясь слезами и стеная, но зубную боль предпочитали зубному креслу. Одиннадцатилетняя Бася, начитавшись Марка Твена и жалея мучениц, захотела им помочь методом Тома Сойера. Старухи согласились. Больной зуб обкручивался шелковой ниткой двойной петлей и соединялся с дверной ручкой. Кухонная дверь сильным пинком вышибалась навылет, и окровавленная рогулька повисала в воздухе. Жуткие крики оглашали околоток. Соседи, естественно, сходили с ума, не понимая причин ежедневных пыточных воплей. А Басина практика пользовалась успехом и спросом.

В дом приходили все новые и новые пациенты. С раздутыми щеками, перевязанные платками, они уже толпились на лестнице, раскачиваясь маятниками и завывая, бродили у подъезда. Слава молодой эскулапочки росла. Рискованная практика не знала летальных исходов.

Соседи наконец приступили к матери-артистке с гневными жалобами, грозясь заявить в милицию. Мать срочно приняла меры: обозвала дочку садисткой, а старух дурами, запретила успешную практику, обрекая несчастных на вечные муки, и приказала отмыть окровавленную дверь на кухне.

Вот еще одна история. Знакомая старушка вставила новую челюсть.

Помолодела на двадцать лет и ходила счастливая, радуясь обновке. Ровесницы ей завидовали.

Но вот она пришла расстроенная, как старый рояль. Не улыбнулась ни разу, а когда села пить чай, отказалась от бутерброда с сырокопченой колбасой, хоть и была до нее большая охотница. Объясняя свой отказ, рассказала жуткую страшилку. На ночь почистив зубки и завернувши сокровище в салфеточку, положила их под подушку. Утром увидела на ковре изодранную тряпочку. Расследовав лохмотки, поняла, что это была та самая салфеточка, куда она завернула новые зубы. Самих же зубов нигде не было видно. Долго с внуком они обыскивали все комнаты. Внук ползал под кроватями, но пропажа не находилась. За внуком везде следовал любимый щенок Хокусай — глупый веселый сенбернар ростом с хорошую козу. Вдруг Саша поднял с ковра какую-то розовенькую щепочку. Взяв лупу, он изучил ее со всех сторон.

— Бабушка, бабушка, я нашел кусочек твоей челюсти! Это, конечно, Хокусай съел твои зубки, видно, ему своих мало.

Моя бабушка говорила: “Зубы дал Бог человеку в наказанье за грехи. Меня с молодости зубы мучили, как только я их не укрощала?! Маковые головки в горячем молоке парила и перед Николаем Угодником с молитвой полоскала — известный способ, многим помогало, только не мне! Бабки заговаривали и зашептывали от “зубной скорби” — не помогало. Приходилось драть. Помню, как без всякой заморозки первый зуб-коренник козьей ножкой крутили-выкручивали, сколько крови пролилось! Боль нестерпимая, я сознание потеряла. А когда у меня, у старухи, зубы прогнили и зашатались, как пьяные мужики, черные и редкие, как горшки на плетне, — все разом заморозили и подергали, что твою морковь из грядки, я и не почуяла, а только рот долго был деревянный до самых плеч. Вот наконец в старости, когда волос стало меньше, а зубов больше, Благодати сподобилась. Покушаешь, зубки вынешь, сполоснешь, в платочек завернешь и в карманчик спрячешь. Практично, гигиенично и ничего не болит... Конечно, трудно, все-таки не свои, вкусу от них во рту мало.

Но в Москву еду — вставляю. Или если гости придут, платье новое надену, платочек беленький завяжу, зубки вставлю и сижу, улыбаюсь, как девушка”.

Моя подруга Ирка — бунинская красавица. Кончила школу и купила дом в деревне. Любила она одиночество и романтический антураж. Не боялась по ночам одна плавать в лодке. Однажды в очень лунную и таинственную ночь поплыла вниз по течению мимо кладбища, где хозяин избы был похоронен. И только она о нем подумала, лодка вдруг просела и до самых бортов ушла в воду.

Боясь оглянуться, кое-как догребла до берега, благо река была узкая, и бросилась бежать, не разбирая дороги, за спиной чудилась погоня. Ей казалось, что она летит, как молния, смазанная жиром. Влетев в свой дом, захлопнула дверь на щеколду. Едва отдышалась, стекло задребезжало, будто кто-то косточкой застучал в окно. В ужасе она бросилась в кровать и засунула голову под подушку. Дрожа и задыхаясь, она боялась высунуть нос. Ее пугало даже собственное дыханье. Так прошла ночь, без сна в кошмарном бреду. Утром побежала к соседке. Сбиваясь и заикаясь, все ей рассказала. Баба Маня слушала, не перебивая, долго молчала, наконец открыла рот: “Буваит. Мимо погоста плыла, хузяина привезла, но ты, девка, не бойсь, ежели повадится и будет косточкой стучать, прыгнИ в красный угол, где Угодник висит — перекрестись три разА, а через левое плечо крикни: “А поди ты на х..!”.

Однажды дед Солин в ушанке и валенках колол дрова. Вечер был теплый и душный, мошки толкались столбом.

На завалинке сидели старухи, отмахиваясь ветками от комаров, и подтрунивали единственного “жениха” в деревне. И только Егориха пропела: “Паршивый поросенок и на ПетровкИ зябнет”, а Мотя Дергачева добавила: “Крови нет, говно не греет”, как дед Солин взмахнул топором, и зимняя шапка свалилась, топор слетел с топорища и, зловеще блеснув, острым углом воткнулся в лысую голову нашего реликта, прямо в самую середку. Дед Солин замер, полусогнув ноги, топор торчал в голове, как петушиный гребень, руки еще сжимали пустое топорище. Старух как ветром сдуло с теплой завалинки. Как проворные мышки, две из них вскарабкались по приставной лесенке прямо на чердак, не успели бы вы и бровью моргнуть, они уже кубарем скатились и “легче птичек” подлетели к своим товаркам, окружившим деда со всех сторон. В руках у них были клочья грязной паутины. И здесь бы вам посчастливилось наблюдать деревенскую операцию во всей феноменальной простоте.

Выдернув из рук старика злополучное топорище, две жилистые бабки зажали его под локотки, а самая решительная, схватив топор двумя руками, с хрястом вырвала его из бледного черепа и с размахом швырнула в крапиву. Все увидели аккуратную ранку, она медленно заполнялась темной кровью. Старухи, не теряя времени на медицинские прения, схвативши прутики, стали забивать в нее клубки паутины. Упихнув всю охапку, встряхнули рваную шапку, водрузили на место и завязали веревочки. Крови не пролилось ни капли. Вся трепанация произвелась без единого звука, как в немой киноленте. Дед Солин кротко вздохнул и в сопровождении женского конвоя тихонько двинулся в свою конуру. Через пару дней он уже охальничал, задирая бабок: “Все вздор, все пустяки, я старого закала кочерга”. Охотно снимал шапку, показывая свою рану. Она выглядела красиво и скромно, как у гениального Малевича: на полированном левкасном поле, цвета слоновой кости, черный супрематический треугольник.

И как ни посмотришь с холодным вниманьем вокруг — Жизнь полна компенсаций.