И когда любуемся цветами,
чинно взявшись за руки с тобою,
или восседаем на татами,
лишь одно мне не даёт покоя:
Неужели мы когда-то жили
у пивной, гремевшей до восьми?
Неужели мы когда-то были,
дорогая, русскими людьми?
* * *
За двенадцать лет туманных,
что в чужих краях прошли,
два китайских чемодана
мы с тобою завели.
Глаз от этих чемоданов
невозможно оторвать!
Вот на этих чемоданах
нам с тобой и умирать.
* * *
Неважно какой народ,
неважно какая страна,
один и тот же повсюду кот
глядит на тебя из окна.
Не шелохнёт он башкой своей,
поскольку знает давно —
один и тот же всегда ротозей
глазеет в его окно.
Звёзды чёрт знает куда разнесёт!
Но ты не волнуйся, Боже:
будет мечтать об улице кот,
грустить о доме прохожий.
* * *
Сын напишет матери своей:
“Вышли мне в чужое королевство
снег, что ходит в шляпах фонарей,
звёзды, что обстреливали детство”.
И ответит сокрушённо мать:
“Нет ни звёзд былых, ни снегопада!
Если хочешь, я могу собрать
и с нарочными тебе послать
пригоршню проверенного яда”.
* * *
Белое платье в синий горошек.
“С мамкой сегодня сажали фасоль...”
Пара ужасно уступчивых ножек.
Нет, не читала она про Ассоль!
За общепитом, под месяца вывеской
я ей о верности не говорил.
Нет, не увидит она романтических
алого цвета дутых ветрил!
Парусник, пахнущий свежими досками,
пусть её тоже захватит врасплох,
но с парусами, конечно, неброскими —
белыми просто, в синий горох.
(паровоз?..)
Мне хочется сказать о том,
чего никто и никогда,
о туповатом, золотом,
и на конце горит слюда.
Несётся он из темноты,
бросая радостные взоры,
во все свои большие рты
суёт столбы и помидоры.
Горою волосы стоят,
огонь грохочет за решётками.
Колёс велосипедных ряд
руками двигает короткими.
Вот подлетел он и потух.
Его вы сразу узнаёте.
— Дышите! — рявкает он вдруг.
И вы дышать перестаёте.
* * *
Опять, опять над кочегаркой
в положенное время суток
на небе расставляют ярко
луну и прочую посуду.
Садятся всеблагие кучей,
расхватывают вилки, ложки...
Блаженствуя, сидит и Тютчев,
как на горе, на хлебной крошке.
* * *
Навряд ли я смогу уже добиться
от проклятых поэтов добрых слов:
ни сифилиса нету, ни девицы
с каких-нибудь Маркизских островов.
Я не замучен критиков обстрелом,
от опиума день и ночь не пьян,
не умоляю в доме престарелых
мне выделить под лестницей чулан.
Чудесный кто-то вёл меня по жизни,
подбадривал огнями впереди.
Вот и сейчас он полон оптимизма
и шепчет убеждённо: “Подожди...”
* * *
Мне люди с умным видом
всегда внушали страх.
Пусть я умру с Майн Ридом,
а не с Толстым в руках!
Чтоб обо мне сказали,
на камне написали:
С заряженной пищалью
уплыл он по реке
в неведомые дали
на кленовом на листке...
* * *
Небо синее сияет,
голоса летят в зенит
тех, кто Бога проклинает,
кто Его благодарит.
Без малейших возражений
всасывает небосвод
мат и слёзы... И блаженно
где-то дерево растёт.
Чёрные большие ветки,
ствол лишайный, на коре
в незапамятные веки
вырезано А и Е.
* * *
Как только будет случай,
давай с тобой вдвоём
на туче на ползучей
куда-нибудь махнём!
Над надоевшей Азией,
над русскими лугами,
как детвора, в согласии
давай болтать ногами.
Чтоб ветер речку морщил,
чтоб пел нам: “Господа!
Вы не вернётесь больше
на Землю никогда”.
