Анна Кузнецова

Приобщившись к творчеству английского поэта Альфреда Эдуарда Хаусмана (1859— 1936), Тимур Кибиров понял, за что его любил Набоков, и был так потрясен книгой стихов “A Shropshire lad”, написанной в самом конце XIX века, что вступил с ней в поэтическую полемику, в самом начале века XXI написав “на полях” той книги собственную. Если это перевод, то слишком вольный, если римейк, то шутливый, но главное — вот он, поэтический диалог, которого мы не так давно алкали (см. Юлия Качалкина. Смерть поэтического диалога. — Знамя, 2003, № 11).

В предисловии к книге Тимура Кибирова то и дело возникает собирательный образ некоего драматического хора, который в одном месте назван “большинство современных русских стихотворцев”, в другом — “многие современные авторы”, причем первое полухорие создает “фон мутной и унылой невнятицы”, другое имеет мировоззрение “сводимое без остатка к двум приблатненно-казарменным максимам” (дальше не цитирую — зубы раскрошатся).

Андрей Родионов — типичный представитель первого полухория. К этой книге приложен компакт-диск, и не напрасно — читает победитель слэмов замечательно. Как это часто бывает, тексты, со сцены звучащие вполне эффектно, на бумаге становятся бледноватыми. Больше всего они напоминают монолог алкоголика на третьей неделе запоя, когда неодолимое желание общаться ненадолго прерывается коротким сном, роль которого здесь выполняет пробел между текстами. И снова что-то долго, путано, но напористо говорится, и этого оказывается вполне достаточно, чтобы Илье Кукулину писать задумчивое послесловие со ссылками на Данилу Давыдова.

Аркадий Штыпель в новой книге выступает как пересмешник русской поэзии — все узнаваемые стили и голоса, все формы и жанры, все манеры и штампы спародированы в этой книге, которую неслучайно открывает “Поэма без поэта”. Парадоксальным образом “Стихи для голоса” передают жизнь языка, отделавшегося от голосов. Весь этот виртуозно исполненный каталог поэтических трюизмов завершает пародия на стиховедение — нечто подобное сделал Набоков в романе “Бледное пламя”, где один персонаж, трикстер главного героя, квалифицированно разбирает свои графоманские опусы, причем стиховедческий текст получается умным и интересным, совсем как у Ильи Кукулина или Данилы Давыдова.

Поэт и фантастиковед, заведующий отделом критики журнала “Если”, пишет стихи с ориентацией на опыт авангарда начала прошлого века и его эха, прошедшего через весь ХХ век. Стихи этого века — веселее и трогательнее, забавнее и занятнее. В них уже никто не думает, что Бог — это Божище, так что поэту не в чем трагически разочаровываться: Боженька и людики семенят себе каждый по своей тверди, каждый со своей каламбурной мудростью:

Филолог-японист, переводчик с японского, английского и немецкого языков, скрещивает западную и восточную традиции — верлибр и хайку, получаются одно-двухстрочные стансы, собранные в стихотворения разной длины. В тонкой книжке — результат двадцати лет селекционной поэтической работы, избранное из трех книг: “Печальные дары”, “К странным пристаням” и “Деревянная лошадка”. Стихи первых двух книг полны удачных находок (“скулило море, ласкаясь в скулы”), но в большинстве своем мертвенно культурны. Последняя в сборнике книга — живые стихи с энергетикой, вступающей в противоречие с синтоистским покоем избранной формы.

Избранное из семи книг, написанных с 1981 по 2006 год. Стихи движимы любопытством прирожденной актрисы увидеть себя в зеркале в новом наряде, в новой позе, в сцене с эффектной подсветкой (“по капле утекаю из России / покачивая влажными глазами / в такт осени, которая в подтексте / всего...), с воображаемыми диалогами (и вот еще — уберите с окна эту вазу / я сказала уберите вазу / она мне мешает думать солнце. / вы любите ее? / вы любите любить ее/...), в которых собеседник по большей части потрясенно молчит.

Поэт, говорящий от имени старшего поколения “Мы пушечное мясо, / Сумевшее стать поэтами, / Очевидцы событий, которые / Доселе сверкают, как хвост кометы, / На небосклоне истории”, с 2000 года живущий в Нетании, в новой книге чередует подведение жизненных итогов и совершенно детскую радость жизни: “Пахнет снег земляникой! Морозец мечтает о лете?”

Виктор Голков — поэт-стоик. Его чеканные стихи (хорей, как правило), лишенные всякой восторженности, рождены безжалостной трезвостью и энергией преодоления.

Автор столь скромен, что перепоручил составление своей книги О. Ермолаевой. Стихи в большинстве своем “густые”, многословные, многосоставные, их энергетический импульс исходит из сопротивления начальной эмоции — восторга, как правило — материалу, в который эта эмоция облекается: очень культурному словоупотреблению, осаживающему эмоцию. Движением голоса из восторженности в возвышенность они напоминают стихи Арсения Тарковского.

Стихотворное предисловие, которым начинается новая книга Александра Кабанова, напоминает читателю, что поэт он дерзкий и непредсказуемый, виртуозный игрок в параномастические нарды… Но, на мой взгляд, особенно он силен там, где облака словесного морока расступаются — и режет ясность, объясняющая, откуда они взялись: “Все на земле — мольба, дыр и, возможно, щыл. / Господи, Ты зачем комменты отключил?”.

Две ранее изданные книги стихов “Балтийский сон” и “Имена немых” переработаны и объединены с книгой новых стихов “Золотой век” и избранными эссе.

Новые стихи полны причудливых персонажей, напоминающих кафкианского Одрадека. Новоязыческий мир, порождающий таких существ, одновременно темен и ярок — там, куда не добирается урбанистический неон, он полон ослепительных проблесков неизвестной природы. Его безлюдные пейзажи полны антропоморфных аналогий (“Чуть успел додышать тонкий день-недоносок…” (Близнецы), “Полог мокрой пурги задрожит и раздвинется / Вспыхнет правильным глазом урод вдалеке” (Охтинский мост), создающих ощущение затаившейся живности. Тишина в этих пейзажах такая, что листва там свистит (Это было у моря), комары визжат, а стрекозы трещат (Там, вдали, за рекой).

Книга комнатной тишины, в которой падение мышки в унитаз звучит как взрыв. Книга внутренней жизни, неслучайно “внутри” — любимое слово автора: “внутри горизонта”, “внутри зимы”, “внутри персонажа” — названия трех из одиннадцати глав этой книги. Галина Ермошина — постоянный автор Знаменского “Наблюдателя”, интересный поэт (см. рецензию Марии Галиной. Знамя, 2006, № 8) и поэтичный прозаик, чему свидетельством эта книга, вышедшая в серии, принципиально не разделяющей тексты на поэзию и прозу.

Книжное издание “знаменской” публикации (2006, № 7), доставившей мне эстетическое удовольствие гармонией формы и содержания. Подзаголовок, подтекстом отсылающий к античности, имеет и буквальный смысл: Тимофей — сын автора, в том самом 1962 году и родившегося, у “послания” есть дидактическая цель — объяснить человеку на примере его собственной малой истории исторический смысл бытия, показать, как малые события личной жизни обретают большой и значимый контекст.

Книжное издание романа, опубликованного в “Знамени” (2007, № 4). Здесь используется частый у А. Дмитриева композиционный прием: человек выходит из дому с конкретной недалекой целью, но волей судьбы вовлекается в путешествие далекое и сложное. Бухта Радости — место, где сплелся узел нескольких мини-одиссей. Поэтому, наверное, так впечатляет тихая кульминация этого вполне остросюжетного романа — сцена поглощения шашлыка всеми этими бедолагами, случайно оказавшимися за одним столом.

Собрание повестей и рассказов Марины и Сергея Дяченко показывает сильных романистов как авторов малого жанра. Книга озаглавлена по одноименному циклу коротких рассказов — самое слабое в книге звено, у этих авторов длинное дыхание. Уже длинный рассказ “Ордынец”, завершающий книгу, весьма хорош. А среди повестей — их в книге шестнадцать — слабой мне показалась повесть “Две”, возможно, из-за идиосинкразии на гендерную тематику. Зато остальные пятнадцать оставили сильное впечатление, а шесть из них — “Кон”, “Трон”, “Корни камня”, “Судья”, “Я женюсь на лучшей девушке королевства” и “Осот” — просто восхитили. Если бы нужно было выбрать лучшую повесть из этой шестерки, я поделила бы первое место между “Коном” и “Троном”, а если бы и делить было нельзя, выбрала бы “Кон” — повесть о том, как меняется парадигма искусства. Фантастический допуск, что театр — одушевленная сущность, строящая с драматургами, режиссерами и актерами собственные отношения, не мешает узнать в сюжетной канве повести историю провала чеховской “Чайки” в Александринском театре.

Переиздание в серии альтернативного, или городского фэнтези одного из самых мрачных дяченковских романов. Излюбленный у этих авторов прием осовременивания классических мотивов применен и здесь: за точку отталкивания (и преемственности) взят кафкианский “Процесс”. Героиня, разведенная вузовская преподавательница, живет ни шатко ни валко, пока ее не находят спецслужбы. Ее настойчиво просят встретиться с бывшим мужем, по профессии моделятором, в... автономном мире, который он смоделировал в рамках секретного эксперимента, но что-то слишком уж там задержался, а это и накладно, и опасно. Вход туда он оставил для единственного человека, никого другого модель не впустит. Человек этот — она. Войдя в модель, женщина видит свою улицу, только тополь растет не с той стороны от ее дома. Входит в свой дом, только там кресла не того цвета. Вдруг ее арестовывают, обвиняют в убийствах, приговаривают к смерти, начинается череда приключений, в которых она всякий раз чудом выживает, с трудом находя выход из этого мира... в следующий. Там ее поджидают новые перипетии. До мужа она добирается еле живой, на сносях от вампира — тут-то до моделятора по-настоящему доходит, что его модели не игрушки... Изначальная несвобода становится в романе метафорой женской судьбы, понемногу вырастая в символ человеческого существования: мир, в который мы явились, был до нас, и мы не знаем, кто, как и зачем его создал. Это редкий у Дяченок роман без катарсиса, с открытым финалом: возвращается ли героиня из модели в реальность, неясно. По всем признакам — нет, перешагивает в следующую модель из бесконечной череды.

Название серии “Роман-шок” — находка эксмошных копирайтеров: сразу и не поймешь, литература это или чтиво. Впрочем, не понимаешь этого и читая роман — все время боишься обещанной и заголовком, и жанровым подзаголовком шокирующей пошлости. Тем не менее — и писательница одаренная, умеет держать интерес к тексту на всем его протяжении; и героиня симпатичная, ее внутренний монолог не надоедает. Расхождения с авторской мыслью у меня — на уровне мировоззрения. У героини, столичной штучки за тридцать, время от времени вырастают перья, и ее заносит на своих двоих (крыльях) пошататься под облаками в глубинке, где в нее палят из всех подручных деревенским парубкам орудий — тут-то и выясняется, что настоящая любовь на свете есть. Невзирая на явственные атрибуты фантастики, жизнь в этой книге — обыденное явление с прямой перспективой и простыми понятиями типа “любовь” или “счастье”, не требующими определения.

Роман-триптих, герой которого — женская доля в россыпи ипостасей. Центрального героя (как, пожалуй, и героини) здесь нет; в скудноватых по языку диалогах и внутренних монологах, которые ведут все эти не слишком счастливые “современные женщины”, стоически воспринимающие недостачу, обкатывается его предполагаемый облик.

Сюжет: провинция, середина 70-х, молодая учительница делает карьеру партийного руководителя, поэтому не может развестись с нелюбимым мужем. У главной героини — фамилия с намеком на ее особую привлекательность: Земляникина. Автор при этом серьезен и проникновенно сердечен, где-то в середине книги есть незабываемая беседа одного из героев с лошадью, будто взятая из “Привычного дела” Василия Белова. Все герои-любовники, точно подслушав друг друга, в интимных сценах истекают эпитетами единого почвенного колорита: “моя светлая”, “моя теплая”, “моя земляничная”. Аннотация уверяет, что перед нами — новый Флобер.

Ироничный бытописатель солдатских будней начинает свою книгу рассказом о службе рядового Копполы в американских войсках. Сквозь чужие имена и цветные физиономии тем не менее явственно проступает родное — про наших это, про дедов и духов, сто дней до дембеля (последняя стрижка наголо) и пр. Все истории ерническим сказом излагают сюжет жесточайшей травли дедами молодого солдата и мотив поедания каки — фекальная тема у этого автора не просто излюбленная — навязчивая.

ПМК — это “плешь-муде-кронштейн”, любимое ругательство жены героя в одном из рассказов прозаической части сборника. Поэтическая называется “Разновидность реализма”. Общее в них — хорошая пластика письма и даже некоторое отрицательное обаяние текстов. Дело в том, что мат в этих текстах — это не просто слова, самих матерных слов могло быть и больше. Мат здесь разрастается до ширины контекста, до автономной реальности, требующей своей разновидности реализма.

Начало книги — физиологические очерки о жизни польских гомосексуалистов-трансвеститов, или теток: пан журналист приходит в гости к Патриции с Лукрецией, живущим вместе теткам за пятьдесят, уродливым и невостребованным, пьет с ними чай, слушает их истории, описывает их быт и нравы. Небольшой раздел “Из дневника” — теткин фольклор, что-то вроде анекдотов. Основа книги — теткина литература; название предисловия Збигнева Яжембовского определяет ее точно: “Теткин Декамерон”.

Поэт и переводчик, тонкий знаток польской культуры Владимир Британишский, о работах которого см. рецензии Ильи Фаликова (Знамя, 2004, № 12) и И.А. (Ирины Адельгейм) (Знамя, 2006, № 12), рассказывает в этой мемуарной книге историю своего многолетнего увлечения польской культурой, основа которой, как он считает, — поэзия. Первую статью о польской поэзии В. Британишский опубликовал в 1966 году, впервые приехал в Польшу — в 1963-м. С тех пор жизнь Польши во всех ее ипостасях — политической, поэтической, переводческой, человеческой — стала его личной жизнью.

Серия продолжается книгой об Иоганне Фридрихе Шиллере, удивительной личности, понимавшей идеализм как силу восторга, поражавшей и заражавшей всех окружающих этой живительной силой настолько, что всем великим современникам Шиллера “понадобилось отгородиться от него, чтобы найти самих себя”. “Вся мудрость человека должна состоять, собственно, в том, чтобы ухватывать каждый момент бытия с полной силой, так его использовать, словно он единственный, последний”, — говорил он случайной собеседнице — не было у него Эккермана... Философ и культуролог Рюдигер Сафрански написал биографию Шиллера артистично, с элементами эстетической игры и постоянным акцентом на мысли, что с явлением Шиллера в культуре Германии началась новая эпоха. В тонкостях прописаны отношения Шиллера с философами и литераторами-романтиками, основное же достоинство книги в том, что ее философский и культурологический пласты не редуцированы, но исполнены в той же увлекательной манере.

Память не только форма сознания — есть память кристалла, металла и жидкости. Это свойство материи, ее пятое измерение — считает Андрей Битов и делает такой изящный мостик к объяснению идеи книги, в которую собрал свои эссе о литературе: “Литература оказалась знанием более древним, чем наука”, она — пятое измерение человеческой жизни.

Ключ к экзистенциальной концепции истории русской литературы, которую предложил Андрей Битов, можно найти в эссе “Митьки”: “Есть два литературных героя, заложивших основы европейской культуры и цивилизации. Это Гулливер и Робинзон. Покопавшись в нашей истории, я обнаружил первоисточник русского модерна — “Житие протопопа Аввакума”, написанное автором в тюремной яме. Тогда я составил хронологическую таблицу, которая называется “На границе времени и пространства”. У меня получилась такая линия: Соловецкий монастырь, переписка Грозного с Курбским, книга Аввакума, завоевание Сибири, постройка Петербурга — первое использование каторжного труда — амбиции, кровь, борьба честолюбий. Сквозь все это пробиваются гулливерские усилия Ломоносова, Пушкина, Чехова. Какая-то трагедия происходит в России между культурой и цивилизацией…”.

Можно, наверное, не соглашаться с пониманием русской литературы как росписи по стенам пыточной камеры — хотя верно и то, что значимость высказывания для русского писателя традиционно важнее изящества формы (а что может быть значимее мученического вопля?)... В любом случае, эта книга — кладезь замечательных мыслей и сбывшихся пророчеств:

“Литературы XXI века какое-то время не будет. Будут живы некоторые писатели, родившиеся еще в ХХ веке… Как доживали и дописывали в ХХ Толстой и Чехов… как успели же Пушкин и Баратынский родиться еще в XVIII, а Платонов и Набоков — еще в XIX! Кто это у нас родился в 1999-м?”

“Публикация больше не станет сенсацией”.

“У художественности нет ограничений, но есть диапазон. Диапазон, за пределами которого расположено не то, что “нельзя”, а то, что невозможно для изображения: там исчезает художественная правда. Исчезает, между прочим, почему-то не только вместе с художественностью, но и вместе с правдой. Раздвинуть этот диапазон под силу лишь очень большому таланту либо очень значительной личности — тут требуется обеспечение”.

“Можно ли сегодня драматически представить себе, что прежний Сальери (…) утратил свои добрые качества, сменил свой древний и прямой яд, призвал на помощь технику и приобрел популярность, изгнав высокий дух искусства на периферию общественного сознания?”

“Я хочу, чтобы они были услышаны”, — говорит в предисловии исследователь прозы, написанной женщинами, приведя ряд других обоснований своей работе о маргинальных жанрах в маргинальном исполнении. Таким образом привлекается и феминистский дискурс, делающий актуальным исторический материал. Материал чрезвычайно интересный: целый корпус автобиографических записей образованных женщин эпохи, обозначенной в заглавии, и шире: во второй главе анализируются тексты женщин допушкинской поры, от “Своеручных записок” Натальи Долгоруковой до “Мемуаров” Варвары Головиной; а пятая глава посвящена письмам Натальи Захарьиной-Герцен. Исследование равно увлекательно как в обширной теоретической части, где термин автодокументальные тексты подчеркивает жанровую размытость автобиографической прозы, так и в историко-литературной, где по возможности восстановлено то, о чем женщины НЕ говорят в своих текстах. Так, например, “кавалерист-девица” Надежда Дурова, описав свой побег из девиц в кавалеристы, умолчала, что до того успела выйти замуж и родить сына.

Мемуарная книга кандидата технических наук, сделавшего открытия в области телемеханики и автоматики, вырастившего сына, который стал выдающимся музыкантом, обращена к внуку и мыслилась как итог жизни — но, написав ее, автор понял, что это только начало его писательской судьбы. Большая часть книги посвящена непростому детству “в некультурной еврейской семье” и советской школе — автор не забыл никого из тех, кто помог ему сохранить светлый взгляд на мир. Свою жизнь он построил от противного и постарался, чтобы семья стала теплой и культурной, чтобы внуки знали предков хотя бы от прадеда и гордились ими.

Ульяновский журналист Геннадий Демочкин придумал серию книг о судьбах земляков. В основе каждой такой книги — интервью с героем, которое разрезается на отрывки и перемежается фрагментами личной переписки или записных книжек, складывающимися в подобие романного сюжета, а также выдержками из книг и периодики, отсылающими к контексту. Восьмидесятишестилетний Юрий Иванович Ильин, чья молодость пришлась на время Великой Отечественной войны, на фронте не был, так как оказался нужнее в качестве преподавателя танкового училища, но он ощущает вину перед всеми погибшими. И подводит итог своей жизни: все, что в его жизни было “интересного и главного”, — исчезло: дома, где он жил в родном городе, снесены, танковое училище закрыто, не стало армии, в которой он служил, не стало страны, за которую хотел отдать жизнь.

Виктор Служивой, взятый в армию в 1969 году, был парнем развитым, хотя поленился поначалу поступать в вуз; письма его читать интересно. Не менее увлекательно развивается сюжет советско-египетских отношений, прослеженный в основном по книге “Засекреченные войны 1950—2000 годов” (М.—СПб, 2005) и ульяновской периодике, давший поворот судьбе солдата: Виктор Служивой был отправлен на разрешение арабо-израильского конфликта, воевал под Каиром.

Владимир Бондаренко продолжает свой трудный путь в окружении верных соратников с незапятнанной кровью — узок круг этих революционеров, весь он очерчен в открывающей юбилейную (к 60-летию) книгу переписке с Александром Прохановым на неисчерпаемую тему мессианства. Издатель этой книги “энергичный Юрий Петухов”, безусловно, в кругу, и даже его “романы” не остались без поощрительного слова критика-мессии.