Владимир Лорченков

Бочка лимонада

От автора | Мне двадцать восемь лет, живу в Молдавии и определяю то, что делаю, как молдавскую литературу на русском языке. Лауреат всероссийской премии “Дебют” 2003 года за повесть “Хора на выбывание”, обладатель диплома первой степени “Русской премии” 2007 года за повесть “Любовь это…”. Рассказы “Бочка” и “Лимонад” входят в постмодернистский текст “Любовь это...”. Образцом структуры его послужила “История сотворения мира в 10 с половиной главах” Джулиана Барнса. Который, собственно, и есть один из моих любимых писателей. И если у Барнса стержень романа — библейский миф, то связующим мотивом моего текста стала любовь. Во всех ее проявлениях...

Крестьянин молдавского села Елизаветовка уезда Оргеев, Тудор Кубряков, встал на четыре часа раньше обычного. По серьезной причине: до выхода в поле Тудору нужно было успеть сделать важное дело.

Этим утром Кубряков собирался утопить жену.

Делать раньше этого ему не приходилось, поэтому времени Тудор оставил себе побольше.

— А то ж, — бурчал Тудор, бреясь перед потемневшим от старости зеркалом, — не каждый же день жену топишь.

Тудор лукавил. Не только жену он не каждый день топил. Он вообще никого не топил каждый день. Да и вообще ни разу никого не топил. Так что с непривычки будет трудно, знал Тудор. Но все в жизни когда-то делаешь в первый раз, и это Тудор тоже знал. Поэтому духом Кубряков был крепок, и, выбрившись, сполоснул лицо холодной водой из колодца, — лосьонов, кремов и одеколонов Тудор не признавал, — и пошел будить жену. Та еще сладко спала, свернувшись калачиком под сиреневым пуховым одеялом, которое им на свадьбу еще тринадцать лет назад подарили. В комнате, — а спали они в большой зале, — было темно еще, и Тудор ударил ногу о скамейку, отчего разозлился. Потому жену будить он стал грубо, а не нежно, как собирался. Все ж таки этим утром, думал он, бужу я ее последний раз. Но ударился он сильно, да и выглядела она со сна не очень хорошо, потому, подумал Кубряков, такую жену и утопить не жалко.

— Леонида, — тянул он женщину за руку, — вставай, Леонида. Вставай давай! Затянем все дело, в поле опоздаю. Что тогда кушать зимой буду?

— Не пропадешь, — зевнула Леонида, и села на кушетке, — сделай мне чаю.

— Чаю? — поразился Тудор. — Да мы его сроду не пили. Налить тебе стакан вина?

— Нет, — поджала губы Леонида, — сегодня чаю.

Тудор вздохнул и подумал, что женщины, которых вот-вот утопят, отличаются необыкновенной придирчивостью. Но про последние желания приговоренного крестьянин Кубряков тоже слыхал, поэтому приготовил все-таки жене чай. А пока вода в старом, старше зеркала, когда-то желтом, а сейчас сером от копоти чайнике нагревалась, Тудор смотрел на жену и все пытался понять, будет ли он скучать по ней.

Леонида Кубрякова, — в девичестве Лари, — была первой красавицей Елизаветовки. Красота ее, шептались старухи, была какой-то… греховной. Значило это, что каждый, проходя мимо Леониды, думал о том, о чем средь бела дня думать не надо, а надо думать ночью и исключительно со своей законной женой. Первый раз замуж Леонида вышла в девятнадцать лет, за сына председателя колхоза. Тот, однако, быстро спился, — и, сплетничали старухи, физически обессилел из-за ненасытности жены, — уехал на заработки в Россию и пропал. Тогда на Леониде, молодой еще и привлекательной женщине, женился Тудор.

Леонида вторым мужем была довольна: он, в отличие от первого, непутевого, не пил, прилежно посещал церковь и даже избирался в депутаты районного совета от партии христиан-демократов. Правда, в советники он не попал, но листовка с портретом Тудора и надписью “Голосуй сердцем” хранилась у них дома рядом с чайником. То есть на самом почетном месте.

— Закипела вода? — спрашивает Леонида и встает с постели. — Ты пока завари чай-то, а я умоюсь…

После истории с выборами в районные советники Тудор почувствовал в себе необычайную тягу к политике. Поэтому, когда подошел срок выборов в мэры села, Кубряков и здесь свои силы попробовал. Увы, партия за ним уже не стояла, потому что кандидатом от христиан-демократов стал местный священник, отец Филимон.

— Батюшке, — решили христиан-демократы, — сам бог велел представлять христианскую партию…

Кубряков скрепя сердце согласился и агитировал сельчан за батюшку Филимона. Тот, правда, мэром так и не стал, потому что в село приехал митрополит Бессарабии Илие Преподобный и много и долго ругался. По его словам выходило, что священник служить может только в церкви, а если он в церкви служить не хочет, то может убираться из церкви ко всем чертям собачьим!

— Ко всем чертям собачьим, — горестно прошептал Тудор Кубряков и перекрестился, — это же надо, так выражаться-то, а?.. И кто? Сам митрополит…

Леонида вернулась в дом умытая, посвежевшая, помолодевшая лет на двадцать. Тудор с сожалением подумал, что вот такую жену топить уже жалко. А что делать, придется.

Тем более они вместе так решили.

Тудор подвинул к жене чашку с крепким чаем, а сам вышел во двор. В углу, под деревом, черпнул из бака вина, выпил стаканчик и постоял, глядя на орех. На ветвях дерева покачивались клочья тумана и несколько капель воды. Значит, ночью было холодно. Да и сейчас еще ночь, четыре часа всего…

Утопить Леониду Тудор решил после того, как жена узнала о своем диагнозе. Несколько лет у нее болела грудь, и Леонида поехала в Кишинев, где онкологи рассказали ей о такой болезни — раке. И определили, что жить ей осталось недолго. Тут как раз подошло время очередных выборов в районные советники, и Тудор с отчаянием понял, что не может и не хочет больше работать на земле. А хочет и может быть только районным советником. Иными словами, устал он от работы, понял Тудор — а когда Леонида умрет, то в одиночку он хозяйство вообще не потянет…

— Вкусно, — Леонида пьет чай и ободряюще смотрит на мужа. — Очень.

Наконец, ко всем бедам добавилась еще одна. Леонида умирать в мучениях не хотела, а убить себя ни в коем случае не могла. Самоубийство грозило неприятностями в виде ада не только ей, но и Тудору — пусть и не такими страшными, как загробные муки. Человек, чья жена не на погосте лежит, баллотироваться в советники от христианско-демократической партии в Молдавии ну никак не может. Худо-бедно, от социал-демократов может, ну или там либерал-консерваторов, но шансов у представителей таких партий на молдавских выборах совсем нет… В общем, начало года получилось совсем плохим. Тут-то Леонида, умница, золотая голова, и нашла выход.

— Ты, — глядя в сторону, сказала она Тудору, — утопи меня. В бочке с вином. Я читала, в Англии принца так когда-то утопили. Читала, мол, это небольно, потому что пьянеешь. А потом скажешь, что, мол, в подвале бочку открыла да поскользнулась и упала случайно. И меня от смертной муки избавишь, и себя от позора…

И показала мужу газетную вырезку. Речь в ней шла о президенте страны Мирче Снегуре, который как раз отправил в отставку премьера Друка. Снегура публицист по фамилии Дабижа сравнивал с английским королем Ричардом Третьим, тираном и скотиной.

— Возьмем, к примеру, — прочитала Леонида часть заметки, — Ричарда III, короля Англии, жившего в 1452—1485 годах нашей эры. Он вошел в историю как первая жертва политических технологий, как урод и злодей, приказавший утопить в бочке с вином двух малолетних племянников и одного принца, Кларенса. Тот, впрочем, сам попросил утопить себя в бочке с мальвазией…

Разумеется, Тудор отказался и на жену накричал. Но это было полгода назад. И вот этим утром он глядит на Леониду, пьющую чай, и собирается ее утопить. Вино придется вылить, но это не беда. Ради такого дела… К тому же, — и это тоже придумала Леонида, — Тудор всегда может потом намекать на странные обстоятельства гибели своей жены, используя это, как она сказала, “в политических целях”.

— Это как? — тупо спросил Тудор, когда Леонида ему это сказала.

— Ну, — жена была терпелива, — прямо не скажешь, но намекнешь. Что, мол, меня, жену видного христиан-демократа, утопили коммунисты. А когда тебя спросят, — “так ее утопили коммунисты”? — ответишь: “Я такого не говорил, это вы сами сказали…”

— А, — кивнул Тудор, — и понял, как безнадежно будет не хватать ему умницы-жены.

И сейчас глядел на нее и думал, как сильно он все-таки ее любит. Леонида допила чай и как была в ночной рубашке пошла с Тудором в подвал. У бочек они постояли немного.

— В эту? — спросила жена, ткнув рукой в бочку.

— Да, — сглотнул комок Тудор и вытер слезу. — Крепкое, как ты просила.

— Да, — улыбнулась Леонида, — чтоб сразу забыться. Ну, выше нос, муженек.

Супруги обнялись, и Кубряков неловко ткнулся носом в щеку Леониды. Целоваться он не очень умел. Да и всего остального тоже — до женитьбы на Леониде. По-настоящему любви его научила только жена. Она была его лучшей любовницей, его лучшим советчиком, его лучшим другом…

Тудор, не стесняясь, зарыдал, а Леонида, резко выдохнув воздух, наклонилась и бултыхнулась головой в бочку. Кубряков резко задвинул крышку, задвинул защелку и бросился вон из подвала. Ему не хотелось слышать стонов жены, а то, что она будет стонать, крестьянин не сомневался. Тудор знал: Леонида вряд ли сразу опьянела. Ведь в бочку была налита чистейшая вода. Нет-нет. Тудор очень любил жену.

Но трехсот литров вина ему было жалко.

Она может любому за бутылку лимонада дать. Уж мы это точно знали. Ей было четырнадцать лет. У нее, по слухам, в голове копошились вши, и она была грязной и распутной девкой. Вы спросите, почему я говорю “по слухам”? Почему сам не проверил? Нет, знаете, я никогда не был робким. Даже в подростковом возрасте. А вот близоруким я был уже тогда. Поэтому вглядываться в голову Маши, — а именно так ее звали, — я мог сколько угодно. И все равно ничего бы не увидел.

С тех пор продажная любовь для меня всегда лимонад.

Между прочим, бутылка лимонада — настоящего, с неповторимым вкусом яблока, лимона, сладкой газировки из автомата (три копейки стакан) — в те времена было не так уж и мало. То есть, на наш взгляд, Маша совершала не такую уж и проигрышную сделку. Правда, что именно она давала за бутылку того самого “Буратино” (а иногда, говорили, это был “Дюшес”), мы толком не представляли. Особенно я. Ведь мои одиннадцатилетние одноклассники были старше меня на год. Нет, я не вундеркинд, просто пошел в школу на год раньше.

Достаточно рано для того, чтобы увидеть самое естество школы, — а она, на мой взгляд, который не изменился и сейчас, когда мне уже тридцать шесть, есть не что иное, как заколдованный темными силами лес. На каждом углу тебя ждут неприятности. Постепенно ты учишься продираться сквозь чащу, не меняя выражения лица. Но в глубине души все равно вздрагиваешь каждый раз, когда из-за дерева на тебя нападает дракон. И достаточно поздно для того, чтобы скучать по кусочку рая, запрятанному памятью за детской кроваткой, которую вот-вот выкинут, потому что ты из нее уже вырос. Впрочем, я драматизирую. Может, все было и не так плохо, как мне сейчас кажется. Были и неплохие моменты.

Лимонад, например.

Большую часть прогулянных уроков мы проводили под мостом, прикрывшим своим подлатанным брюхом обширный парк между районами нашего города. Я покупал три, иногда четыре бутылки лимонада. И пил его, наслаждаясь. В принципе, ничто не мешало мне выпить только две (три) бутылки, и с оставшейся подойти к “просто Марии”, как ее иронично называли старшеклассники. Разумеется, духу на это мне не хватило бы. К тому же я еще не совсем понимал кое-чего. Нет-нет, что именно происходит со счастливцем, у которого Мария принимает бутылку лимонада, я знал. Ведь я, — хоть и не был вундеркиндом, — всегда считался ребенком, развитым не по годам. И, знаете, чтобы поддерживать это реноме, все детство шел на определенные подвиги.

Например, в тринадцать лет лишился девственности с семнадцатилетней дочкой молдавского полицейского, убитого в войне на Днестре. Семью его эвакуировали в Кишинев, и там они жили, как беженцы, в дешевой гостинице. С тех пор, знаете, сколько я ни пытался победить это в себе, слова “участник вооруженного конфликта” и “защитник территориальной целостности” ассоциировались у меня исключительно со взмокшей от напряжения спиной Стеллы. Стеллы, которая стоит на четвереньках, яростно подмахивает, выкрикивая что-то на румынском и глядя мне в глаза. Да, да. Родной язык своей матери я не выучил исключительно из-за этих воспоминаний: каждый раз, когда я слышу румынскую речь, меня разбирает смех. Ну, за исключением этих двух забавных, — даже не могу назвать их комплексами, — деталей, о Стелле я сохранил самые лучшие воспоминания.

Правда, все это случилось через три года после описываемых событий. Тогда, будучи десятилетним, я с удовольствием пил лимонад “Дюшес” под мостом и с удовольствием думал о следующем уроке. Конечно, идти на него я не собирался: но мы договорились со школьным приятелем встретиться и пойти на хлебзавод.

— Там халва на земле валяется! — сказал он.

И вот, за халвой мы собрались пойти. Встретиться мы собирались тут же, под мостом, так что я себе лежал да попивал лимонад. Желтый в бутылке и почти прозрачный на воздухе, пузырящийся, как кровь быстро всплывшего ныряльщика, божественный лимонад. Многие предпочитали его не пить, а запивать им острое печенье — называлось оно “пицца”. Маленькие сухие комочки с маком, тмином и солью. Я мучного никогда не любил, да и вообще, манера смешивать еду и питье всегда приводила меня в священный ужас. А почему, я не знал. Поэтому никакой еды у меня с собой не было, и я порядком проголодался. К счастью, предстоял поход на хлебзавод, где делали халву. Она, конечно, там валяется прямо между цехами, и мы здорово наедимся. К тому же передо мной открывался великолепный вид: “чертово колесо”, торчащее из кленов на краю парка, возвышалось над моей низиной, как Небоскреб Самого Детства. Я поднял голову, и у меня перехватило дыхание. Я отставил бутылку в сторону, снял ранец и начал декламировать стихи. Вернее, что-то бессвязное, сочиненное мной именно в этот момент. Со стороны это, верно, напоминало своеобразное камлание. Не знаю, что на меня нашло. Я просто почувствовал, что обязан выразить именно таким образом свое отношение к величественной панораме парка, которая мне открылась. А священный восторг меня все не отпускал. Я все говорил и говорил, буквально кричал. Что-то вроде:

Правда, дальше ничего сочинить я не мог, а говорить и говорить мне хотелось, и я сходу придумывал:

Само собой, “рубежей морей и гальки”, “пенистого моря”, да и женщин, — за исключением своей матери и учительниц, — я тогда толком не видел. С морями все ясно. Мы всегда ездили отдыхать в горы, потому что морской климат, говорили врачи, был мне противопоказан. С женщинами тоже интриги нет. В десятилетнем возрасте редко на них смотришь. Но стихи, — а я думал, что это стихи, — мне почему-то нравились, и я твердо решил начать их писать, и сочинил вслух еще кусочек. Получилось даже заумно, но, говорю же вам, я всегда был развитым и начитанным ребенком. Я прокричал:

Тут-то меня и застала школьная шлюха Мария, которая, — и мы это точно знали, — любому за бутылку лимонада даст. Причем она не пришла. Просто я вдруг перестал говорить и четко увидел фигуру у дерева поблизости. Видно, она ждала, когда все это кончится, потому что, когда я замолк, подошла ко мне и вежливо сказала:

— Мальчик, дай попить.

Юбка у нее была примята и с несколькими травинками. Губы блестели. Выглядели влажными и в то же время сухими. В общем, выглядели, как губы, на которые кончили. И которые после этого так хочется смочить чем-то по-настоящему жидким. Глаза у нее были не радостные, и не грустные. Просто пустые.

Если бы я проявил характер, — говорю это вам не как десятилетний ребенок, которого застали за глупостью большей, чем мастурбация, а как взрослый мужчина, — мое первое приключение произошло бы не в тринадцать лет, а в десять. Потому что она и в самом деле давала за бутылку лимонада. И в самом деле — всем, а не только некоторым. Это — опять же, уже как взрослый мужчина — я точно выяснил. Но тогда я просто протянул ей лимонад и глядел, как она пьет. Взял полупустую бутылку обратно и молча смотрел, как она уходит. С тех пор, содрогаясь в теле женщины, в кульминационный момент я всегда — всегда, будь благословенна, Мария — вижу это. Блестящие и пересохшие губы. И пенящийся на них лимонад.

Примерно через несколько минут появился мой приятель. Я ему об этом ничего и никогда не рассказывал. Но он, — мы до сих пор дружны, — часто вспоминает о том, как пришел под мост. И увидел меня. Его коронная концовка этой истории:

— Ты стоял и молча глядел в парк. Выражение лица у тебя было угрюмым и взрослым. И с тех пор не изменилось. Ни капли.

Может, он и прав. Почему, я не знаю. К тому возрасту я уже понимал, что жизнь довольно грустная штука, потому наша короткая встреча с Марией потрясением в этом смысле для меня не стала. В каком же смысле она меня потрясла? Что за чувство я испытал? Стыд? Нет. Я до сих пор пишу стихи. Жалость? Тоже нет. Испуг? Поздние сожаления о том, что не хватило смелости? Нет, нет и нет. Может, я впервые понял, что иные миры — это не всегда обязательно иные существа? И что обитателем иного мира в иных измерениях может быть человек, такой, казалось бы, СВОЙ? Не знаю.

Помню только, что впервые вдруг ощутил во рту натуральную горечь. Ее не перебить ничем.

Даже лимонадом.