Анна Кузнецова

Когда читаешь объемистую книгу поэта, за именем которого привычно следует название группы, в которую он входил и успеху которой обязан узнаваемостью имени, занимаешься то ли физическим трудом, то ли химическим. Очищением от “готового предложения”: галстука-бабочки, подпирающей подбородок поэта на первой странице обложки, где вместо названия книги тиснута самая известная строчка (“Как упоительны в России вечера”); баек о куртуазном маньеристе времен былой славы с последней страницы обложки; стилистических ананасов в шампанском, попсовых мелодий… В сухом остатке кое-что есть: “Ступает золотая осень / По жилке желтого листка” — шаг из банального образа в небанальный; еще строчка-другая в разделе ранней лирики… Значит, поэту есть чем жить дальше и писать снова.

“Прощай, Парезия” — это эпитафия на троянской стеле и эпиграф к одноименному циклу стихов в этом сборнике. Как всегда у Сергея Слепухина, каждое стихотворение емко и многосоставно, основное настроение — элегическое, выражается оно прежде всего интонацией, которая поддержана образной и аллюзивной системой. Античная драма гибели в прекрасный солнечный день — вот впечатление от этой книги, закольцовывающей древность и наше время.

О русском верлибре всякое говорят. Есть ли он, нет ли; верлибр ли то, что называют этим словом в каждом конкретном случае; будущее за ним или настоящее… Но вот пятьдесят два поэта, от каждого — несколько стихотворений, всегда интересных.

Ставропольский поэт, выпускник ВГИКа, участник проекта Юрия Беликова “Дикоросы. Приют неизвестных поэтов”, редактор поэтического альманаха “45-я параллель”, изобретатель жанра поэллады — что-то между лиро-эпической поэмой и балладой немецкого извода, где в роли нежити — предки-русичи, от рядовых Емель с Прасковьями, как “Русском рефрене”, до небожителей, составивших славу русской культуры, как в поэлладах “Небо в разную погоду”, где рать их встает перед глазами с пластикой строителей железной дороги из одноименной некрасовской поэмы, а также “Ангел-подранок”, где есть сравнение “бледный, как Чехов”.

Ставропольский поэт и переводчик, знаток и любитель жанрового стихосложения издал восьмую книгу, целиком посвятив ее жанру эпиграммы. Книга структурирована по разделам лирической, политической эпиграммы, посвященной литературному делу; раздел эпиграмм на отдельные вещи и персоналии удачно называется “Объекты и субъекты”; заканчивает книгу обширный раздел переводной эпиграммы.

Изящно изданная книга очень культурных стихов исповедальной интонации. Лучшее в ней — трагические образы, иногда становящиеся отдельными стихотворениями: “В тонком звоне заката / Хирург неумелый в небе / Наделал разрезов / И сердце / Открытое видно любому”. Но хорошо бы поэту избавиться от тематических поэтизмов: одиночество, тоска, неблагодарная поэтическая работа…

Предисловие Бориса Чичибабина заставило прочитать эту книгу, хотя вышедший недавно трехтомник создает об авторе нелестное впечатление. Любовная лирика и впрямь попадается неплохая — видимо, дело в отборе: избранные стихи производят лучшее впечатление, чем версификационная поденщина.

Проза поэта, как это часто бывает, родственна стихам: текст с изящной языковой игрой, продуманной архитектоникой, интригующий непрямотой сюжетного развития и подтекстовыми лабиринтами, оставляет по себе впечатление интеллектуальной прогулки по красивейшему пейзажу, в котором много знакомых деревьев, но все они так прихотливо подстрижены, что дуб поначалу кажется кустарником “дубок”, а вяз — чуть ли не самшитом. Тем не менее все узнаваемо — хотя бы в конфигурации вопроса. Дуб это или дубок, Морас герой, Мозес или кто-то еще — мы никогда не узнаем. Потому что человек никогда до конца не знает, кто он, угадала ли мать его настоящее имя, сущность, судьбу и угадал ли он все это сам. Это роман философский и психологический одновременно. Он о том, из чего ткется человеческое наполнение. Что такое “я” — память генов? эмоциональная память? набор фантазмов? акт речи? последовательность поступков? Ответа (исчерпывающего) нет, как на все главные вопросы о человеке (что такое жизнь, смерть, сознание и т.п.). Есть роман, по-новому задающий вечные вопросы.

В первой части повести солдаты рейха гуляют по европейским столицам, подыскивая девушек на вечер, а офицеры рейха думают, куда и как собрать евреев со всего мира, чтоб больше их никто нигде не встретил. Вторая часть — “Местечко Мадагаскар” — жизнь избранного народа на океанском острове, удобно (для рейха) соединяющем три вещи: еврейское местечко, райское место и собственно рай, откуда ни один еврей не вернется. Все герои этой книги мертвы: евреи, казненные солдатами рейха (на каждое упомянутое в книге имя дается сноска — место и время гибели), немцы, осужденные на Нюрнбергском процессе... “Не умрет никогда” главный герой, отец автора Захар Левитин (1912 — 1986).

Лирическая проза, неформатная для жанра — ритмизованная, а местами и рифмованная, повествование ведется от третьего лица, при этом все герои — лирические герои. Странные, красивые тексты, напоминающие о модернизме начала ХХ века. Автор и не скрывает своей увлеченности этой эпохой: герои последнего из шести рассказов, вошедших в книгу, — брюсовские Рената и Рупрехт.

На обложке значится: роман-дневник. Жанровый оксюморон. На самом деле — эпос частной жизни с расширением в поколенческие проблемы, начатый с 1991 года, когда автору было 27 лет. Мне было 25, я была в полной растерянности от происходящего в стране, жила, как эмигрант, то внутренний, то внешний, и эту книгу прочитала теперь с большим удовольствием: “Наше поколение учили одному — альтруизму, братству, служению людям, утопическим, но великим коммунистическим идеям, а вышло, что шли мы не туда. Появился новый идол — Мамона. Служить ему я не хотел”, — говорит автор-герой в начале книги. А вот что в конце, когда он уже имеет собственную фирму: “Восхищаюсь своими двадцатилетними сотрудниками. На работу приходят вовремя. Вкалывают. Не ищут, а находят. Женятся. Живут нормальной жизнью. С тридцатилетними-сорокалетними — одни проблемы. Нам тяжело. Нас учили одному, а жизнь оказалась совсем другой. У двадцатилетних иллюзий нет. Они выросли при жестком капитализме. Они старше нас”.

Песнь Джамбула получилась действительно благодарной, хотя счастья в описанных событиях немного. Но и не так уж мало, что дает понять “объективная” интонация, рисующая повествователя человеком умным и чутким к мистической субстанции, которая называется жизнью.

Та же тема “перестройки” человека, пришедшего к перестроечной эпохе взрослым и сложившимся, здесь раскрыта с распространенной точки зрения. Неблагодарной, если выразиться кратко. Герой этого большого романа вроде бы вписался в новую жизнь — но книга кончается его ночным сердечным приступом, поскольку любит этот герой пафосно философствовать, не будучи при этом семи пядей во лбу. Знает, кто виноват, — новая власть. Оно конечно, кто же спорит. Не знает, что делать. Тоже распространенное явление. А философский вопрос его мучит такой: как может быть нормой жизни бедность миллионов. Автору, отвечающему за ораторский дар героя, хочется посоветовать ознакомиться с работой “Восстание масс” Ортеги-и-Гассета, где рассказывается, что бедность миллионов — это норма, нарушение которой в XIX-ХХ веках обернулось скукой миллионов, безудержным потребительством толпы и диктатом ее простейших вкусов. Боюсь, что это более сложные материи, чем кажется автору. Поэтому после сентенции философствующего героя, что для духовности народа нужен хотя бы средний уровень жизни, их с автором хочется отослать к более популярной книге, где есть слова: “Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко…”. А уж на последний публицистический выпад автора — “Послесловие”, в котором поминается объявление Дижонской академии и проводится параллель “Способствовал ли переход от социализма к капитализму в Сепатовской области улучшению нравов ее жителей?” — остается только руками развести. В эпоху Просвещения была популярна идея, что просвещение (обучение наукам и искусствам) делает человека лучше. С развенчанием этой иллюзии (о прямой взаимосвязи интеллекта и нравственности), с популяризацией противоположного заблуждения (человек рождается нравственным, а извращенное городское общество его портит) и связана слава Руссо в XVIII веке, многого о человеке не знавшем. Но неужели кто-нибудь когда-нибудь заблуждался насчет связи общественных нравов и товарно-денежных отношений? Дело, наверное, в том, что улучшение нравов, увы, никогда не является приоритетом государственной политики. Но это другой разговор, к которому пока нет предпосылок, и не только в России.

Книга из тех, которые я больше всего люблю — за абсолютное бескорыстие. Из тех, что пишутся один раз в жизни и издаются к серьезному юбилею — автору, по моим подсчетам, 70. Эпос частной жизни, написанный умным, литературно одаренным человеком, с юмором и блеском — для себя, для детей, для внуков. Кто же еще будет читать почти 600 страниц большого формата петитом, несмотря на явные литературные достоинства? Автор, назвавший себя Дилетантом, на самом деле — искусствовед и художник, участник и свидетель художественной жизни провинции в позднесоветское время.

Редкий случай удивления книгой, изданной явно за авторский счет. Григорий Ярок пишет профессионально. Он мастер прозаической миниатюры, тонко чувствующий грань писательского артистизма и психологической достоверности. Его рассказы — скорее повести гоголевской традиции; даже если текст на полстраницы — в него вмещается вся емкость судьбы каждого из героев. Все герои — типажи, не выходящие за грань типического, при этом трогательно индивидуальные.

Издательство “Эксмо” стимулирует авторов на новые творческие свершения не слабее знаменитого издателя, чей договор с Достоевским называют кабальным. Роман идет в печать только тогда, когда в редакцию поступает следующий роман данного автора. Так, в год по роману, а то и больше, издают украинские авторы — редчайший случай многописания без потерь в качестве.

Роман про диджея, встретившего в темной подворотне одиннадцатилетнюю девочку с плюшевым мишкой-трансформером, на мой взгляд, не лучше предыдущих романов — “Армагед-дом” и “Вита-ностра” сюжетно оригинальнее и глубже в подтексте. Но градус увлекательности, сюжетная ритмика и полное отсутствие китча в китчевом казалось бы сюжете (явление на Землю людей из идеального мира) — те же. Хороша и главная художественная мысль: настоящий художник откажется от благополучия ради возможности творить — брат девочки из идеального мира, которого должы вернуть, пришел в наш мир лишь потому, что только в несовершенном мире возможно творчество. И уходить не захотел.

Для полновесности тома в книгу вставлены несколько повестей и рассказов; повести “Зоопарк” и “Зеленая карта” весьма увлекательны, а рассказ “Перевертыши” — возможность похохотать.

Первый сборник оригинальных повестей молодого украинского русскоязычного литератора — Михаил Назаренко больше известен как филолог и критик фантастики, исследователь мифопоэтики Салтыкова-Щедрина и автор монографии о Марине и Сергее Дяченко.

Продуманная композиция сборника позволяет воспринимать семь не связанных между собою текстов как единую книгу о путешествии во времени из XIII века до Р.Х., к которому относится повесть, давшая книге название, в век ХХ с остановками в других литературных эпохах. Дело в том, что все семь повестей оживляют исторических литературных героев — если древнегреческие мифы тоже относить к литературе. “Домашним образом”, который так нахваливал Пушкин у Вальтера Скотта, нас вводят в Кносский дворец, в дом к носатому Овидию, на корабль Христофора Колумба, в жизнь фонвизинского недоросля — только ракурс нашего взгляда весьма необычен, и привычные сюжеты, оставаясь узнаваемыми, обновляются. Например, в повести, где действие ведется сразу с двух точек видения: мальчика-сироты и мифического существа, только в конце становится понятно, что речь идет и Хоме Бруте и Вие.

Историческая личность авантюрного склада Федор Толстой по прозванию Американец — материал благодарный. Начав с того, как юношей он чудом попал в Преображенский полк, автор, держась за линию его судьбы, вводит читателя в антураж первой половины XIX века все тем же “домашним образом”, который давно превратился в основной прием исторической беллетристики.

Полемическая позиция по отношению к цветаевскому Пушкину задана уже названием — писательница хочет реабилитировать Дантеса и развенчать миф о его демонической личности. Страницы бесед со старушкой, открывшей героине страшную тайну, что Пушкин был не иконой, а живым и противоречивым человеком, в книге лучшие. К сожалению, они тонут среди перипетий дешевого детектива и еще более дешевого розового романа, куда вплетена линия биографических разысканий — вот интересно, для чего? Для “отмывки имиджа” типичной героини массового чтива? Вслед за крутой героиней Оксаны Робски, которая не только хорошо выглядит и живет, но еще и сама по себе “остроумна и самоиронична” (см. рецензию Ольги Бугославской “Вот моя деревня”. Знамя, 2005, №9), потянулись девочки попроще, которым не только любовь супермена нужна, но еще и пушкинская биография небезразлична? “Умственность” героини-блондинки поистине впечатляет: “Все в мире относительно, подумала я” (с. 22). “Увы, такова жизнь: придумано не мною, но я сама не раз убеждалась в том, что если в одном месте что-то убывает, то неизбежно прибывает в другом” (с. 23). И т. д.

Периодический пушкиноведческий сборник открывается разделом Пушкинское музееведение и краеведение, продолжается исследованиями пушкинских текстов в лингвистическом и лингвостилистическом аспектах и завершается разделом параллельных исследований. Наиболее занимательны для чтения — а сборник адресован “…всем, кому дорого имя Александра Сергеевича Пушкина”, — статьи Н.Л. Васильева “Пушкинский бестиарий” и Д.Н. Жаткина “Заметки об античности в творчестве А.С. Пушкина и А.А. Дельвига”.

Международные конференции “Болдинские чтения” проводятся с 2002 года, данный сборник выпущен к полуюбилею “Болдинских чтений”. Он структурирован по семи разделам: Текст и контекст — локальные исследования, Творческие параллели — параллели и сближения, Проблемы поэтики, где обращает на себя внимание статья Зденека Пехала ““Медный всадник” как дихотомия контекстов” о противостоянии живого и неживого в поэме Пушкина, Антропология художественного текста, куда вошла единственная статья “Пушкинское время как состояние истории и человека” В.А. Фортунатовой, Пушкин и европейская культура — заметки о шведской, чешской и канадской пушкинистике, Нетрадиционное пушкиноведение — дань моде на забавные ракурсы, Из личных архивов.

Еще одно прочтение “Капитанской дочки” предназначено если и школьникам, то очень продвинутым, но, скорее всего, все же студентам МГУ: “Антропонимика “Капитанской дочки” паронимически связана с основными концептами произведения…”. В книге много интересных наблюдений и замечаний, особенно ценны доказательства неуместности традиционного в советском пушкиноведении умиления “поэтичностью” и “редкой деликатностью души” пушкинского Пугачева.

Г.В. Краснов — старейший профессор Коломенского пединститута, автор книг о Пушкине, Некрасове и его современниках, Л. Толстом. Сборник в его честь получился интересным как в первой части, где собраны теоретико- и историко-литературные статьи, так и в разделе публикаций. Читать его нужно с самой первой работы, в которой Н.Д. Тамарченко очень своевременно углубляется в понятие поэтики. Далее Ю.Б. Баранова ставит проблему исследовательского метода в изучении бердяевского символизма. В.В. Федоров исследует метаэстетику М. Бахтина — действительно интересная тема, поскольку М. Бахтин — больше чем филолог: это философ, работавший на литературном материале. Интересна текстологическая работа Н.Л. Васильева с книгой “Марксизм и философия языка” В. Волошинова, споры о принадлежности которой перу М. Бахтина не прекращаются; интересно исследование М.М. Гиршмана о философе-персоналисте Э. Левинасе в контексте его интереса к Ф. Достоевскому… Много интересного.

Переиздание книги, впервые вышедшей год назад, еще при жизни автора. Александр Валагин был филологом-просветителем — вел в “Воронежском курьере” рубрику “Родная речь”, создал издательство с таким же названием. В книгу вошло, видимо, наполнение рубрики — 61 эссе единого формата, в которых события живой современности и сюжеты литературной классики сплавлены авторским переживанием в единое целое. Что, казалось бы, общего у недавнего пожара в Манеже и выступления юного Пушкина перед старым Державиным на лицейском вечере? Большую часть книги занимают пересказы литературных произведений — взволнованные, акцентирующие те уроки, которые тот или иной литературный шедевр преподает своим читателям.

Творческий путь Блока сильнее, чем у какого-либо другого поэта, связан с вехами его жизненного пути и происходившими в России катастрофическими переменами. Он провозглашал это сам, издавая свою “трилогию вочеловечения” и сохраняя в издании даже самые слабые стихи — как необходимые свидетельства мистического пути. В этой книге творческий путь Блока изложен так ясно и с таким глубоким пониманием всех его особенностей, что именно ее хочется рекомендовать как пособие старшекласснику и даже студенту. Все-таки это очень непростой для понимания путь.

Просветительское издание с соответствующим минимальным аппаратом имеет целью “…познакомить современного читателя с раздумьями еще одного из творцов о своем времени, о своих предшественниках и современниках, о своем восприятии национальных традиций отечественной литературы, об истоках и корнях собственного творчества”. Многозначительные курсивы в предисловии уместны, поскольку субъективный идеализм Бальмонта дает порой весьма причудливые конфигурации общеизвестных феноменов: “Бунин — часто очарователен, иногда силен, почти никогда не могуч. Когда о нем говорят, любят повторять, что он скуп в выборе слов, художественно скуп. Но нет, это не то. Часто он скуп художественно, весьма нередко он скуп от скудости. Он вовсе не может так, ни с того ни с сего, опустить руку в богатый старинный сундук, вынуть оттуда, не жалея, целую пригоршню яхонтов и разбросать их, чтоб они горели и светили”. (“Золотая птица”, 1923).

Вести дневник Михаил Кузмин начал в 1905 году. Записи за 1934 год — последняя, чудом сохранившаяся тетрадь. В это время дневник был необходим ему для самостояния в катастрофически изменившемся мире, где, продолжая писать сильные стихи, он считался забытым декадентским поэтом; где его интимная жизнь стала государственным делом: с конца 1933 года начинается законодательное преследование гомосексуализма. Особенность ранних тетрадей его дневника — установка на слушателя, т.к. записи зачитывались вслух на литературных вечерах. След того времени — форма этих записей: педантичная фиксация ежедневных событий перемежается с прозаическими и мемуарными отрывками, которые кажутся незначительными — вот, например, текст о грации давно уж взрослой соседской девочки в тот мимолетный год, когда ей было восемь лет… В 1934 году он уже тяжело болен, жить ему около двух лет, преодоление страха смерти и энтропии для него главное: он отмечает все оптимистические повороты света, доступные его глазам и осевшие в памяти.

Книга издана на высоком филологическом и полиграфическом уровне, с интереснейшим иллюстративным материалом. Приложением даны мемуарные очерки О.Н. Гильдебрандт, жены интимного друга М.К., “М.А. Кузмин” и “О Юрочке”, а также ее письмо к Ю. Юркуну, которого нет в живых уже восемь лет, от 13 февраля 1946 года — арестованный в 1938 году, он был тут же расстрелян, а родственникам выдали пресловутое “10 лет без права переписки”.

Вера де Боссе, по оставленному мужу — Шиллинг, дочь француза и шведки, родившаяся в Петербурге, в эмиграции — актриса немого кино и жена Игоря Стравинского, с 1915 по 1922 год была спутницей знаменитого художника Сергея Судейкина. Революцию они встретили, как большинство людей высокой культуры — старались жить прежними интересами: рисовать, читать, проводить время с людьми своего круга, изредка свысока обсуждая творящийся в стране кошмар. В дневнике-триптихе Вера Артуровна аккуратно, хорошим слогом записывала значимые, на ее взгляд, события их с Судейкиным частной жизни почти каждый день, пока позволяли обстоятельства. Не все части дневника сохранились, а после Крыма записи не всегда датируются. Подготовка издания и его полиграфический уровень — на традиционном для “Русского пути” высоком уровне.

ГОСЕТ — это Государственный еврейский театр, закрытый в 1949 году. Впрочем, автор доказывает, что последние лет двадцать его существования — затянувшаяся агония, начавшаяся уже в 20-х. Основное содержание книги — восстановление спектаклей, поставленных в годы, когда режиссером театра был Алексей Грановский, с приведением всех сохранившихся финансовых и организационных документов, касающихся театра. Привлечение архивных документов дает исследованию выход на широкий контекст российской истории.

Оговариваясь в предисловии: “…успех или, напротив, неудача — всегда следствие сплетения разных причин, условий жизни, разнонаправленных векторов, соотношения здоровья, политики, семейных обстоятельств, общественного положения, происхождения — да миллиона причин, вплоть до формы носа, роста, цвета волос и т.д., — композитор, автор первой советской рок-оперы “Орфей и Эвридика” с Альбертом Асадулиным в роли Орфея, описывает один день своей сегодняшней гипернасыщенной жизни, а затем — много дней, предшествующих успеху и следующих за ним. Наиболее любопытны в книге рассказы об Америке, а самое приятное в ней — “неглянцевость” авторского образа.

Публицист и прозаик, широко опубликованный российскими “толстыми” журналами, с 1992 года жившая в Италии, а с 2000-го живущая в Америке, собрала свои опубликованные в периодике тексты. Книга получилась разножанровой: в один раздел попадают и рассказы, и культурологические заметки — но это не мешает ее читать, поскольку она стройно структурирована по тематике. Раздел Итальянские впечатления связан в основном с жизнью русского языка в Италии; Заметки об Америке открывает эссе “Мои Удивления” — на мой взгляд, программное, поскольку это основная эмоция и главное достоинство книги, объединяющая все ее разделы. Далее следуют Соприкосновение культур: Тургенев и Генри Джеймс; Герои и героини: Анна Ахматова, Марина Цветаева, Лиля Брик, Сергей Дягилев, Михаил Булгаков, Дмитрий Лихачев, Династия Чуковских, Юлия Добровольская; Русская культура; Маленькие шедевры; Театр, театр, театр.

Это издание родилось из полемики о “de facto государствах” — самостоятельных образованиях внутри признанных международным сообществом стран. Проблема непризнанных государств особенно актуальна в свете надвигающегося прецедента: если Косово будет признано Европейским союзом, почему бы не признать отдельными государствами Абхазию, Приднестровье, Южную Осетию и Нагорный Карабах, утверждающие, что их насильственно включили в состав “материнских” республик при создании СССР? Проблема широко обсуждается на “круглых столах” и в периодике, здесь она рассмотрена в аспектах постсоветского пространства, мирового опыта и в перспективе возможностей и вызовов XXI века.