Анна Кузнецова

Мемуарный роман в новеллах и повестях (лоскутный роман) Игоря Смирнова-Охтина восходит к довлатовским опытам: смешные рассказы в грустном антураже советской действительности. Получается талантливо, хотя самый яркий, на мой взгляд, рассказ — как раз самый несмешной: эпизод из блокадного детства “Школа судей”.

“Новая мемуаристика” — так назвали свой проект три питерских писателя — Владимир Рекшан, Игорь Смирнов-Охтин и Владимир Шпаков, в “Манифесте”, данном в книге приложением, мудро оговорившись, что все новое — не новое, в том числе и жанр беллетризованных мемуаров. В качестве предшественников называют, правда, Искандера, Конецкого и Довлатова, ничего не говоря о самом первом опыте в этом роде — “Петербургских зимах” Георгия Иванова, книге, которая всех, кто оказался ее персонажем, обидела именно враньем — еще не было понимания, что правду факта можно приносить в жертву художественной правде даже и в мемуарном жанре, расшатывая его основы.

Роман скорее научно-фантастический (в традиции Стругацких), чем исторический; но это роман с историей настолько же, насколько и с физикой. Начинается он чем-то вроде хлебниковских “Досок судьбы”. Утверждая, что в России один раз в двенадцать лет происходит нечто важное, автор — эрудит из популярной передачи “Что, где, когда?” — выстраивает ряд: 1905 — 1917 — 1929 (начало эры Сталина) — 1941 — 1953 (смерть Сталина) — 1965 (конец оттепели, смещение Хрущева) — 1977 (?) — 1989 (начало развала СССР) — 2001 (конец эпохи Ельцина). Из общего ряда выпал 1977 год, в котором ничего не произошло. К нему и отнесено действие романа, рассказывающего фантастическую историю о том, как физики смотрели сломанный телевизор, по пятницам почему-то показывавший новости из будущего (в физике много необъяснимого), — в результате расстроилась отставка Брежнева, которая должна была произойти в том достопамятном году…

В этом маленьком сборнике — все поэмы Александра Ревича, поэта и переводчика, лауреата Государственной премии России. В них слышатся мотивы Багрицкого и Цветаевой, но романтический ключ их музыкального строя обычно “одергивается” жесткостью автобиографических сюжетов. Сюжетная канва поэмы “Начало” — допрос особистами бежавшего из нацистского плена бойца; “Поэма дороги” — о штрафбате… Вторая часть книги — мемуарно-литературоведческие эссе. Кроме самих воспоминаний и размышлений, в них очень интересны наблюдения поэта за тем, как жизненные реалии переходят границу художественного мира. Захватывающий эпизод фронтовой биографии в открывающем раздел эссе “Цена жизни” итожится замечанием: “Только теперь я понимаю, почему в поэму “Начало” не вставил рассказ о втором пленении. Какое-то чутье подсказало, что этот эпизод перегрузит и без того пресыщенное событиями повествование. Два побега из плена — это уже чересчур. Жизнь неправдоподобна, но искусство требует правдоподобия”.

Сын еврея и шведки, выросший в Риге, известный скрипач Гидон Кремер вспоминает прежде всего о разногласиях в семье и обстановке в стране — обстоятельствах, сделавших его внутренним эмигрантом. Оговаривая в предисловии к первой части книги: ““Осколки детства” — не документ, они — исповедь”, он от имени всех детей напоминает всем родителям, что они “обязаны уважать уникальность, неповторимость каждого из них, не разрушая этой самобытности ни собственными представлениями, ни условностями общества, предписывающего, какими им быть”. Вторая часть, “Инородный артист”, в общем-то о том же: о нежелании подчиняться насилующим обстоятельствам и авторитарным людям и о том, как нелегко отстаивать свой путь в истории, стремящейся нас всех унифицировать.

Наталия Александрова — артистка музыкального театра, выпускница “Глазуновки”. Воспоминания, начатые с шестнадцатилетнего возраста, совпавшего с началом Великой Отечественной войны, — вторая часть книги. Первая — семейная сага о предках из богатого купеческого рода, записанная со слов матери почти без эмоций: что как было. Работают сами факты, вот символичный пореволюционный эпизод: “Через несколько лет кладбище, на котором похоронили Михаила, неожиданно срыли, никого об этом не предупредив. Когда Мария пришла на его могилу, то здесь был разбит бульвар. По случайно уцелевшему дереву она нашла это место. Именно здесь, над его могилой, девочка прыгала через веревочку”. Фотографии, данные приложением к книге, заставляют проникнуться к “срытому кладбищу” старой русской жизни ностальгической жалостью.

Собственные воспоминания тоже начинаются с символа: девочка (сама мемуаристка), умаявшись от летнего безделья, легко и бездумно поехала помочь подмосковным колхозникам; жена дяди в последний момент сунула ей ложку, миску и кружку, которые “…пригодились в течение всего времени, что я отсутствовала, а отсутствовала я очень долго”. Дальше — почти невероятный рассказ о том, как девочка попала в ополчение и как ей удалось пешком вернуться к себе в Москву из немецкого окружения.

Книга, изданная с редким изяществом. “Полвека охоты на тигров” — охотничьи рассказы, мемуарные и дневниковые записи человека, делом жизни которого стала охота. У него была трагическая судьба: эмигрировав в Корею в 1922 году, он основал там два имения, где занимался сафари. Там, в своем имении, он и был арестован советскими войсками, в 1945 году вошедшими в Китай и Корею. Семья прошла ГУЛАГ, но писать этим сильным мужчинам, Юрию Янковскому и его сыну Валерию, было интересно только о вольной жизни, о романтике опасной профессии и о мужчинах своего выдающегося клана, о которых корейцы слагали легенды. Первый из них, Михаил Янковский, поляк из шляхетского рода, за участие в польском восстании 1863 года попавший на каторгу и утративший право вернуться на родину, умел стрелять в бандитов и тигров, похищающих коней, так, что владивостокские корейцы прозвали его четырехглазым, по-корейски нэнуни. В Корее это слово стало их фамилией. Повесть внука о деде воссоздает события его жизни, начиная с того самого восстания, с правдоподобием личного опыта. Повесть иллюстрирована фотографиями из домашнего альбома.

Ознакомительное издание, в основе которого — статья Михаила Копелиовича о романе Б. Полякова “Опыт и лепет”, отрывок из романа — образец текста, иллюстрирующий статью, несколько ярких стихотворений, расширяющих контекст, и мемуарные очерки знавших писателя. Борис Поляков — носитель уникального индивидуального опыта, наложенного на исторический: он был болен тяжелой, неизлечимой болезнью, приводящей человека к полной неподвижности, и незадолго до смерти, уже полностью парализованный и не способный самостоятельно дышать, нашептал жене большой роман.

Три брата — Лев, Яков и Вениамин, впечатлившись еврейскими погромами начала ХХ века, а затем картинами “социалистической революции”, сформировали собственные убеждения, став сионистами-социалистами — в предисловии “История семьи, вплетенная в историю России” Михаил Хейфец рассказывает об истоках, задачах и судьбе этого движения. Где братья могли оказаться с такими убеждениями в 20-е годы? Либо в Израиле, куда в 1923 году смог выехать Яков, проживший долгую жизнь, либо в ГУЛАГе — это путь Вениамина, расстрелянного после повторного ареста в 1942 году, и Льва, освободившегося из лагеря и умершего в 1946-м, — его дочь в своих воспоминаниях о жизни в Якутске, в квартире на улице Лагерной, радуется, что он не дожил до волны послевоенных репрессий... Основа книги — лагерные письма двух братьев, которым оставили право на переписку, и расшифровка аудиозаписи воспоминаний Якова Бромберга; приложением даны воспоминания дочери Льва и сына Вениамина о родителях.

Опять история разрушенной семьи, собравшей себя из осколков, — книгу, где иллюстративный ряд равноправен текстовому, издали выросшие дети женщины, чей муж-кореец был расстрелян как японский шпион. Открывает книгу трогательное сочинение ученицы, влюбленной в талантливую учительницу. Продолжает мемуарный рассказ Нины Валентиновны Всесвятской о детстве в счастливой семье. Потом — рассказ ее младшей сестры о том же, только в более поздние, более трудные годы. Письма подругам, рассказ дочери Алины о жизни в доме деда, разыскавшего внуков, увезенных в детдома, воспоминания сына Юлия, записки Нины Валентиновны о работе в школе… Самое щемящее — воспоминания лагерных подруг о Нине Валентиновне, ее рукописный “ГУЛАГиздатский” сборник стихотворений, существующий в единственном экземпляре, и данные в книге вклейкой цветных иллюстраций детские книжки с рисунками, созданные ею в разлуке с детьми.

В.А. Догель — ученый-зоолог, в 30-е годы создавший новую дисциплину — экологическую паразитологию. В книге, приуроченной к 125-летию со дня его рождения, — его письма 1902—1942 годов к родителям и жене. “Колесо истории” прокатилось мимо него, поэтому письма 20—30-х годов ничем не отличаются от более ранних: это письма сына, мужа и отца, обеспокоенного отрывом от семьи, а также увлеченного ученого, проводящего жизнь в интересных поездках и фиксирующего подробности. История как личный опыт читается тут в мелочах: ценах, подробностях бытования.

Г.К. Вагнер — потомок композитора Рихарда Вагнера по отцовской линии и вице-адмирала В.М. Головнина по материнской, исследователь древнерусской культуры, арестованный в 1937-м, попал в ГУЛАГ и поздно вошел в науку, но сделал в ней чрезвычайно много, о чем свидетельствует статья М.А. Некрасовой “Значение трудов Г.К. Вагнера. — История, теория, методология”, помещенная в разделе “Вместо предисловия”. Например, разгадал “ребус” Георгиевского собора в Юрьеве-Польском, обрушившегося в период монголо-татарского нашествия — поколения искусствоведов не могли восстановить его первоначальный вид…

В первом разделе книги альбомного формата с богатейшим иллюстративным материалом собраны воспоминания и размышления Вагнера о его жизненном пути. Ему казалось особенно важным запечатлеть свое детство в счастливой семье с двумя младшими братьями, один из которых был арестован вслед за ним и расстрелян, другой вместе с матерью не пережил ленинградской блокады. “Так как я — последний из рода моего отца и, следовательно, с моим уходом из этой жизни уйдет в небытие все накопленное в родовом сознании, мне хотелось бы оставить некий след, хотя бы для сравнения — как жили раньше и как живут теперь”. Сразу, без перехода, начинается очерк “Дорога в ад и обратно”. Далее идет альбом “Колыма” — колымские акварели Вагнера, данные в книге цветной вкладкой.

Второй раздел — воспоминания об ученом, третий — посвященные ученому статьи продолжателей его дела.

Здесь личный опыт — только история науки: воспоминания написаны человеком, не имеющим трудной судьбы и яркой биографии, но читать их чрезвычайно интересно. Это книга увлеченного профессионала — из тех, по прочтении которых становится понятно: занимаясь чем угодно с полной самоотдачей, геохимией ли, филологией ли, электроникой ли, человек становится на путь, ведущий к самым главным тайнам мира. Прийти к ним невозможно, но находить их следы по верно расчисленным закономерностям — необыкновенно увлекательно: “Месторождение, которое мог бы открыть и я — если бы поставил палатку в ином месте…”.

Воспоминания историка, изучавшего внутреннюю политику, общественные движения и международные отношения России конца XIX — начала ХХ века. О том, как появилось у него понимание разницы между советским официальным словом и его истинным значением. О “кулуарном слове” советских историков, вынужденных притворяться идиотами в своих публичных выступлениях и следить за каждым словом в личной переписке. О самих этих историках — полкниги занимает приложение “Об учителе и родных, собеседниках и друзьях”. Вот как выглядит идеал советского лектора: “…человеку, которому отнюдь не было свойственно политическое витийство, удавалось не идти против своей совести, воспитывая у своих слушателей реалистический взгляд на вещи, и при этом избегать серьезных неприятностей для них и для себя”. В данном случае речь идет о Ю.Б. Егорове, занимавшемся историей Европы новейшего времени.

Журналист, интервьюирующий известных людей или их родственников, собрал свои интервью, опубликованные в основном в американской периодике, в любопытную книгу свидетельств о современности, весьма раздражающую “журнализмом” в авторской части: провокационные или пошлые заголовки, рубрикация по принципу “вали кулем — потом разберем” (где пианист Евгений Кисин, там и бард Сергей Никитин; где Дина Рубина, там и Михаил Танич — в раздел о писателях “Но слово — это тоже дело…” попали также Эдуард Володарский и Серго Микоян…). Лжеинтриги профессиональные, заключенные в подтексты заголовков, забавно сочетаются со спонтанными — например, читатель думает: почему это артист Сергей Проханов, женившийся на внучке двух маршалов, Жукова и Василевского, называет дедушку жены, который ему даже не тесть, на женский манер свекром? Ан нет, в интервью этого нет, это автор в заголовке приписал...

Книга, призванная породить народную любовь к художнику Михаилу Шемякину и изданная под грифом “Наши кумиры”, — исторический памятник сегодняшнего дня. Задачу притачать бывшего диссидента к глянцу автор решил через сериальный образ Мастера, созданный уже не Булгаковым, а Бортко. В первой главе дана конспирологическая версия того, как выдающийся художник не попал на выставку “Россия!” (см. рецензию Лили Панн “Сентиментальное путешествие”. “Знамя”, 2006, № 5), куда не попали также И. Глазунов и З. Церетели — комментарии автора к объяснениям Е. Деготь и М. Гельмана на эту тему поистине забавны… Ну, а дальше — трехсотпятидесятистраничное изложение творческого пути в житийном духе. Приложением даны биография, библиография, список выставок, литературные и философские эссе героя книги, среди которых и манифест метафизического синтетизма.

Однокашник Андрея Тарковского, муж его сестры, Александр Гордон вспоминает обстоятельства чьей бы то ни было личной жизни максимально деликатно, хотя именно это интересно широкому читателю, на которого рассчитано издание. Автор старается никого не обидеть, поэтому “семейные” страницы как-то не “забирают”, — увы, закон жанра. Зато с каким аппетитом рассказывается все, что связано с кино, при первой же сюжетной возможности заговорить о действительно интересном: “…Вот тут самое время отметить, что уже в первой картине Тарковского обозначена категория времени в длительности кадров. Не только бюрократами от кино, но и многими мастерами этот философско-художественный принцип будет восприниматься как простая затяжка действия. Всегда будут требовать сокращений, всегда Андрей будет сопротивляться”...

Издание приурочено к 90-летию выхода в свет первой научной публикации философа — было это в 1916 году (для иллюстрации цельности творческого пути А.Ф. Лосева в сборник включены две его работы, ранняя и поздняя: “О форме бесконечности” (1932) и “О мировоззрении” (1986). В первой части сборника дана попытка “нащупать интегральные характеристики” творчества А.Ф. Лосева. Вторая часть посвящена узловым моментам его биографии: в 1930 году, после издания “Диалектики мифа”, А.Ф. попал в сталинские лагеря. Третья часть посвящена математическим разысканиям философа: исследование аспектов Числа было генеральной темой философа наряду с темами Мифа и Имени. Наиболее интересны здесь подходы к научному определению чуда. И совсем нелишним было включение в сборник переписки А.Ф. Лосева, особенно его писем А. А. Мейеру: “…После целой жизни философствования опять задаю себе вопрос: да что же такое философия-то? <…>Для науки — слишком художественно (вернее, расхлябанно), для искусства — слишком научно (вернее, просто скучно). Для теории — слишком жизненно, для жизни — слишком головная штука”. Жалко останавливать цитату, дальше — самая роскошь.

В многочисленных исследованиях творчества Ю. Трифонова, считают авторы этого исследования, есть существенный пробел. “По различным причинам в подавляющем большинстве публикаций отсутствует анализ взаимосвязи произведений Ю. Трифонова с его “родословной” и, как следствие, с “родословной” страны”. Именно этот пробел и восполняется в книге: значительная ее часть — попытка авторского осмысления работы аппарата власти в нашей стране в свете судьбы отца писателя — Валентина Андреевича Трифонова, военного теоретика и видного партийного деятеля советского государства с самого начала его образования до ареста в 1937 году (в 1918-м он сам выбирал место для ЧК — и выбрал дом на Лубянке) и расстрела в 1938-м.

Сборник не публиковавшихся ранее выступлений Д.С. Лихачева состоит, в основном, из стенограмм его выступлений в благотворительном неправительственном фонде, который он возглавлял с 1986 по 1993 год. В первом разделе — стенограммы выступлений 1987—1990 годов. В 1991 году, после “августовского путча”, Лихачев написал Ельцину с просьбой перевести Фонд под юрисдикцию России, за что на него обиделись Горбачевы — Раиса Максимовна, в бытность свою первой леди не решившаяся единолично возглавить Фонд, теперь вышла из его президиума. Советский Фонд культуры стал российским. Второй раздел начинается с телеграммы Д.С. Лихачева, посланной после путча в отделения Фонда, и письма Ельцину, а основной его конфликт — борьба Фонда против раздела культурных ценностей между участниками Беловежского соглашения. Большинство материалов третьего раздела — выступления Д.С. вне Фонда, сохранившиеся в личном архиве составителя книги, много лет тесно сотрудничавшей с ним.

Тоже памятник нашим дням: дамское рукоделие, розы и жар-птицы, вышитые крестиком по канве биографии общественно интересной личности, на этот раз — представителя политической элиты. Акцент, разумеется, на личной жизни и антураже роскошных приемов. Памятник современности также — издательское стремление обмануть нецелевого читателя: подзаголовок возбуждает читательское любопытство, но хроника — жанр, не имеющий ничего общего с данным сочинением.

Сборник статей, представленный как монография, методологически показывает относительность любых суждений об историческом феномене, даже таком, как сталинизм. Исторический опыт, даже такой страшный, оценивается в зависимости от историографической модели путем смещения акцентов. При Сталине жить стало лучше, жить стало веселее — тем, у кого получалось не знать, что полстраны заняты рабским трудом, обеспечивая сытость и веселье остальным. Вторая часть фразы необязательна…

Издание заявлено как научное, а не просветительское, поэтому — несколько замечаний. В предисловии авторы заявляют, что создать аннотационный перечень всех публикаций по проблемам сталинизма невозможно. Однако без научной базы “приращение историографического знания” невозможно. Это именно то, что совершенно необходимо сделать, причем лучше бы до “обозначения ориентиров в исследовании темы” (анн.). Увы, специфика нашей науки в большинстве гуманитарных предметов до сих пор такова: долгое время это мудрость откровения, а опыт исследования — когда-нибудь потом. Историографической библиографии по теме нет и “не представляется возможным”, но тема осмысляется…

“…для нашей истории так значимы “осевые”, как говорят социологи, годы” (“Предисловие. Осевой год”). Образ оси применительно к времени — это у Ясперса, “Смысл и назначение истории”. А в этой книге двенадцать глав названы по месяцам: “Январь”, “Февраль” и т.д., каждую открывает хроника культурно-исторических событий, а первую — еще и данные о благосостоянии страны: “Она еще не вывозила нефть и природный газ. За границу, как и в XVII веке, шли древесина, икра, соболя. Средний советский человек потреблял полсотни килограммов мяса в год, но в основном налегал на хлеб и картошку. Страна все еще оставалась деревенской. Колхозникам не полагалось ни паспорта, ни фиксированной заработной платы, ни пенсии. Но и в городах жилось не слишком богато. Подавляющее большинство горожан ютилось в общежитиях и коммунальных квартирах. Средняя зарплата по стране составляла 750 рублей, пенсионер получал 230. Килограмм говядины стоил 12 рублей, буханка хлеба — 1 рубль 35 копеек, бутылка столичной водки — 25 рублей. Разносолы за новогодним столом могли позволить себе только жители Москвы, Ленинграда и столиц союзных республик. В провинции случались перебои с хлебом и сахаром, а мясо и масло были редкостью. Телевизоры — диковинка, в праздники слушали концерты по радио и крутили пластинки”. Дальше — 372 интервью свидетелей эпохи, переживших все это.

Сравнение опыта исторических цивилизаций с современным и популярно, и плодотворно. Кроме того, книга очень увлекательно написана — с наглядными деталями и богатой авторской интонацией. Автор смотрит на Древний Рим современным глазом и видит его как первый проект объединенной Европы. “Единая финансовая система. Один язык международного общения — латынь. Единая система мер и весов. Единая материальная культура, постепенно превращающаяся из национальной в интернациональную: галльская керамика распространена по всей империи — так же как греческие вина, сирийские ткани…”. Анализируя ключевые события римской истории, автор все время делает отступления в настоящее и попытку провидеть будущее. Многие его выводы чрезвычайно любопытны. Например, ослабление аффилиации (потребность действовать сообща, толпой), наблюдаемое с конца ХХ века, и психологическую наполненность существования, которую сегодня массам дает погоня за вещами и развлечениями, а раньше давали только войны, автор объясняет завершением процесса урбанизации в планетарном масштабе. “Возник Глобальный Город. Горожане 1914 года были, как правило, людьми городскими только в первом поколении. То есть по духу деревенскими”. Наблюдая, как рушится Четвертый Рим — США, автор рисует очертания Пятого Рима — глобальной империи планетарного масштаба, которой не удалось построить древним римлянам, поскольку не было ресурсов — например, информационной сети Интернет и огромного количества ее пользователей — городского населения планеты.

Трое бывших ветеранов-известинцев, без всякого ящика водки и даже, утверждают, без пива регулярно собирались в кафе и наговаривали эту книгу, обсуждая цивилизационный слом, прочувствованный на личном опыте. Личный опыт показал парадоксальные вещи: лучшим главным редактором газеты с переломного 1985 года был… спущенный сверху бывший правдинец И. Лаптев. И тираж у газеты при Лаптеве был максимальный, и воспоминания сотрудников о нем — ностальгические: “…Лаптеву было свойственно глубокое уважение к работающим под его началом людям, искреннее восхищение талантливыми сотрудниками…” — и вот пришли новые времена. Руководителей начали выбирать из собственного коллектива, только этот инструмент демократии работает вхолостую. Гражданское общество строить никто не позволит; у СМИ появились хозяева, которым все равно, купить газету, футбольную команду или повесить над Москвой дирижабль с восхвалением себе, великому, но есть четкое понимание того, что с властью, позволившей так раскрутиться, надо дружить; талант стал вышедшей из употребления монетой, журналист — обслуживающим персоналом, профессия приобрела очертания сервисной службы.

Обе мемуаристки — свидетельницы культурного слома, произошедшего после октября 1917 года. Каждая со своей точки зрения дает картину жизни литературного Петербурга в первые пореволюционные годы: Августа Даманская сотрудничала с литературными изданиями как автор и переводчик, ее воспоминания более личные, лирические. Баронесса Таубе-Аничкова дает много объективной исторической информации, поскольку с 1912 году она была редактором еженедельного литературно-художественного, общественного и популярно-научного журнала “Весь мир”, издававшегося с 1910 г. и закрытого в 1918-м, поскольку советскому правительству негде было взять бумагу, кроме как у экспроприированных СМИ. Со следующим редактируемым ею журналом, который начал было издавать культурно-просветительный отдел Экспедиции заготовления государственных бумаг, было то же самое: “Отпечатанные в пятнадцати тысячах экземпляров, на прекрасной бумаге, с рисунками в красках, с произведениями известных русских писателей, “Новые искры” разделили участь всего, созидаемого при большевиках. Несколько тысяч экземпляров было распределено между рабочими Экспедиции, а остальные пошли… на обертку селедок в фабричном кооперативе и на ближайшем рынке, куда журнал был продан “на вес”.

В 20-х обе дамы эмигрировали в Европу, где продолжали сотрудничать с периодическими изданиями.

Продолжающееся издание писем И.А. Бунина (предыдущий том — письма 1885—1904 годов) — чтение редкостно интересное. Не только потому, что это — “…биографический материал в контексте культурной жизни России в начале ХХ века” (анн.), но и потому, что писатель владел огромным диапазоном эпистолярных интонаций: к каждому адресату, даже в деловых письмах, он обращался новым “голосом”, благодаря чему в воображении читателя рисуются и портреты, и сюжеты взаимоотношений. Но главное здесь, конечно, — реакция творческого сознания на события революционной эпохи.

Кризис культуры “как важнейшая системная рефлексия, отражающая содержание общественного самосознания послереволюционного периода” (анн.) — разговор, который продолжает монография, посвященная Вольной Философской Ассоциации — организации, существовавшей в Петрограде в 1919—1924 годах, символически открывшей публичные заседания докладом А. Блока “Крушение гуманизма” и ставшей “перекрестьем менталитетов — светского и религиозного, оптимистического и пессимистического, наивного и академического <…> лабораторией действенного самосознания, где различные философские векторы, смыслы минувшего и настоящего соединяются в полилоге, отражающем как драматизм переживаемого момента, так и романтическую устремленность к созидательному интеллектуальному творчеству”. Разрушилась эта организация в результате усиления идеологического давления на интеллигенцию со стороны государства. Указывая на несправедливость принятой среди современных русских философов оценки дискуссий “Вольфилы”, автор монографии считает перспективу интеллектуального диалога в современной России весьма проблематичной.

Личный опыт филолога подсказал Игорю Шайтанову, работающему с архивом Веселовского, поразительную вещь: “Историческая поэтика”, труд всей жизни корифея отечественной филологии, которая в литературной науке значится как труд несостоявшийся, недописанный, ненаписанный, — написана. Не успел Веселовский — титаническая личность, размах деятельности которой никак не мог вместиться в рамки отпущенного человеку физического времени, — всего лишь сложить наработанное в цельную книгу и издать. Это и сделал теперь Игорь Шайтанов, восстановив логику следования частей “Исторической поэтики”. В предисловии он показал, как мало благодарных среди ученых ХХ века, разрабатывавших находки Веселовского, — по сути, только один В.Я. Пропп отдал ему должное, адекватно понимая свое место по отношению к фигуре титана.

Итак, “Историческая поэтика” Александра Веселовского написана. И существует — благодаря исследовательской смелости и таланту Игоря Шайтанова. Жаль только, что издана книга с таким количеством опечаток — что поделаешь, таков сегодня уровень научного книгоиздания.

Название этого труда пришло от предшественника А. Тарасенкова, составившего библиографию поэтических изданий первой половины ХХ века. Л.М. Турчинский довел дело до 1960 года. Библиография с установкой на полноту, а не рекомендательность, — наиболее “чистый” научный труд, но здесь приходится учитывать каждую партизанскую листовку, исполненную в стихах… История как личный опыт составителя приведет его к неизбежному кризису, если он решится довести дело до логического конца — составить поэтическую библиографию всего ХХ века: уже в 70-е годы поэтов среди изданных стихотворцев немного, а с 1985 года — все рифмующие графоманы в гости к нам…

Что касается данного издания — оно вполне еще оптимистично и дышит составительским энтузиазмом: в нем учтены анонимные издания и раскрываются псевдонимы на иностранных языках, а приложением дано исследование Н.А. Богомолова “Рукописные книги 1919—1922 гг.”.

Новое в этом периодическом издании — раздел “Обзоры”: обзор материалов по истории сионистского движения из Государственного исторического архива Литвы, подготовленный Г. Аграновским. Нам же интереснее раздел “Воспоминания”, в котором русская история представлена как личный опыт С.А. Ан-ского (Ш.-З. Рапопорта), бывшего революционером-народником, потом эсером, занимавшегося литературным творчеством и этнографическими исследованиями (публикация И.А. Сергеевой); теоретика и лидера партии эсеров В.М. Чернова, вспоминающего о С. Ан-ском (публикация А.П. Новикова), и Г. Аронсона, историка и публициста, бывшего секретарем неправительственной еврейской образовательной организации “Общество ремесленного труда” — ОРТ (Публикация А.И. Иванова). И раздел “Документы”, где каждый материал — штрих к российской истории.