Э. Кустурице
Как давно я жил, для чего я выжил.
Сотни лет назад, тысячелетья…
Строил пагоды, упивался ветром,
и когда вода наполнялась илом,
я сажал ростки, чтобы рано утром
проползти у ног хвастливого мандарина.
Боже мой, зачем, для чего я выжил?
Чтобы вынести поколенья смуты?
Чтоб цитировать забытых поэтов
в келье затхлой монастыря буддистов?
Буйство времени не имеет красок.
Даже сакура не желает цвета.
Град Рязань горит. Сколько ж света,
сколько посвиста, стонут кони,
чтобы где-нибудь с седоком монгольским
завалиться в грязь на просторах чешских.
Боже мой! Зачем поколенья смуты?
Языки костров. Круговороты.
В этом пламени проходил повзводно
то горящий Рейхстаг, то Мадрид, то Киев.
То ли блеск моё сердце выел,
то ли плеск воды Хуанхэ равнинной?
Почему я не был Джордано Бруно?
Для чего я хворост швырял в кострища?
Сколько нас ещё? Миллиарды? Тыщи?
Или за спиной моей крылья плещут?
Или в голове моей ветры свищут?
Всё Чечня, всё Сербия, конкистадоры.
Это я стрелял в непокорных инков,
плавил в золото Амазонки джунгли,
рвал одежду на готских девках,
повторяя всё: нет уж меры,
где же символы, где же вера.
Да и можно ли в исступленьи,
кровью чавкая под сапогами,
говорить, что смута — не поколенье.
Смута — в нас. И иссякнет с нами.
Когда где-то ужас скорби,
я облизываю языком губы.
Будто скорбь меня кормит.
Мы не лесо-, а душерубы.
Боже мой, как приятны скиты.
Как милы хвастливые феодалы.
Почему в огне не забыты:
Предуралье, сакура, Критские скалы.
