Совсем не в ярости

Август смурной завалился в сосновую тишь.
Ёлки да палки предчувствуют вновь одиночество.
В други корням набивается злобная мышь.
Что ты молчишь, отечество-отчество?
Шёпоты потные, плотные запахи роз
поздние перед ночными морозами,
ставок нежданный пугающий рост,
тоже чреватый мороза угрозами.
Что же молчишь, наша мать-перемать?
Не говоришь, надо ль вступать в ВТО?
Или в какое говно нам вступать?
В это ли, в то? Или в это и в то?
Август смурной. На вопросе вопрос.
Ворс на земле. Взволновались медведи.
Мальчики, исчезновенье стрекоз
нам говорит о внимании к меди.

Мировая интеллектуальная муть
поднимается из глубины вод, чтоб
навести на светлую прозрачность озёр тьму,
озёр, в которых моется хлебороб,
озёр, в которых моется лесоруб,
озёр, в которых моется металлист,
и несмотря на сырость чресел и губ
столб воды остаётся чист.
А вот мы если даже чуть поднимаемся со дна,
если даже чуть шевелим рогами или хвостом,
неприемлемы. Всем лучше, если мы не встаём ото сна,
если лежим пластом.
Если ты очнулся, проснулся — не вставай,
если думаешь — не говори, если понял — не действуй,
и тогда все сочтут, что наступил рай —
мир и благоденствие.

Я не понимаю. Может быть, потом
где-нибудь на розовом болоте
будет стрекоза гудеть в полёте,
сплетничать о том, о сём, о том,
как я обнимался с юной нимфой,
ныне, ну, не то чтоб постаревшей,
но уж безусловно повзрослевшей,
ставшей мифом,
кое-где немного пополневшей.
Я слезами мрачными украшен.
До себя не может достучаться
тот, кто мечется, ища участья
по площадке, окружённой башнями.
Башни улыбаются болоту.
Шашни в каждом камне шевелятся.
Согласись, что этакое гадство
не приснилось бы и бегемоту.

Здесь постоянный дождь. Я вижу из окна
июньскую погоду в Подмосковье,
которая приносит мне сполна
всё то, что называемо любовью —
покой, необязательность труда,
насыщенность переживаний света.
И то, что не добраться до пруда,
так характерно для начала лета.
Я думаю о близких и домашних,
об их заботах и привычном распорядке
и, барственно смирив свои замашки,
киваю одобрительно на грядки.
Свобода и терпенье так близки!
Приняв другого, сам очарователен
становишься и хоть до гробовой доски
стараешься побыть внимательным.

— Я так же прихотлив, как и моя судьба, —
сказал приятель, роясь у стола в подбрюшье.
Кругом шкафов дебелые гроба
застыли, вытянулись, исходили от удушья.
Я ничего не понял и невинно
перебирал страницы детской книжки,
где текст ютился в подполе картинки
и вылезал заглавной буквы прыщик
один лишь вверх на славную природу,
на стол, на тракт, на локоть музыканта.
— Смотри, вот лошади в дождливую погоду
тоскливо возвращаются обратно, —
я произнёс, совсем не полагая,
что это реплика, и в споре о судьбе
я этак вот обидно возражаю
и вызываю ненависть к себе.
Я был далёк не то что от насмешек,
но даже от того, чтоб вслушиваться пристально
в те оскорбленья, которые, чуть-чуть помешкав,
он сформулировал и твёрдо и неистово.
Идя домой, я веселился под дождём,
лошадки рук моих овёс дорог жевали,
кругом стремительный вздымался Божий дом
и богомольцы пробегали.

Я ещё посижу за столом.
Посижу, поторчу за столом.
Я ещё за столом поторчу,
кое-что под столом поищу.
За столом посижу я ещё,
поищу под столом кое-что.
Кое-что оказалось листом.
Лист торчит у меня под столом.
Ну и что же мне в том кое-чём,
оказавшемся смятым листом?
Поторчу за столом я ещё
и ещё поищу кое-что.
Лист торчит у меня под столом,
оказавшийся просто листом.
И какое же в нём кое-что?
Я ещё посижу за столом.

Мне так чужда опасливая склонность
придумывать особые слова,
чтоб избежать в банальности и лености —
упрёков. Голова
полна совсем другими играми и плясками.
Лай злобы тяготит ежеминутно
непредсказуемыми всплесками,
и хочется пожить уютно,
на скатерти травы потягиваясь, разминая
все за зиму свалявшиеся мышцы.
И мысли нет, что вот, меня минуя,
открытье шумное промчится.
Скорби, подхлёстывающие юношу к деяньям,
меня давно не радуют энергией,
которую они несут с собой. Дневной
свет гаснет, но сначала меркнет.

сбивает в ласковые стаи
то трепет пальцев полыхающий,
то голеней тростник оттаявший.
Они едва ли так добры
и уж совсем не благородны
так, как хрящи, хребты, бугры,
окуклившие их природу.
Они недолго будут жить,
и в каждой узнаётся облик
той будущей, к кому бежит
дорожный столбик.

На столбиках блестящие нашлёпки.
Я чувствую, как с моря тянет тиной,
и замечаю фонари на лодках.
Моя душа не может отказаться
от юности, сколько бы лет ей ни было.
Мне хочется к тем барышням прокрасться
сквозь все года, сквозь все мои погибели.

Тихо живу на земле
и не трогаю мир сокровенный
душ, окружающих тихую жизнь на земле.
Ласково глажу лицо,
погружённое в дрёму, и думать не стал,
что в моей ласке такого, что мне хорошо.
Мимо кружится, кружится поодаль
плотный клубок, разворошённый клубок,
маленьких мышек милей
Двери пищат, и попискивает
снег под ногами, в горошек
свалявшийся ещё тогда, когда он был парашют.

Так хорошо, когда дождь
тихо бормочет в пруду
и телефонная дочь
в ухо несёт лабуду.
Как хорошо, когда меж
ввысь убегающих ив
глянет небеснейший меч,
тусклостью озарив.
О, как листва берёз
из распахнутого окна
видна за кустами роз,
осенью опалена.
Так оно вдруг случись,
что всё возьмёт и уйдёт,
и останется гол и чист
мир и его небосвод,
кому расскажу про то,
что гроздья у рябин
покраснели и маятой
наполнились дни мужчин.

Думать в общем, ясно, нельзя —
можно думать только о чём-то.
Это Гуссерль сказал и зря
я не знал об этом. В потёмках
так и жил, покуда мне
не подсунули данную книжку.
Это было ещё по весне —
на сосёнке занялись шишки.
Ёлки выпростали, помню я,
много мягких зелёных пальцев,
и плясала моя семья
вроде неандертальцев,
потому что это успех
пережить зиму ещё одну,
потому что надо успеть
надышаться за эту весну
и за это лето, потом…
А теперь наступило “потом”.
А потом как всегда суп с котом.
Ну, не с этим, так с пришлым котом.

Сидеть и думать бесполезно
о том, что было и что будет.
Всё наше прошлое болезненно,
а будущее нас осудит.
Давно прорезали морщины
мой лоб, но это всё неважно,
не это управляет жизнью —
жить просто страшно.
Какой-то маленький обидчик
тут увязался с малолетства
и тычется туда-сюда и тычется.
Какое блядство это детство!
Я же немереный оскал
вдруг вижу после старости,
но те, кто так меня ласкал,
совсем не в ярости.
Совсем не в ярости.

Когда ты назовёшь мне тихий образ
какими-то трескучими словами,
я выйду в сны и там открою область,
где свет над головой и травы под ногами.
Я долго не останусь на поляне,
я в лес войду, пускай и сожалея
о том, что так немного побыл пьяным,
свободным, ошалевшим от веселья.
Среди деревьев хороши приличья,
логичен треск — ведь что-нибудь трещит.
О пище и любви доносит гомон птичий,
а пустота не ест и тишина молчит.