Михаил Эпштейн

О творческом потенциале русского языка

От автора | Многое из того, о чем говорится в этой статье, можно было бы отнести к жанру лингвистической фантастики или “воображаемой филологии” (В.П. Григорьев), если бы не объективные тенденции к расширению функций переходности в современном русском языке. Это вопрос не только грамматики, но и развития концептуальной системы языка и выраженного в нем общественного миросозерцания.

От редакции | Мы продолжаем рубрику “Родная речь”, которую вели в течение всего предыдущего года (см. “Знамя” №№ 1—10, 12).

О творческом потенциале русского языка. Грамматика переходности
и транзитивное общество [1]

Творческий потенциал языка — мало разработанная область языкознания.

Когда к ней обращаются, то, как правило, рассматривают лексические возможности языка: словообразованиe, словотворчествo, неологизмы. Грамматика гораздо более консервативна, изменения в ней обычно происходят не годами или десятилетиями, а столетиями.

Однако в наше время ускоряются и самые глубинные процессы в языке. Это обусловлено: 1) быстрой сменой политического строя в России и ее новой открытостью миру, текучим и переходным характером ее общественного устройства; 2) интенсивностью межязыковых коммуникаций, беспрецедентным воздействием английского языка, который приобретает статус международного; 3) быстрым развитием электронных носителей информации, которые все более плотно пакуют сообщения и требуют предельно экономных и мобильных языковых средств. Соответственно умножается число знаков, используемых языком (лексика), и расширяется сочетаемость и функциональность каждого знака (грамматика). Нельзя исключить, что русский язык перейдет к следующему поколению с иной грамматикой, чем доставшаяся нам от предыдущего поколения. Одна из самых существенных перемен может коснуться глагольной системы, способов выражения действия, активности грамматического субъекта.

В этой статье рассматривается знакомая нам со школьной скамьи категория переходности — способность глаголов иметь при себе прямое дополнение. Например, “рубить дрова”, “брать чашку”, “бросать мяч”, “читать книгу”, “мыть руки”, “понимать друга”, “любить женщину”. Переходность — не просто грамматическое свойство глаголов, это мыслительная категория, определяющая, насколько действие, обозначенное глаголом, переходит прямо на предмет. Непереходные глаголы, такие, как “спать”, “болеть”, “молчать”, “скучать”, “лежать”, “ходить”, “падать”, “нравиться”, “смеяться”, не могут иметь при себе прямого дополнения. Они описывают состояние или свойство грамматического субъекта, но не его прямое воздействие на какое-то лицо или предмет. По нынешним грамматическим нормам к этим глаголам нельзя отнести вопроса “кого?” или “что?”. Нельзя “спать”, “ходить”, “болеть,” “скучать” кого-то или что-то. Но граница между переходностью и непереходностью не является вечной и нерушимой. Она сдвигалась в прошлом и может передвинуться в будущем.

Здесь нелишне напомнить мысль Вильгельма Гумбольдта, основоположника языкознания как самостоятельной дисциплины: “Язык есть как бы внешнее проявление духа народов; язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно представить себе что-либо, более тождественное. <...> Интеллектуальная деятельность и язык представляют собой поэтому единое целое”. [2]

Нет ничего удивительного, что с изменением духа народа меняется и его язык, и, напротив, изменения в лексике и особенно в грамматике языка воздействуют на мыслительные навыки народа. Переходность глагола — это, в самом общем виде, выражение семантики активного действия, преобразующего свой предмет. Расширение функций переходности в русском языке связано с усилением этого действенного начала и в глагольной системе, и в представлениях современного общества о роли субъекта и его взаимоотношениях с объектами действия.

За первым, шутливым эпиграфом скрывается серьезная проблема. “Работать” — непереходный глагол, при нем, как правило, не бывает прямого дополнения. Нельзя работать кого, что. А “делать” — глагол переходный. “Делать полезное дело. Делать нужные вещи. Делать шаг, усилие, выбор, вывод, ошибку... Делать историю”. Можно очень много работать — и при этом мало что делать. Переходный глагол означает направленность действия субъекта на объект, непереходный — замкнутость действия в сфере субъекта (“рабочий работает”, “слуга служит”, “пловец плывет”, “самолет летит”).

В русском языке непереходных глаголов больше, чем переходных. Точная статистика мне неизвестна, но можно воспользоваться некоторыми данными “Обратного словаря русского языка”. [3] В нем приведено всего 37 319 глаголов, из них 13 798 — возвратные. Все возвратные глаголы являются непереходными, поскольку их действие “переходит” на самого деятеля через постфикс -ся (сокращенное возвратное местоимение “себя”). По словам академика В.В. Виноградова, “общая функция -ся — устранение переходности глагола или усиление его непереходности...” [4] Известно, что возвратные глаголы образуются от всех переходных глаголов (делать — делаться, мыть — мыться, строить — строиться, читать — читаться). Значит, в русском языке не более 13 798 переходных глаголов. На самом деле переходных глаголов гораздо меньше, поскольку возвратные образуются и от многих непереходных (спать — спаться, верить — вериться, плакать — плакаться). Даже если допустить, что всего одна седьмая всех возвратных глаголов (примерно 2 тысячи) образована от непереходных, получается, что в русском языке около 12 тысяч переходных глаголов. Все остальные, включая возвратные, т.е. около 25 тысяч (37 тысяч, общее число глаголов, минус 12 тысяч переходных), — непереходные. Их по крайней мере в два раза больше, чем переходных. Примерно таково же численное соотношение переходности и непереходности среди самых “корневых”, бесприставочных глаголов. По оценке В.В. Виноградова, переходные составляют от общего числа “приблизительно 1/3”. [5]

Непереходность — это как бы самое естественное состояние русского глагола. Любой переходный глагол может быть превращен в непереходный прибавлением -ся. Петь — петься, строить — строиться, знать — знаться, видеть — видеться, читать — читаться, иметь — иметься, хотеть — хотеться, торопить — торопиться и т.д. Зато обратная операция — превращение непереходных глаголов в переходные — в русском языке регулярно не производится. Для этого используются разные приставки, которые, помимо грамматического значения переходности, вносят добавочное лексическое значение. Ехать — объехать город, сидеть — отсидеть ногу, служить — заслужить признание, спать — проспать обед... Отсюда и вывод В. Виноградова: “Не надо лишь преувеличивать способности приставок к переводу непереходных значений глагола в переходные”. [6]

Иногда непереходные и переходные глаголы составляют более или менее точную пару, например: висеть — вешать (т.е. делать так, чтобы кто-то висел или что-то висело), сидеть — сажать, мокнуть — мочить, стоять — ставить, гореть — жечь, спешить — торопить. Второй, переходный глагол, указывает на действие, которое выступает причиной действия, обозначаемого непереходным глаголом. Такие глаголы называются каузативными, поскольку они каузируют, причиняют, вызывают в объекте то действие или состояние, которое обозначено непереходным глаголом. Как указывает А. Н. Гвоздев, “морфологически все эти каузативные глаголы разнородны, и все типы их образования непродуктивны”. [7] Это значит, что такой важный разряд переходных глаголов, как каузативные, тоже не имеет регулярных способов образования в русском языке и новые глаголы в этом разряде не образуются. В дальнейшем именно каузативным, “причиняющим” глаголам мы уделим преимущественное внимание в анализе переходности.

Категория переходности связана также с развитием отношений собственности. Известно, что в европейских языках эти отношения выражаются переходной конструкцией: “я имею дом”; в русском — непереходной: “у меня есть дом”. Эта архаическая конструкция сохранилась в русском языке с индоевропейских времен в силу неразвитости имущественных отношений как в общественном бытии, так и в языке и сознании. Получается, что субъектом имущественного отношения выступает сам предмет, дом (он “есть”), а тот, кто им владеет, обозначается как косвенное дополнение (“у меня”). То же относится и к безличным конструкциям, столь распространенным в русском языке. По наблюдению М. Я. Гловинской, “для русского, в отличие от других языков, характерны, в частности, такие синтаксические конструкции, в которых устранено представление о субъекте либо реальный субъект представлен синтаксически как дополнение, как, например, в безличных предложениях Здесь хорошо спится. Ему не спится”. [8]

Развитие переходности в языке — это еще и развитие системы субъектно-объектных отношений (в т. ч. имущественных), более ясное определение ролей субъекта и объекта в связующем их глагольном предикате: действенность одного, воздействуемость другого.

Преобладание непереходности в русском языке способствует становлению непереходного мировоззрения, для которого вещи случаются, происходят, движутся сами собой. Это мир, в котором нечто пребывает в себе или движется само по себе, но ничем не движется и ничего не движет. Действия, обозначенные непереходными глаголами, самодостаточны — они ни на что не переходят. Быть, сидеть, спать, цвести, работать, бояться... Скорее это даже не действия, а состояния, поскольку у них нет предмета, они замкнуты на самом деятеле. “Человек работает” (неперех. гл.). Это значит, что он находится в рабочем состоянии, является работающим, но это еще не значит, что он что-то делает, производит. То же самое: “Человек трудится” (неперех. гл.). Вся страна по имени СССР работала и трудилась, а вот что при этом делалось, вырабатывалось, производилось? Непереходные глаголы не нуждаются в дополнении, они характеризуют лишь своего субъекта, который в данном случае лучше назвать “носителем”, поскольку сама категория субъекта соотносима только с категорией объекта. Человек — носитель рабочего или трудового состояния. Собственно субъектом он становится лишь тогда, когда совершает действие, переходящее на объект: делает, производит, создает, совершает нечто. Даже непереходные глаголы движения, казалось бы, сверхактивные, по сути, означают не действие, а состояние, пребывание в некоем модусе движения: идти, ехать, летать, плавать. Состояние — это признаковое действие, которое ничего не меняет, ни на что не переходит, а только характеризует своего носителя. Он живет или умирает, идет или стоит, спешит или медлит, но все это — признаки его собственного существования: он живой или мертвый, подвижный или неподвижный, быстрый или медленный...

Непереходные глаголы часто называются атрибутивными, поскольку они, подобно прилагательным, определяют свойства лица или предмета. Собственно глагольное качество, предикативная функция выражены именно в переходных глаголах. Если субъект описывается переходным глаголом: кого-то ведет, ищет или торопит, что-то создает, делает или говорит, — значит, это уже не просто его собственное состояние, признак его существования, но это настоящее действие, которое переходит на объект и меняет его вместе с изменением самого субъекта. Непереходные глаголы, наоборот, тяготеют к атрибутивности, смыкаются с прилагательными, характеризуют свойства, а не действия. Точнее, сами действия выступают как свойства деятеля: они показывают нам, какой он, а не что он, собственно, делает. Он спит, едет, служит, действует, но при этом не воздействует на объекты. С точки зрения грамматики и логики языка, это языческий, мифический, мистический, отчасти даже сновидческий мир, в котором лица и вещи наделены самочинными свойствами и способностями, не переходящими в дело. Это мир самодовлеющих субстанций, в том числе подвижных, но не мир отношений и взаимодействий. Это недостаточно глагольный мир, он еще находится в плену субстанциализма и атрибутивизма. В русском языке диктатура существительных и прилагательных: что и какой. А глагольный вопрос “что делать?” остается исторически безответным, потому что он предполагает развитое транзитивное мышление, не только грамматику, но и этику и политику переходности.

Такова скрытая идеология языка, бессознательно выраженная в его нынешней грамматике и выходящая на поверхность в крылатых высказываниях типа “хотели как лучше, а получилось как всегда”. Кстати, у этого черномырдинского шедевра тоже есть своя грамматика, выраженная неопределенно-личной формой глагола “хотели” и безличной формой непереходного глагола “получилось”.

По мысли Гумбольдта, глагол — “это нерв самого языка” (199); “глагол главенствует и является душой всего речеобразования” (267). О переходности же можно сказать, что она является душой глагольной системы, мерой глагольности глагола. Гумбольдт замечает, что “в языках, где глагол не имеет или имеет лишь весьма несовершенные признаки его настоящей функции, он сам по себе более или менее совпадает с атрибутивом, т.е. с именем...” (205). Но именно таковы непереходные глаголы, которые приписывают лицу или предмету свойство действия, а не передают само это действие. И не случайно как примеры “атрибутивных глаголов” Гумбольдт приводит именно непереходные глаголы движения: “он идет, он летит” (206).

На протяжении многих веков своей истории русский язык впадал в непереходность. Ряд глаголов, употреблявшихся как переходные, впоследствии перешли в разряд непереходных. Раньше говорили: воевать врага, править народ, работать сапоги (сейчас такое словоупотребление сохранилось у художников: “работать вещь, картину, скульптуру”). Многие непереходные глаголы образовались посредством возвратного постфикса -ся от переходных, которые постепенно вышли из употребления. Раньше в языке были глаголы бороть, каять, сомневать, отчаивать, трудить (у А.С. Грибоедова в речи Чацкого: “Чтоб не трудить себе ума...”); но их вытеснили соответствующие непереходные глаголы с постфиксом -ся. И вот уже люди трудятся, но никого и ничего не трудят. Общаются, но никого не общают. Улыбаются, но не улыбают. Каются, но не могут никого каять. Гордятся и сомневаются, борются и ленятся, стремятся и отчаиваются — но никого не гордят и не сомневают, не борют и не ленят, не стремят и не отчаивают.

Однако у русской грамматики есть достаточный запас гибкости, чтобы вырвать свою глагольную систему из этого оцепенения непереходности, оживить каждый непереходный глагол его переходной функцией, переводящей действие от субъекта на объект. Это значит — одновременно и субъективизировать, и объективизировать систему глагольного мышления, внести в нее динамику разделения на субъект и объект и их свободного сочетания. Усиление функций переходности взорвало бы статический мир, где преобладают признаки, состояния и их носители и где недостает субъектов и объектов, а значит, и настоящих действий. Вот почему так важно развить категорию переходности в русском языке: чтобы мыслить мир не “происходящим”, не “получающимся”, а делающим и делаемым.

В русском языке пока еще практически нет глаголов, которые одновременно могли бы выражать и переходные, и непереходные значения. Употребляются в переходном значении единичные непереходные глаголы, такие как “уйти”, “уехать” и “поступить”, и то лишь в разговорном языке и, как правило, в шутливом или ироническом значении.

Характерно, что переворачивание непереходности в переходность здесь имеет смысл вынужденности, направлено не только против языковых, но и нравственных или общественных норм. Обычно предполагается, что человек сам уходит или поступает, т.е. совершает присущее ему действие, обозначаемое непереходным глаголом. Когда же он выступает как объект действия того же глагола, но уже переходного (его уходят или поступают), то это совершается в нарушение правил, выраженных непереходным глаголом. Переходность “противозаконно” вторгалась в глагольную систему языка и отвоевывала для своего выражения непереходные глаголы. Однако зона употребления непереходных глаголов как переходных постепенно расширяется, оставаясь при этом в рамках сугубо разговорного, “ненормативного” стиля речи. Характерны такие выражения:

Непереходные глаголы танцевать (с кем), ночевать (у кого), завтракать (с кем) выступают здесь как переходные. Обычно все начинается так: новые грамматические тенденции пробиваются в разговорном или даже просторечном стиле, под знаком сниженной, иронической, шутливой экспрессии, демонстративно нарушая языковую норму, как бы играя с ней... И лишь постепенно эти тенденции усваиваются языком в целом.

Поисковый мотор Гугль выдает, например, 800 случаев употребления глагола “улыбать” и примерно столько же — “улыбнуть”, хотя по действующей норме эти глаголы могут употребляться лишь как возвратные (улыбаться, улыбнуться). Приведем несколько примеров из сетевого обихода:

Вот еще ряд характерных примеров с непереходными глаголами, которые употребляются как переходные:

Русский глагол становится более гибким, подвижным, “шарнирным” в плане переходно-непереходной дихотомии, способности выражать оба грамматических значения.

Другой сферой развития переходности является детская речь.

Ходить кого-нибудь — делать так, чтобы он ходил. Это не то же самое, что “вести”, т.е. вести за собой, за руку. Это может быть: толкать, тащить, поднимать, ставить на ноги, удерживать в положении стоя, руками переставлять ноги “ходимого” (представьте ребенка лет четырех, который “ходит” восьмимесячного младенца).

“Заставлять плавать”, “пускать в плавание” — это лишь часть тех значений, которые мог бы иметь глагол “плавать” в переходном значении: быть рядом с другим человеком как причина того, что он “плывет”; поддерживать его в воде, тянуть за собой, подталкивать, приближать и удалять, “делать так, чтобы другой плавал”. В русском языке нет другого слова, которое могло бы полнее выразить все эти действенные, субъектно-объектные значения “плавания”, чем сам глагол “плавать” в его переходном, каузативном значении.

Детская речь стихийно, “естественно”, а взрослая — шутливо, “демонстративно” выражает потребность мыслить действие прямо переходящим на предмет. Хотя и наивная детская речь, и сниженно-игровая взрослая представляют собой стилевые окраины языка, именно там, на периферии, прежде всего обозначаются структурные языковые сдвиги, ищущие выхода на поверхность в обход грамматической нормы.

Взаимообратимость переходности и непереходности — вот что вырисовывается сейчас в перспективе грамматического развития русского языка. Если каждый переходный глагол может быть превращен в непереходный (прибавлением постфикса -ся), то можно ввести и обратную операцию превращения непереходных глаголов в переходные. Для каждого действия можно ввести деятеля и деемое, т.е. опереходить, транзитивировать глагольную систему. Тогда у каждого непереходного глагола появится его переходный аналог, со-глагол. Эти соглаголы незачем выдумывать, они функционально уже заданы в самом языке, нужно просто выделить эту функцию переходности в массе непереходных глаголов и научиться ею пользоваться. Если у непереходного глагола нет соответствующей пары, лучший выход — употреблять сами эти глаголы в качестве переходных, в переходном значении. У глаголов ходить и плавать нет переходной пары, нет глаголов, обозначающих “сделать ходящим”, “сделать плавающим” (как вешать — “делать висящим”); значит, сами эти глаголы могут употребляться как переходные: ходить, плавать кого, что...

Если в русском транзитивация непереходных глаголов делает первые робкие шаги, то в английском она уже давно свершившийся факт. В английском есть множество глаголов, употребляемых и в переходном, и в непереходном значении, что придает им функциональную гибкость, поливалентность. Таковы очень многие глаголы движения. По-английски самолет летит (airplane flies), но можно и летать самолет (to fly airplane, aircraft), т.е. делать его летящим, приводить его в состояние полета. “To swim” — это плавать и вместе с тем побуждать или заставлять другого плавать; to swim a horse — плавать лошадь, побуждать ее переплывать водное пространство. “To sit” — и сидеть (самому), и сажать, усаживать (другого). “To walk” — ходить и вместе с тем вести кого-либо. “Тo hurry” — торопиться, спешить и вместе с тем торопить кого-л., что-л. “To serve”, служить — не только находиться на службе, в услужении, но и обслуживать, снабжать, заниматься клиентами, подавать на стол, разносить пищу, кормить (“to serve dinner” — подавать обед). Как видим, один и тот же глагол может использоваться и как переходный, и как непереходный.

Рассмотрим подробнее глагол “to run”, один из самых многозначных глаголов в английском. “To run” означает “бежать, бегать”, но вместе с тем и “гнать, подгонять, побуждать к бегу, приводить в состояние бегания”. Отсюда и следующий уровень значений: водить, управлять тем, что быстро передвигается (автомобиль, автобус); вести дело, хозяйство; руководить предприятием, управлять заводом, фондом, организацией, государством. Иными словами, “run” — это бегать и вместе тем делать так, чтобы бегали другие, чтобы все вокруг бегало. Скажем, президент Клинтон не только сам бегал по утрам, он еще и бегал всю Америку (“ran the state”), т.е. управлял ею как государством, заставлял ее бегать. А вот в русском языке даже тот президент, который сам хорошо бегает, не может “бегать страну”; не потому ли она и при энергичном президенте остается инертной, бегать не желает? Полезно было бы поставить и такой вопрос: не как президент правит страной (т.е. подчиняет ее себе), а как он бегает страну, как он бегает свою администрацию, аппарат, чиновников, служащих? Насколько он способен сделать так, чтобы они быстрее бегали? Способен ли он разбежать народ в будущее? Тогда мы получили бы более надежный инструмент для оценки деятельности высшего руководства. Оно тоже нуждается в проверке на переходность своих действий. Может быть, оно только работает, но мало что делает?

Каков переходный аналог у непереходного “летать”? “Запускать в полет” значит инициировать процесс полета, т.е. делать нечто “летающим” в первой, начальной фазе. Между тем сам глагол “летать”, если использовать его в переходной функции, покрывает весь спектр непереходных значений этого глагола, одновременно придавая им каузативное значение. “Я хочу летать этот самолет (аэроплан, воздушный шар)” (to fly the aircraft). Это не то же самое, что “летать на этом самолете” (т.е. ограничиваться ролью пассажира) или “запускать этот самолет” (т.е. ограничивать воздействие на него начальной фазой полета). Водить? Пилотировать? Но как переходный глагол летать не обязательно относится только к самолету или другим средствам воздушного передвижения.

Здесь можно сказать “подбрось меня”, но “полетать” имеет более широкое значение: отец на поднятых руках быстро несет, подкидывает, подхватывает, кружит ребенка, “летает” его. Чтобы передать все значения переходного глагола “летать”, пришлось бы сказать: “подбрось меня, побегай со мной, покружи меня в воздухе, чтобы я взмывал, и падал, и снова взлетал”.

В английском “to jump” — “прыгать, скакать” и вместе с тем “заставлять, побуждать прыгать”, “делать кого-то или что-то прыгающим”. Но и по-русски можно было бы выразить этим глаголом соприсущие ему переходные значения:

Нет ничего противного природе русского языка в том, чтобы использовать непереходные глаголы как переходные. Придать каждому непереходному глаголу переходную функцию — значит мобилизовать ресурсы языка на то, чтобы изменить мышление языкового сообщества, внести в него динамику переходности, субъектно-объектных отношений. Если что-то бегает, значит, мы можем его бегать, т.е. делать так, чтобы оно бегало. Если что-то летает или плавает, мы можем его летать и плавать, а не просто запускать в полет или пускать в плавание. Эти соглаголы образуют переходно-непереходные пары и различаются не лексически, но лишь по своей грамматической функции в предложении. Один и тот же глагол — летать, плыть, ходить — может употребляться как непереходный (в своей исконной функции) и как переходный (в своей новой функции).

Вот несколько примеров с глаголами путешествовать, танцевать, скучать. “Саша путешествует с Машей” — этой непереходной конструкции могут соответствовать две переходные, в зависимости от того, кто играет роль субъекта и объекта для действия “путешествовать”. “Саша путешествует Машу”. “Маша путешествует Сашу”. Ведь не обязательно двое путешествуют друг с другом. Один из них может путешествовать другого: возить его по миру, выбирать маршрут, составлять расписание, заказывать гостиницы, показывать достопримечательности, приводить в места, где он уже бывал раньше, водить по своим любимым музеям. Можно ли иначе, проще и экономнее, выразить этот смысл, если не воспользоваться глаголом “путешествовать” как переходным?

Танцевать с кем-то и танцевать кого-то — два разных действия. Одно предполагает совместность танцевальных действий, другое — действие одного партнера на другого.

Глагол скучать (с кем, по кому) — непереходный. Ему соответствует “переходное” словосочетание: заставлять скучать, вызывать, навевать, нагонять скуку. Но ни одно из этих словосочетаний не равнозначно переходному глаголу скучать кого-либо. В таком употреблении он приобретает дополнительное значение активного, целенаправленного действия — намеренного причинения скуки:

Заметим, что вышеприведенные непереходные глаголы, употребленные в переходном значении, имеют своим прямым дополнением одушевленное имя существительное: кого. Это связано с повышенной динамикой и обратимостью межличностных отношений сравнительно с отношением “одушевленный субъект — неодушевленный объект”. Именно тот факт, что один человек может скучать, путешествовать, танцевать, делает возможным для него скучать, путешествовать, танцевать другого человека или одушевленное существо.

Однако неодушевленные существительные тоже могут выступать как прямые дополнения при переходно употребляемых глаголах:

Конечно, правильнее с точки зрения нормы было бы сказать не “упасть”, а “уронить” чашку; не “ехать”, а “вести” машину; не “зависать” компьютер, а “делать так, что он зависает”. Но переходное употребление непереходных глаголов служит “экономии мышления”, поскольку оно позволяет сразу обозначить не процесс, а результат каузации: “ты упал чашку” — “чашка упала из-за тебя”. Неважно, уронил ты ее, сбросил со стола, нечаянно задел или сдвинул — важен результат действия, падение чашки. Ускорение мыслительных процессов в современном информационном обществе, стремление сразу обозначить результат действия — вот что лежит в основе транзитивации непереходных глаголов. Одним глаголом обозначается и действие-результат, и действие-причина, которое к нему приводит.

Далее на ряде примеров мы рассмотрим регулярное превращение непереходных глаголов в переходные как процесс, активно идущий в современном русском языке и делающий его синтаксически более гибким. Нет необходимости в толковании каждого из этих глаголов, их общее значение определяется по схеме:

В ряде случаев существуют вариативные способы выражения сходного смысла: глаголом в переходном значении — и непереходным глаголом или словосочетанием. Выбор варианта зависит от говорящего, но представляется, что переходный глагол в этих примерах звучит более энергично и лаконично или выделяет важный оттенок смысла.

По действующим правилам многие глаголы могут употребляться только в возвратной форме, например, общаться, улыбаться, высыпаться, каяться, гордиться, любоваться, отчаиваться, бороться, трудиться, лениться, очнуться, сомневаться, осмеливаться, спотыкаться... Но посредством отнятия постфикса -ся (т.н. “безаффиксным способом”, или “нулевой постфиксацией”) от них образуются вполне живые, полезные переходные глаголы: общать гостей (побуждать к общению), улыбнуть собеседника (побудить к улыбке), споткнуть соперника (заставить споткнуться) и др. По сути, такой процесс словообразования можно назвать ретроактивным, или обратным, поскольку сами возвратные глаголы были исторически образованы от невозвратных, которые не сохранились или по какой-то причине вышли из употребления.

Рассмотрим конкретные возможности использования переходных глаголов, образованных от возвратных отнятием постфикса -ся. Прошу у читателей особого внимания к речевым примерам: они не менее важны для восприятия не вполне еще привычных глаголов, чем толкования значений. По Людвигу Витгенштейну, значение слова — это его употребление. Примеры позволяют представить разнобразные стили, контексты и ситуации употребления данных глаголов и помогают читателю не просто осознать их возможность, но ввести их в свою речевую практику.

Регулярное образование переходных невозвратных глаголов от возвратных непереходных существенно способствует развитию “транзитивного” мышления в русском языке.

Обычно к числу “самых непереходных” относят т. н. “экзистенциальные” глаголы: быть, существовать, становиться, жить, умирать, возникать, исчезать... Даже в английском языке, где глаголы движения, как правило, “опереходились”, глаголы существования остаются сугубо непереходными: be, exist, live, die, emerge, disappear... У этих глаголов, однако, тоже есть свой транзитивный потенциал, не только разговорно-практического, но и метафизического свойства. Подчеркнем: транзитивация нужна не только русскому, но даже и весьма транзитивно развитому и все-таки еще грамматически недостаточно гибкому английскому языку. Быть, существовать, жить, исчезать кого-то — значит делать так, чтобы кто-то был, существовал, жил, исчезал. Даже эти экзистенциальные свойства, которые, казалось бы, всецело принадлежат своему носителю, могут быть предметом или следствием чьих-то действий, причиняться ими.

Чтобы выразить отношение Бога к людям и ко всему сущему, стоило бы использовать экзистенциальные глаголы именно в переходном значении, что запрещено нынешней грамматикой. Но мысль о Боге взрывает грамматику. В языковом смысле Бог — это субъект глагола “существовать” как переходного: он не просто существует, он существует нас, делает нас существующими. Бога вообще нельзя представить вне грамматики и метафизики переходности. Обычно действия Бога, определяющие его отношение к человеку, описываются глаголами “творить”, “любить”, “благословлять”, “одаривать”, “наказывать”, “вести”, “спасать”... Все это — переходные глаголы. Но в том Существе, которое мы называем Богом, переходными становятся и те непереходные глаголы, которые обозначают не акты действия, но их экзистенциальные предпосылки и основания: быть, жить, существовать — кого.

“Ты меня живешь”. Это не то же самое, что “ты меня живишь”, “ты живешь во мне”, “ты живешь мной” и т.д. Я — объект того действия “жить”, субъектом которого являешься ты. Моя жизнь есть твое действие. Ты так же меня живешь, как певец поет песню, а пишущий пишет письмо.

“Ты меня умираешь”. Это не то же самое, что “ты меня убиваешь”. “Убивать” — это преступление, нарушение заповеди “не убий”. “Ты меня умираешь” звучит не как обвинение, а как выдох: то ли боли, то ли благодарности. Благодаря тебе, из-за тебя я переживаю опыт умирания: то ли сладкий, то ли мучительный, то ли успокаивающий, то ли тревожный, то ли блаженный, отпускающий, потусторонний... И нечем выразить в языке это переходное значение слова “умирать”, кроме самого слова “умирать” в его переходном употреблении.

Необязательно транзитивация экзистенциальных глаголов связана с какой-то глубокой метафизикой: она входит в повседневную речь, становится частью языковой игры. Таковы переходные возможности глаголов стать, исчезнуть.

Особо следует отметить продуктивность расширения функции переходности для художественного мышления. В стихотворении Александра Введенского “Приглашение меня подумать”, благодаря тонким грамматическим смещениям, начинающимся уже в заглавии, непереходные глаголы воспринимаются отчасти и как переходные:

День сияет нас, птицы трепещут нас... Это гораздо точнее, проще и поэтичнее, чем было бы: “день бросает на нас свое сиянье” или “птицы вызывают в нас трепет”. Такое переходное значение, может быть, и не подразумевалось самим поэтом, но вследствие переноса предлога “кругом” на необычное место после того слова, к которому он относится (не “кругом нас” а “нас кругом”), “нас” воспринимается как прямой объект тех действий сияния и трепетания, которые совершаются “кругом” (уже в функции наречия). Поэтика переходности — отдельная тема, которая здесь лишь мимоходом затронута и нуждается в самостоятельной разработке.

Как известно, страдательные причастия в русском языке образуются только от переходных глаголов, причем страдательные причастия настоящего времени – только от глаголов несовершенного вида (читать – читаемый, творить — творимый). Расширение функций переходности соответственно увеличивает и возможности образования причастий от тех глаголов, которые до сих пор считались непереходными. Например, от глагола завидовать можно образовать причастие завидуемый — “тот, кому завидуют”. От глагола скучать образуется причастие скучаемый — “тот, по кому скучают”. [9]

Собственно, в русском языке допускается образование страдательных причастий от некоторых непереходных глаголов. Например, мы говорим “неиссякаемый талант” или “неиссякаемый источник”, хотя глагол “иссякать” является непереходным: нельзя “иссякать кого-либо или что-либо”, поэтому правильнее было бы по действующим нормам говорить “неиссякающий”. Мы говорим “зависимый суд”, хотя “зависеть” — непереходный глагол, требующий предложного управления (зависеть от кого, чего). Глаголы управлять, руководить, пренебрегать также непереходные (требуют творительного падежа — кем, чем), однако мы свободно пользуемся страдательными причастиями от них: “руководимое Ивановым предприятие”, “управляемая личность”, “пренебрегаемый вопрос”. Нет никаких оснований не сделать регулярным производство страдательных причастий от всех непереходных глаголов, употребляемых в переходной функции. Тогда появятся такие пары действительных и страдательных причастий, как “скучающий — скучаемый”, “завидующий — завидуемый”, “нападающий — нападаемый”, “страдающий — страдаемый”, “любующийся — любуемый” и т.д.

Ниже вслед за речевыми примерами даны в скобках параллельные конструкции, которые пришлось бы использовать для замены этих страдательных причастий. Как видно из примеров, конструкции эти громоздкие, сильно утяжеляют и удлиняют предложение, а в некоторых случаях и вообще не позволяют передать смысл, выраженный одним причастием.

Как видим, введение страдательных причастий от непереходных глаголов позволяет значительно сократить длину предложения, а главное, сделать его более энергичным и экспрессивным. Особенно уместно использование таких причастий в значении превосходной степени, в сочетании со словами “самый”, “наиболее”, “наименее” (самая танцуемая — “та, с кем больше всего танцуют”).

Нельзя замораживать русский язык, препятствовать назревшим преобразованиям в системе глаголов, и прежде всего росту транзитивности. “Непереходный” язык не справится с задачей “свободного мышления”, т.е. гибкого овладения всей наличной системой знаков и умения использовать каждый из них в максимально широком смысловом диапазоне. Переходность и непереходность должны быть поняты функционально, а не субстанциально: не как грамматические признаки разных слов, а как разные функции, способы использования одного и того же слова. Глаголы “ходить”, “летать”, “падать”, “жить”, “умирать”, “стать”, “исчезать” могут употребляться переходно и непереходно, в зависимости от контекста. Переходность — это не грамматическое свойство определенных глаголов, а грамматическая функция любого глагола, который умеет работать как в переходном, так и в непереходном режиме. Живой язык может все сказать и в любом знаке найти способ для выражения тех или иных грамматических отношений, в том числе переходных и непереходных.

Конечно, сейчас мы находимся только на подступе к этому океану новых возможностей русского языка. Если бы переходность вошла в сознание всего языкового сообщества как переменчивая функция любого глагола, то через одно-два поколения у нас, возможно, было бы другое общество. Общество, которое не претерпевает существующее положение вещей, а самo существует вещи, делает так, чтобы они существовали такими, какими оно хочет их и делает их. Общество, которое умеет превращать непереходное в переходное, превращать каждый знак состояния в знак действия.

Грамматика — самая сильная и самая тайная из всех общественных идеологий. В обществе, которое столько раз было обмануто всеми идеологиями, это единственная идеология, общая для всех носителей данного языка, а главное, все еще имеющая власть над умами, именно в силу своей бессознательной внедренности в язык. Идеология, выраженная лексически, в определенном наборе слов, имен, лозунгов (“единство”, “партия”, “родина”), легко распознается и отторгается, как еще одна “промывка мозгов”. Но грамматика залегает гораздо глубже, на уровне языковых инстинктов. Мы не размышляем, в каком лице или спряжении ставить глагол или каким падежом существительного он управляет: это не подлежит обсуждению. По замечанию Л. Витгенштейна, “сущность ярко выражается в грамматике. <...> О том, какого рода объектом является нечто, дает знать грамматика. (Теология как грамматика.)” [10] Очевидно, имеется в виду, что грамматика охватывает высшие, “богооткровенные” законы мышления, которые, как “заповеди”, предписаны языку в виде аксиоматических правил и обычно не подлежат проверке. Грамматика — это не то, что мы думаем, а чем мы думаем, когда говорим, или даже то, что думает нами; это бессознательное нашего мышления. Как серый кардинал, грамматика всегда остается в тени, чтобы тем более уверенно править нами. Изменить грамматику языка гораздо труднее, чем провести национализацию или, напротив, приватизацию собственности. Вроде бы собственность уже твоя, частная, а ты все равно при ней всего лишь косвенное дополнение, а не подлежащее, говоришь и думаешь: “она у меня есть”, а не “я ее имею”. Самые глубинные преобразования в обществе осуществляются тогда, когда меняется его язык, массово рождаются новые слова, значения, идиомы, а главное — новые грамматические модели и правила.

Исторический опыт уже достаточно научил нас тому, что все политические, социальные, экономические перемены мало что меняют в жизни людей, если не меняется их образ мыслей. Проходят века, восходят и падают царства, меняются политические режимы, а ментальность народа меняется не быстрее, чем его язык. Ведь язык — это и есть самое полное воплощение мыслительной способности данного народа. Приведу на этот счет суждение Вильгельма фон Гумбольдта: “Главное воздействие языка на человека обусловливается его мыслящей и в мышлении творящей силой; эта деятельность имманентна и конструктивна для языка”.

В языке с неразвитой категорией переходности мысль обречена вращаться в кругу непереходно-возвратных отношений, где деятель действует, но при этом ничего не делает. Не настало ли время обратить вспять прежнюю тенденцию русского языка к утрате коренных переходных глаголов — и, напротив, обращать непереходные глаголы в переходные всюду, где это позволяет чувство языка и здравый смысл, а также растущая потребность общества в расширении круга активно обозначаемых действий? И тогда возникнет транзитивное общество, способное само целеполагать то, что на него возлагается “порядком вещей”, — внедрять в них свою действенную причину, каузацию.

Если это языковая утопия, то она менее утопична, чем любая политическая или экономическая утопия, которая предлагает изменить наружный строй общества, не меняя его мышления; или пытается это мышление изменить, сокращая и упрощая язык, внедряя в него новояз, идеологемы с убитым смыслом. Языковой проект, который, напротив, усложняет язык, умножает знаки и их значения, вносит в лексическую и грамматическую систему новые возможности мысли и выражения, — это уже не утопия. Это вполне реальное средство изменить мышление общества так, как это мышление только и может целостно меняться, — знаково, семиотически, в языке и через язык. Опять сошлюсь на Гумбольдта: “Язык есть орган, образующий мысль” (Die Sprache ist das bildende Organ des Gedanken). Разумеется, в мышлении есть глубокие довербальные и вневербальные слои (образные, двигательные, визуальные, мелодические), которые не выражаются прямо в языке. Но если на мышление и можно как-то сознательно влиять, то прежде всего через язык. Перемены в мышлении теснейшим образом связаны с обновлением языка, распространяясь далее и на область общественного сознания и действия. Изменение грамматической модели может иметь более глубокие последствия в масштабе исторической судьбы народа, чем “стройки века”, “днепрогэсы” и “газпромы”.

Найти точку опоры для общественных преобразований в языке — к этому призывал и величайший мудрец и реформатор Конфуций:

Ученику кажется, что Конфуций начинает слишком “издалека”, что он, так сказать, “утопист”. Ведь если цель — управление государством, при чем здесь исправление имен? Но в том-то и дело, что перемены в обществе достигаются наиболее эффективно через перемены в языке. Причем речь у Конфуция идет не столько об утопии, сколько о критике языка. Такова же задача и нашего проекта — исправление имен, чтобы они более соответствовали объему действий, которые предстоит совершать личности и обществу. Имена должны указывать на обратную сторону предметов, которые еще невидимы обществу, чтобы открылась их полнота, чтобы мысль не задерживалась на уже сказанном, а двигалась в сторону несказанного. Точно так же и каждый непереходный глагол содержит скрытый потенциал своего переходного употребления. Каждое наличное свойство или состояние заключает в себе возможность действия, требующего переходного глагола.

Критика может быть обращена не только на какие-то конкретные речевые акты, высказывания, литературные произведения на данном языке — но и на язык в целом, его лексический запас, грамматическую структуру и историческое состояние. И эта критика должна быть конструктивной, намечать новые пути в развитии языка. Как русскому обществу нужен Конфуций, так русскому языку нужен новый, быть может, коллективный Даль, не настоящего, а будущего, чтобы очертилась даль самого языка, область его близких и дальних возможностей. По известному суждению Л. Витгенштейна, “границы моего языка означают границы моего мира”. [12] Задача творческой филологии — раздвигать границы языка, а значит, и границы мира, превращать языковедение в языководство, изучение языка — в конструктивную работу умножения его лексических и грамматических возможностей. Сегодня нужны не просто критики, но и искусные инженеры языка, способные производить анализ языковой ситуации и на его основе — тончайшие синтезы новых слов и правил, новых моделей словосочетания и мыслепорождения. Лингвоинженер, знакодатель, строитель языка — тот, кто создает новые знаки и меняет навыки мышления в обществе, — едва ли не самая нужная, хотя еще и не востребованная фигура в России XXI века.

1. Выражаю глубокую благодарность профессору Санкт-Петербургского университета Людмиле Владимировне Зубовой за сочувственное чтение и существенные замечания, которые способствовали доработке этой статьи.

2. Вильгельм фон Гумбольдт. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества, в его кн. Избранные труды по языкознанию. Пер. Г.В. Рамишвили. 2-е изд., М.: “Прогресс”, 2000. С. 68, 75. Все дальнейшие цитаты из Гумбольдта приводятся по этому изданию с указанием страниц в тексте статьи.

3. Обратный словарь русского языка. М.: Советская энциклопедия, 1974. С. 940. Как ни условна статистика, основанная на данных “Обратного словаря”, она все-таки не может не отражать картины языка в целом.

4. В.В. Виноградов. Русский язык (грамматическое учение о слове). М.: Высшая школа, 1972. С. 495.

5. Там же. С. 506.

6. Там же. С. 506.

7. А.Н. Гвоздев. Современный русский литературный язык. М.: Просвещение, 1967. С. 297.

8. Русский язык конца ХХ столетия (1985—1995). М.: Языки русской культуры, 1996. С. 275.

9. Иногда такие глаголы (зависеть от кого, чего, завидовать кому, чему) называют косвенно-переходными, в отличие от собственно переходных, при которых прямое дополнение стоит в винительном падеже без предлога. См. академическую “Грамматику русского языка”, тт. 1—3, М.: изд. АН СССР, т. 1, 1960. С. 412.

10. Л. Витгенштейн. Философские исследования, в его кн. Философские работы, М.: Гнозис, 1994, ч. 1. С. 200.

11. Беседы и суждения Конфуция. СПб.: Кристалл, 1999. С. 448 (Пер. В. А. Кривцова).

12. Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат, 5.6, в его кн. Философские работы, цит. изд., ч. 1. С. 56.