|
|
|
Владимир Гандельсман
Полонез Огинского
Об авторе | Владимир Гандельсман (родился в 1948 году в Ленинграде, с 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге) — поэт и переводчик, автор книг стихотворений: “Шум Земли” (“Эрмитаж”, США, 1991), “Вечерней почтой” (“Феникс”, СПб, 1995), “Долгота дня” (“Пушкинский фонд”, СПб, 1998), “Эдип” (“Абель”, СПб, 1998), “Цапля” (“Третья волна”, Париж—Москва—Нью-Йорк, 1999), “Тихое пальто” (“Пушкинский фонд”, СПб, 2000), “Новые рифмы” (“Пушкинский фонд”, СПб, 2003), “Школьный вальс” (“Пушкинский фонд”, СПб, 2005), “Обратная лодка” (“XXI век”, СПб, 2005); романа в стихах “Там на Неве дом” (“Эрмитаж”, США, 1993, и “Пушкинский фонд”, СПб, 1995); записных книжек “Чередования” (“Urbi”, СПб, 2000); переводов из Льюиса Кэрролла, Уоллеса Стивенса, Джеймса Меррилла, Имона Греннана, Энтони Хекта, Томаса Венцловы (книга “Граненый воздух”, “О.Г.И.”, 2002) и др.
* * *
Обелиск, фанерный ворс,
пересадка, Гомель,
братские могилы, Щорс,
даль, речная отмель,
синь в разрезе облаков,
окунь в красных метках
с ослепительных боков,
слепень в латах медных,
железнодорожный мост,
поезд-отголосок,
позолота блёклых звёзд,
стадион “Колгоспник”,
в пыльном стенде для афиш
за стеклом — составы,
в жадном чтении стоишь,
сухо пахнут травы,
белых семечек кулёк,
в шесть рядов трибунка,
как ты сам себе далёк,
нет тебя, ребёнка,
чуткий бог тебя творил,
чаял встречи тайной,
чудным опытом дарил
чистоты случайной.
* * *
завёрнутая в одеяло
кастрюля варёной
задохшимся жаром пылает
за дверью слегка притворённой
ждёт после работы
ещё носоглотки леченье над паром
ещё с боковою застёжкою боты
сырым тротуаром
ноябрьским и день рожденья
и левитановы обращенья
картофельный бело-рассыпчатый сон
жизнь я потрясён
вниманье твоё скрупулёзно
столь близкую даришь
мне встречу с кем розно
и в памяти шаришь
и там обещанье
находишь такое
как медленное обнищанье
календаря отрывное
как если бы помнил оттуда
сегодняшний день
задохшимся жаром пылает причуда
и замертво падает тень
* * *
Как у зеркала, напомаживая губы,
делала их немного внутрь,
и тогда розовели зубы.
На работу выход в раннюю утварь утр.
Там застёгивается вдали Нева,
как теченье времени, на прозрачный лёд.
И остроги и острова
коченеют, и ярко дымит завод.
И глаза слезятся по Цельсию.
Те сцепленья льдин,
остановленная процессия, —
это время, ставшее в будущий миг один
образом. Теста под полотенцем замес
вафельным в одну из суббот.
Вечерами играла вдруг полонез
Огинского, смеясь и сбиваясь с нот.
Вот что осталось от жизни:
запах холода в чернобурой лисе,
тёмно-сине-зелёные выси
неба зимнего, преломляющиеся в слезе
* * *
Под роялем стоят чемоданы,
без рубашки мгновение зябко,
спать укладывания данный
вечер вижу внезапно.
Чёрно-лаковый стул у рояля
с кругло-замершим блеском вращенья,
от окна чуть холодной далью
зимней тянет из щели.
Нет ни голоса в мире, ни жеста,
прожит день целиком, без остатка,
и согревшееся блаженство
засыпания сладко.
А наутро — всё в бледном окрасе,
ломко звякнули чашка и блюдце…
И уснуть ещё раз, пока все
не уйдут, — и проснуться.
* * *
Женщина смотрит на беглые очертанья
облака, на летящее его таянье,
щурится, говорит: он там.
— Где? — Вон там.
Это утро на финском
взморье, сосновом, близком.
Мальчик, завёрнутый в махровое полотенце,
и полусолнце из полудетства.
Он балансирует на одной ноге
невдалеке.
Это первые затеванья
возраста: переодеванье.
Девочка на прибрежной
полосе тут как тут, —
от одного песчаного замка нежный
танец к другому, бабочки необязательный труд.
Это тельца её свеченье,
это первый укол влеченья.
День измеряется тиканьем
на мелководье мальков,
с их прозрачным и тихоньким
замираньем и позвоночной извёртливостью рывков.
Это первые выпаденья
в Его владенья.
День измеряется перебираньем
ягод вечером ранним,
отрыванием звёздчатой зелени
от клубники и обнажением её белокруглой лени.
Это первые утоленья
взгляда на облако в отдаленье.
|
|
