Александр Агеев

Будьте взаимно вежливы, или Фильтруйте базар

В России любят поговорить о том, чего в ней нет. Например, о политкорректности. О ней, как правило, спорят страстно, высказываются резко, и у каждого более-менее вменяемого члена образованного сообщества есть свое мнение на предмет пользы или вреда этого свода большей частью неписаных законов, действующих на территории либерального Запада. Они там и впрямь действуют, а когда кто-то их нарушает особенно грубо, разражается нешуточный скандал, иной раз мирового масштаба, как это было, когда датская газета напечатала карикатуры на пророка Мухаммеда. Или когда новый Папа Бенедикт XVI обронил неосторожное словечко всё про того же Мухаммеда.

У нас скандалы такого типа возникают на каком-то другом уровне — убийство или мордобой на национально-религиозной почве еще получают известный резонанс, а вот неполиткорректные слова, сказанные политиками, общественными деятелями, писателями и журналистами, мало кого волнуют, хотя связь слова и дела в таких случаях очевидна. Если политику в популярном ток-шоу или журналисту в массовой газете позволено нести агрессивный шовинистический бред, если ментовский термин “лицо кавказской национальности” стал практически официальным, то почему же толпа скучающих подростков не может разгромить рынок, захваченный, как известно, инородцами, избить или убить иностранного студента с другим цветом кожи или разрезом глаз?

Тем, кому лозунг “Россия для русских” нравится, политкорректность по определению не нужна, а тем, кому он не нравится, политкорректность кажется слишком слабым противоядием от “войны всех против всех” в нашем расколотом обществе. Не верят они в действенность такого типа конвенций и надеются больше на власть, на ее силовые возможности. К тому же политкорректность посягает на святое — на свободу слова, предполагает множество ограничений и утеснений. Зачем нам такая бесполезная, да при том еще и опасная игрушка?

Во всем этом пытается разобраться Владислав Галецкий в своей статье “Скромное обаяние политкорректности” (Дружба народов, 2006, № 9).

На Западе всё более или менее понятно: “Политкорректность в западных странах уже крайне жестко конституирует политический истеблишмент и интеллектуальный мейнстрим, особенно это касается официоза и арт-сообщества. Параллельно возникла и оппозиционная политкорректности контркультура. Она популярна прежде всего среди политиков, публицистов и деятелей искусства ультраправого толка…”

В России не так: “Ситуация в России принципиально иная: здесь существуют своего рода “острова добровольной политкорректности”, обжитые арт-деятелями, журналистами и политиками. Известной, хотя и очень ограниченной политкорректностью отличаются официоз и связанные с ним политические наблюдатели и аналитики. Что же касается общества в целом, то, думаю, его неполиткорректность, как говорится, налицо. Более того, если говорить о столичной интеллигенции, то в ее среде (это относится и к подавляющей части ее либерально ориентированного крыла) нарочитая неполиткорректность еще с середины 1990-х стала модой”.

Галецкий подробно анализирует мифологию политкорректности (он насчитывает пять наиболее стойких мифов о ней), генезис самого понятия (как часто бывает, нечто многообъемлющее родилось из простой практической нужды) и пытается понять, что со всем этим делать. Не избежать, разумеется, рутинной работы — надо определяться в понятиях, рассматривать явление в его историческом развитии, разобраться, в общем, откуда у феномена руки-ноги растут:

“Как можно понять из самой семантики термина, политкорректность — это отрасль корректности в целом или, в более привычном для русского языка словоупотреблении, — этикета. Последний же, в свою очередь, представляет собой часть этоса — практической морали, включающей в себя писаные и неписаные нормы, формальное и неформальное право”.

Этикет для Галецкого — одна из субсистем культуры со строго ограниченными функциями: “Этикет не заставляет людей быть терпимыми друг к другу и тем более не имеет цели построить царство всеобщей любви. Как социокультурный институт он лишь ограничивает поведение человека определенными рамками. Поэтому этикет, а следовательно, и политкорректность не способны снять существующие в социуме противоречия и разрешить конфликты. Они лишь регламентируют формы их снятия и разрешения посредством строго определенных механизмов”.

И всего-то? — может подумать любой радикал, устремленный именно что к “царству всеобщей любви”.

Но почитаем дальше. А дальше Галецкий, напомнив, что каждый человек входит в какую-нибудь группу (в несколько групп разной природы), делит эти группы на два принципиально отличных типа: “Чрезвычайно важно для меня принципиальное различие между двумя типами таких групп: открытыми (неорганическими) и закрытыми (органическими). Вхождение в состав групп первого типа основывается на свободном выборе индивида и маркируется термином “членство”. Группы второго типа включают в себя только элементы, связанные друг с другом отношениями семейного, субэтнического, этнического, суперэтнического, расового родства или биологической гомогенности, то есть основаны на органике, крови, генетике и биологии”.

Членство в группе первого типа свободно, человек сам выбирает ее и волен ее покинуть, если захочет. Разочаровался в либерализме — стал почвенником или фашистом, но ежели я русский, еврей или араб, то при всем моем разочаровании в наличном состоянии своего этноса я не уговорю маму “родить меня обратно”. Галецкий, правда, не очень четко прописывает, куда девать в его классификации религиозные группы — открытые они или закрытые? По логике — открытые, ибо есть такая штука, как свобода совести, и человек, даже если его во младенчестве крестили, в зрелом возрасте вполне вправе принять ислам, буддизм или удариться в язычество любого толка.

Ну да ладно, еще успеем. И не в том дело. Если, предположим, мне говорят, что я гнилой либерал, тем самым оскорбляют только мои личные политические взгляды. Если же мне говорят, что я грязный русский, оскорбляют всю нацию. Есть разница: “Иное дело — воздействие через отношение к органическим группам. Во все времена и во всех, практически без исключения, культурах подобного рода воздействие считалось более болезненным, а оскорбление — более сильным. Когда вы нелицеприятно высказываетесь об органической группе, например, о национальности индивида, вы обижаете не только его, но и всю его семью, родственников и соплеменников”.

Галецкий перечисляет особо чувствительные органические группы: “Согласно существующему на сегодняшний день консенсусу, к ним относят: минорити-группу по гендерному признаку, то есть женщин; минорити-группу по признаку ограниченных физических способностей, то есть инвалидов; минорити-группу по признаку сексуальной девиации, то есть гомосексуалистов, бисексуалов, транссексуалов, трансвеститов; и, наконец, минорити-группу по этническому, расовому, религиозному, культурному признаку”.

Как просветитель, Владислав Галецкий работает отменно — классификации, дефиниции, обширные исторические экскурсы, примеры из мимотекущей жизни, “на пальцах” объясняющие вред нарушения этикета. Всё очень солидно, умно, иногда даже остроумно. Но что делать вот с этим: “Очень часто приходится слышать: политкорректность запрещает называть афроамериканца ниггером, гомосексуалиста — пидором, удачливую бизнес-вумен — ушлой бабенкой, безногого инвалида — обрубком, но она никогда не заставит меня полюбить их”. Отвечая на этот вопрос, Галецкому приходится назвать культуру “машиной лицемерия”, в чем есть, увы, некая сермяжная правда: “Культура как машина организованного лицемерия помимо прочего выполняет важнейшую роль регулятора поведения человека. И в этом смысле репрессивный запрет на открытое проявление негатива — неприязни, ненависти, агрессии и насилия — чрезвычайно важен сам по себе”.

Немножко, впрочем, дух захватывает, ибо политкорректных памятников культуры на много порядков меньше, чем неполиткорректных. Крайне неполиткорректного “Тараса Бульбу” до сих пор в школах изучают (в российских и украинских, но вряд ли в польских), и что ж теперь — запретить?

Проблему эту Владислав Галецкий прекрасно понимает, понимает он и то, что после 11 сентября апологеты политкорректности оказались не в самом комфортном положении. Позиция их не слишком сильна: “Стратегическая ошибка апологетов политкорректности состоит в том, что трагический узел противоречий современного мира они сводят исключительно к семантике. Мне это напоминает курьезные рассуждения о временах “холодной войны”: дескать, тогда все противоречия были вызваны тем, что советские лидеры использовали двусмысленные формулировки. В известном лозунге “Нам нужен мир!” слово “мир” означало то “peace”, то “world”. Западные лидеры путались, и поэтому диалог был невозможен”.

Неправы и противники политкорректности, и Галецкий приводит множество убедительных примеров их неправоты — и насчет свободы слова, которая иной раз стоила реальных человеческих жертв уже в наши времена, да и вообще: “Мои рассуждения ведутся к тому, что абсолютная и бесконечная реализация базовых принципов атлантической цивилизации невозможна принципиально, так как эти принципы внутренне друг другу противоречат. Например, принцип свободы информации рано или поздно приходит в противоречие с принципом неприкосновенности частной жизни”.

Статья, честно сказать, не то чтобы совсем уж пораженческая, но очень грустная. На что надежда автора?

На то, что политкорректность прорастет на почве мировой периферии — в смысле, мировые Юг и Восток вдруг (или постепенно) поймут, что им тоже не след оскорблять Запад, требовать невозможного, жечь флаги и громить посольства. Дай-то Бог. Пока что-то ничего обнадеживающего на этом пространстве не замечено.

А пока вот так:

“Мир попал в ситуацию, которую в шахматной науке принято называть zugzwang (цугцванг). В отличие от пата, когда непосредственной угрозы нет, но ходить нельзя и засчитывается автоматическая ничья, в этой ситуации нельзя не ходить, но каждый ход будет лишь ухудшать ситуацию. Я предполагаю, что самоцензура политкорректности будет возрастать, так как становящийся все более автономным и индивидуализированным западный человек, как говорится, не захочет связываться. Едва ли найдется много людей, желающих повторить судьбу Салмана Рушди и, тем более, Тео Ван Гога. Это означает, что пик свободы остался где-то в 1970-х и весь вопрос в том, до какой степени сузятся свобода слова, мысли и самовыражения”.

Что-то мне туда не хочется.

Александр Агеев