Наталья Репина

Зарубежные записки. Журнал русской литературы

Журнал и его лицо

Взяв в руки журнал, я сразу договорилась с собой, что не буду знакомиться со вступительным словом редакции и попытаюсь самостоятельно составить представление о политике нового издания, благо в руки попали сразу три выпуска.

Это было просто — потому что набор обтекаемых фраз сложился практически сразу, уже после чтения оглавления. И сложно — потому что этот набор ровным счетом ничего не прояснял в специфике журнала.

Если теперь цитировать предисловие, мало что изменится. Сказано и о связи России с Европой, и о взаимном интересе, и о широком круге читателей, на который рассчитывается, и о многообразии жанров, которое приветствуется. Это — общее место для современных корректных изданий.

Поэтому в поисках своеобразия уместнее поговорить, может быть, о тех тенденциях, которые журнал, не будучи изданием ярко тенденциозным, отразил невольно.

Во-первых. Возможно, повесть Инны Лесовой “Верочка”. Уходящее время оставляет неожиданные следы — не те и не там, где ожидалось. Помимо фактов — покрой платья, поворот головы, старомосковская норма речи в советском фильме. Мы чуем эпоху по запаху и цвету. По выражению лица безошибочно вычисляем тех, кто замешкался, покидая нас. Эти прекрасные в нашем времени ненужности — в результате эталон и вечное угрызение совести по нормам, которые никто с нас не спросит. Но кто услышал — не смеет ослушаться. Тот, кто задержал взгляд на Божиих одуванчиках, исправно посещающих Большой зал консерватории в неизменных (и единственных) кружавчиках — недалек от того, чтобы самому примерить платье “с оборчатым крахмальным воротником, коричневое платье, в котором, нелепая и обязательная, буду являться первая в одиннадцатом ряду партера, доживать свой девятнадцатый век...”. Если шире взять — в виду имеется, наверное, не девятнадцатый век, а некая константа. А нелепость, неладность, неустроенность — ее неизбежные составляющие и плата времени за право быть вне его. Повесть Лесовой в этом смысле точна своей неманифестарностью, степенью современного понимания и непонимания, условно говоря, “нелепых старушек”. Но знать, чего же именно мы в них не поняли, мы не можем. Именно так с каждым поколением и обессоливается жизнь. Получается такая неопределенная тоска по сам-не-знаю-чему. Как у Иванушки Бездомного в лунные ночи. Видится такая же тоска и у Владимира Порудоминского в его замечательных “Розенблате и Зингере” и “Скрипаче на крыше”, особенно в первом.

Во-вторых. Рассказ Чингиза Айтматова “Убить — не убить”, очень странный, несущий на себе, с одной стороны, неизбежные приметы авторского стиля, с другой — оставляющий вопросы, которые не спишешь на неопытность или литературные капризы. Мальчик едет на фронт, вспоминает небогатую событиями жизнь, получает предсказание цыганки, которое, мы не знаем, осуществится или нет, а главное — как осуществится. “У него звезда бессмертная! На роду написана. Судьба выше смерти. От судьбы судьба ведется, а от смерти ничего не идет... А у парня звезда бессмертная...” Мальчик едет на фронт и не может решить: убивать ему, чтобы не быть убитым самому — или все-таки... Собственно — и весь рассказ, по прочтении которого ясно ощущаешь, где проходит водораздел между невнятностью авторской мысли и глубинной непознаваемостью мира, с филигранной точностью отраженной писателем. Любой вывод из рассказа Айтматова кажется мне примитивным, тем вещь и хороша. Но такие вещи уникально редки, и редакцию можно поздравить с удачным приобретением.

Третье. Документальная проза Людмилы Агеевой “Из рассказов о правилах игры” и “Уроки равновесия”. Насколько можно понять, запечатлен личный опыт рассказчицы. И это также представляется тенденцией. Если вдаваться в теоретизирование, то тяга к документальности охватывает творцов. Самого разного рода, кстати. Тут на одном конце — программы вроде “Дом” или “Фабрика звезд”, делающие зрелищем реальную жизнь. На другом, навскидку, “Спаситель Петрограда” Лукьянова или достаточно старое уже “Пространство Готлиба” Липскерова, где документальный факт — основа для мистификации. Большинству же импонирует классический мемуарный жанр как таковой. То ли и правда истощение художественной фантазии, о которой так долго нас предупреждали, наконец произошло, то ли действительность серьезно наши вымыслы обогнала; но чем дальше, тем сильнее “художественные” произведения поражают своей вымученностью и искусственностью, а мемуарные удивительно на их фоне свежи и ярки. А может, человечество приходит к выводу, что как персонаж оно более талантливо, чем как автор?

В копилку этого же жанра можно добавить рассказы Натальи Толстой — жаль, что очень старые и известные практически наизусть. И чудесные “Короткие рассказы” Бориса Вайнблата, которые хочется цитировать целиком. Они, кстати, — прекрасный пример и “мира уходящего”. Это удивительное и загадочное умение — удержаться между именованием факта и его трактовкой. Именование грозит свалиться в квазизначительность, трактовка — в тенденцию. Кто удержится, тому счастье.

Если говорить об отрицательных тенденциях, то, пожалуй, она одна, но серьезная. Напомним, что речь идет не столько о журнале как таковом, сколько о нем как зеркале современной литературы. Достаточно много авторов, грешащих капризным нежеланием выйти за пределы собственного сознания. В результате получается произвольный поток, несущий сор, не ведая стыда, не более. Такое, например, начало: “Если бы я был один. Как когда я был молод и независим. А как это — независим? Я мог бы вспомнить, будь я собой молодым. Как это — собой? Кто же я, если не сам? Кем это — молодым? Вспомни, когда тебе тысяча лет” — вызывает желание оставить автора один на один с его раздумьями. Не дожидаясь результата. То же и о поэзии: “Пропев полвека под кустом / как разновидность Божьей дичи, / я между нимбом и хвостом / не вижу значимых отличий. // Я весь — душой и телом тут — / хирею в гуще мысли нищей — / как кандидат на высший суд, / как претендент на карцер высший”. Наверное, раньше подобные записи оставляли в домашних альбомах. Или: “Кораблик, зяблик, лучик, где он там? / Бреду как зверь по собственным следам. / Стеклянных снов тревожный лабиринт, / а в голове — веселый ржавый винт”. Заматерелый профессионализм, холодный и мастеровитый — традиционный враг живого дыхания искусства. Но иногда хочется предпочесть “веселому ржавому винту” именно его. Дилетанту невозможно взять наивом или кокетством, но очень хочется. Зашкаливший мелодраматизм не переходит по законам физики ни во что иное. Погибшие дети, смертельно больные жены, преданные (в обоих значениях, “кому” и “кем”) любовницы, трагически застреленные... Защищая, приходится говорить, например: “Зато искренне!” — где “зато” подчеркивает сомнительную ценность комплимента.

Благодушная в общем позиция журнала сказывается в том, что возможность высказаться предоставляется большему количеству желающих, чем оно стоило бы. Налицо принцип “сейчас все пишут, и я попробую”. И действительно, слова складываются в строки, рисуется некий сюжет... Кому-нибудь да понравится.

Складывается ситуация, когда желание писать сильнее желания читать. В первую очередь это касается публицистики, изначально полемичной. Полемизировать не с кем. Либо все равно, либо согласны. Либо просто не прочли. Человек высказался, но получил ситуацию анекдота “мужик на барина три дня сердился, а барин и не знал”. Удивительно, что чем менее запальчив автор-публицист, тем сочувственнее читается — о каких бы ужасах ни писал. Очевидно, его пока все-таки больше интересует предмет разговора, чем озвучивание своего мнения. Пример — статья Александры Свиридовой “За такое кино надо убивать...” о фильме Александра Гутмана “Путешествие в юность” и интервью с автором.

Странная возникает ситуация. Претензий к самому журналу нет. Он интеллигентный, содержательный и непошлый. Можно ли предъявлять к нему претензии в, допустим, непроявленности лица, если такова в принципе современная литературная ситуация? Но рассуждения об этом — общее место тех же журналов.