И. А

Владимир Британишский. Речь Посполитая поэтов; Наталья Астафьева. Владимир Британишский. Двуглас. Dwuglos; От Уитмена до Лоуэлла

“И жить в России. И писать, писать”

На книгах, о которых пойдет речь, стоит одно и то же имя и один и тот же год издания. Такое — чтобы в один год у одного автора вышло сразу три книги — бывает нечасто. В подобных случаях принято с пафосом говорить о подведении итогов. Вот только что такое итоги и бывают ли они в литературе? Что несомненно бывает — так это результаты. И в этом смысле книги поэта и переводчика Владимира Британишского есть ощутимый результат. И в его собственной писательской судьбе, и — как значимый факт — в сегодняшней реальности текущей литературы.

Геолог по образованию и многолетнему опыту работы в экспедициях, объездивший и пешком исходивший Россию до Полярного Урала, севера Сибири и Дальнего Востока, Британишский несколько десятилетий известен как самобытный поэт и переводчик.

На собственной поэзии Британишского лежит отчетливая печать петербургской школы и самого Петербурга, “геометричнейшего из городов”, по его ощущению, — там он родился, учился, начал писать, был не просто свидетелем, но и действующим лицом в драматической литературной жизни того времени, когда поэт в России был действительно больше, чем поэт. Но на стихах Британишского в такой же степени остался несмываемый след освоенных и обжитых словом поэзии “глухонемых пространств” России, исхоженных им. Она сдержанна, иногда, кажется, даже слишком, немногословна, но всегда обеспечена подлинностью переживания.

Не менее известен Британишский и как неутомимый переводчик стихов — в основном польских (чего стоит двухтомная антология польской поэзии, подготовленная и выпущенная им вместе с поэтессой и переводчицей Натальей Астафьевой в 2000 году), но и не только польских, о чем свидетельствует антология “От Уитмена до Лоуэлла”.

Но и это не все. Ибо Британишский является еще и исследователем, и критиком переводимых им поэтов. Об этом свидетельствует одна из рецензируемых книг и миниатюрные, но удивительно емкие и содержательные характеристики переведенных им поэтов в антологии… Здесь эссеизм его высказываний о поэзии, который предполагает ярко выраженное личное начало восприятия и переживания, на редкость удачно сосуществует, сочетается с четким аналитическим — историко-литературным — мышлением, чего нередко лишены работы профессиональных литературоведов, пишущих о поэзии. Хотелось бы обойтись без слова концепция, в свое время так блистательно обыгранного польским поэтом Константы Галчиньским (“иго-го концепция, иго-го аспект”), но статьи и эссе Британишского обнаруживают именно концептуальность — то есть способность видеть сам феномен поэзии в фокусе смен ее школ, борьбы направлений и трепетной жизни самого стиха. Его работы о поэзии обнаруживают ту же самую этическую доминанту, что и переводы, и собственные стихи; именно она сближает свое и чужое, перестающее, переставшее быть чужим — хотя бы потому, что выбор переводимого и изучаемого для Британишского всегда неслучаен. Он продиктован позицией поэта, которой он остается верен несмотря ни на что и вопреки всему.

В трех рецензируемых книгах Британишский выступает практически во всех своих ипостасях. Причем всякий раз немного по-новому.

Как поэт он представлен, конечно же, собственными стихами. Не только на родном русском языке, но и в переводе на польский. Если читатель и не сумеет прочесть целиком польские тексты, он все же уловит что-то существенное — поймет или просто почувствует, почему переводчиками выбраны эти стихи, а не другие, и воспримет оригинал в особом — новом и неожиданном — контексте интереса к ним другой литературы. Но стихи Британишского сосуществуют в этой книге еще и со стихами — также на двух языках — поэтессы и переводчицы Натальи Астафьевой, с которой его уже много десятилетий объединяет жизненное и творческое содружество. И тут открывается новая тема для размышлений. Польша в судьбе двух русских поэтов занимает глубоко личное место, ибо польские корни обоих — не модные генеалогические игры, а источник трагического самоощущения, личная боль, особая ответственность, особое притяжение. А в постоянно сложных отношениях между Россией и Польшей, в которых полономания сосуществует с полонофобией, а последняя периодически провоцируется политическими стратегиями, эта книга, прочитанная и пережитая читателем, может оказаться лучшей прививкой против убожества ксенофобии. Если же гипотетический читатель от этой книги перейдет к двухтомной антологии “Польские поэты ХХ века”, то окажется “обречен” на открытие для себя огромного поэтического материка польской поэзии. И тут ему в помощь — еще одна книга: “Речь Посполитая поэтов”. В разное время Британишский по разным поводам писал о Яне Кохановском и польском барокко, Мицкевиче и польской лирике в России, о Леопольде Стаффе, Ярославе Ивашкевиче, Марии Павликовской-Ясножевской, о польском авангарде двадцатых годов ХХ века, о Милоше, Яне Болеславе Ожуге, Тадеуше Ружевиче, Збигневе Херберте, Юлии Хартвиг, Виславе Шимборской, Викторе Ворошильском и др. Собранные вместе, эти статьи и заметки удивительным образом составили цельную книгу о поэзии — книгу, текст которой неожиданно заиграл контекстами. Поэтов, о которых Британишский пишет, он переводил, и это слышание стиха изнутри придает особый вес достоверности его словам о стихах — оценкам, интерпретациям, даже пристрастиям, ибо смыслы порождает поэтика, а перевод — это перевод прежде всего не того, что, а того, как, из чего и выходит новое что. Настоящий переводчик переводит не слова, а заключенные в них состояния. Так другой опыт чувствования приращивается к своему постижению жизни.

Британишский — страстный и заинтересованный просветитель, щедро делящийся собственными открытиями. Но переводит он только то, что ему близко внутренне, близко по мироощущению, переживанию. Неслучайно его переводы как с польского, так и с английского обнаруживают устойчивые точки сближения с собственными стихами — как общность чувствования, так и продолжение и развитие в другой поэзии близкого, возможного, но не пережитого опыта — на уровне чистой поэтики и на уровне смыслов.

Говорят, что поэтами рождаются, а переводчиками становятся. Можно бесконечно теоретизировать, так ли это. На самом деле, очевидно, настоящий переводчик — тоже судьба. И опыт Владимира Британишского это подтверждает.

И последнее. В наше время принципиальной беспринципности очень важной представляется в позиции Британишского никак не афишируемая — он так живет, так дышит, так пишет — верность себе и тем устоям интеллигентности, которые сформировал в нем и собственный опыт жизни, отраженный в его стихах, и опыт переводимых им поэтов. Стал в сегодняшней России поэт меньше чем поэтом, сказать трудно. Гораздо важнее, чтобы поэт оставался поэтом.