Галина Ермошина

Андрей Тавров. Парусник Ахилл

Бабочка-речь

Андрей Тавров — человек достаточно известный даже среди тех людей, которые книг не читают, но слушают радио. Он — один из учредителей литературного направления “Новый Метафизис”, пишет сценарии для канала “Культура”, работает на “Радио России”. Но главное о нем, конечно же, — поэт. Голос его поэзии — это мир, который всегда рядом, будь то современность или античность. Тавров смог соединить эти понятия не просто взаимопроникновением, но сращением одного с другим, образовав особый сплав реальности, в котором “я” живет как персонаж, как время, как дыхание, как взгляд. Человек-взгляд, распахнутый в бесконечность. Античность Таврова не просто пересекает сегодняшний день, именно на ней настояны дни, которые требуют от персонажа и автора не прохождения сквозь них, а проживания — мгновенного и постоянного. Миф, который он проживает от первого лица, как Гомер современности, идущий рядом с Эдипом. Слепота одного, помноженная на слепоту другого, может дать мгновенную вспышку-прозрение:

После нее зрение становится почти ненужной роскошью: “раковины внутреннее да, / зрения проросшего избыток”.

Все дело в том, как включиться в то состояние, которое обступает со всех сторон, прилипает к коже, и в него нужно входить постепенно и осторожно, позволяя слоям времени врастать в тебя. Задача автора почти непосильная — собрать воедино распавшийся мир. Автор должен быть в самом начале, до всего, начинать с молчания, с темноты, с отсутствия, с хаоса: “Я утратил себя, как премудрый Эдип зренье, / вернее, стал тем, чем стали глаза позже”. Выход из пространства очень прост, потому что “стоит пространство не названо, / стоит сиротливо, стоит свободно / трехмерно и одноразово”. Пространство — как та река, в которую не войдешь дважды, и каждый твой шаг — из него, в другое, изменяя его своим присутствием. И сам человек становится одноразовым пространством для тех, кто живет рядом. Одноразовость — неповторимость любого мгновения, попытка запомнить его именно таким, потому что в следующую секунду, при следующем шаге, взгляде — все изменится. Будет другое, но того, из которого вышел, уже не вернуть. Тавров уходит, оставляя пространство живым, живущим — для того, кто идет вслед.

Тавров умеет создавать пространство одного предмета, который движется сквозь другое множество пространств, проходя их насквозь, выскальзывая и не нарушая их сосредоточенного существования, но унося на себе их части, неосязаемые, как взгляды, направленные на них. Но и прикосновение тоже важно. Мир Таврова — чувствующий, близко поднесенный к ладоням, настаивающий на прикосновении. Тактильные ощущения шершавости створок ракушек, колкости песка: “Небо звезд мы разнесли, как пчелы, / узором на подушечках тактильных”. Мир поддается познанию на ощупь, “зрячими пальцами”, которые создают и интимность, и приближение, и еще одно чувствующее пространство родства.

Автор — это взгляд на то, что он описывает, не сливаясь, не совпадая с тем, что он видит: “и я был я, но не внутри, а около”. Тавров разворачивает определения и метафоры не линейно, а звездообразно, пучком, выходящим из центра. Каждое из них не только дополняет и развивает образ предмета, но и освещает его с другой стороны, поворачивает новой гранью, еще одной из бесчисленно возможных, заставляя уходить в бесконечность определяемости и неопределимости. Или же это еще один способ ухода от однозначности, распахивая таким образом несколько параллельных пространств, не только давая читающему возможность следовать за автором, но и продолжать обозначенную им пунктирную линию, направление, вектор.

Явление, о котором говорит автор, оказывается многолучевым существованием, обретающим цельность именно вследствие своей неоднозначности и нелинейности. Возможно, это и способ сохранения образа в пространстве с наибольшей полнотой в попытке связать его с каждым проживаемым мгновением.

Речь Таврова — монолог, сообщение, обращение, развернутое описание некой точки, пятна, в роли которых могут выступать кузнечик, ангел, скарабей, готический шрифт. Собственно говоря, все стихотворение разворачивается из одного или двух слов заглавия. От первоначального толчка, укола, взгляда — вовне, в пространство, как постепенно раскрывающийся бутон. И оставляя его в этом состоянии — раскрывшегося ожидания прочтения. И автор — вовне, всегда вне того, о чем он говорит. Даже если он и находится внутри чего-то, перед тем, как начать разговор, он должен покинуть его пределы, выйти, чтобы иметь возможность речи. Поэт не создает мир, а лишь развивает его. Божественной является эта самая изначальная точка, первопричина, которая есть данность. Первоатомы Таврова, неделимые, конечные частицы, то таинство, которое не познать иначе, чем заполнением пространства вокруг него словами, созданием необходимого избытка, излишка, переполнения, в котором главным окажется то, что выплеснется через край. Тавров дает событию имя, завораживает его этим именем, останавливает пространство, где понятие живого и неживого больше не является определяющим. “Пляж с заштопанной веной”, “смерть-сверчок”, “снегирь был вырванным горлом”, “фосфор-олень” уходят внутрь остановленного, замершего пространства, мраморного выдоха. Тавров создает античность современности. Он обживает, населяет остановленное пространство не персонажами, а их присутствием, которое все равно остается неполнотой, частью, незавершенным жестом, молчанием, намерением. Не свершившееся, а процесс, остановленный в любой точке совершения.

Пожалуй, самая сложная для восприятия — книга “Psyhai”, стремительный полет голоса по следам современного Дантова Рая. “Вариативный герой четырех частей осуществляет маршрут, спроецированный на траекторию Дантова Paradizo, которая ведет путем, восходящим через планеты к Эмпирею и на дублирующее его каббалистическое Древо Жизни. На этом пути происходит собирание героя и, как следствие, собирание всей Вселенной”. Именно в этой книге “Примечания” автора создают необходимое обрамление, в результате которого текст приобретает формальные признаки древнего артефакта. Именно формальные, внешние рамки, внутри которых живет и развивается его герой — Ахилл, Симпл, Sanctus, Мальчик. Персонаж, который соединяет в себе знание и ви€€дение, аккумулируя целостность мира, разбросанного по стихиям и планетам. И собирает себя, складывая свою душу из тех же самых частиц. Из речи, которая заполняет промежутки пространства.

Голос автора мерцает, как затухающие и нарастающие сердечные ритмы. И эта неравномерная пульсация ломает классические рамки, поставленные автором. Речь раздваивается: ее кружение совмещается с прямолинейностью, где главным становится ритм, включающий в себя и биение живого сердца, и размеренность хорошо отлаженного механизма.

Персонаж растворен в этой двойственности — в холодной выверенной классичности и в живой неорганизованной непредсказуемости. Бабочка-речь и бабочка-мрамор: кто из них является опорой для другого? Кто кого создает? Кто у кого учится? Кто из них окажется первотолчком, первопричиной, точкой?

“Парусник Ахилл” — это бабочка, придуманная автором. Бабочка, которой нет ни в одном энтомологическом справочнике. Она существует только в речи. Она сама — бабочка-речь, соединяющая бесконечные пространства, живущая в настоящем и потому бессмертная, то есть не становящаяся точкой в конце: