Ольга Бугославская

Сергей Доренко. 2008

Апокалипсис сегодня

От Сергея Доренко довольно давно не поступало никаких громких новостей, что заставляло определенную часть публики беспокоиться: неужели столь мощная харизма просто так заржавеет без дела, не заискрит нигде, не поднимет больше волну восхищения и негодования? Но, по счастью, заискрила. Проводником же послужило издательство, приветливо встречающее все революционное, политически неблагонадежное, способное растревожить “мещанское болото” и успокоенное общественное сознание.

First impression, надо сказать, не супер. Не отпускает ощущение, что конструкция из китайских религиозных практик, индейской астрологии, поисков бессмертия, сюра и карикатур нужна лишь для того, чтоб предстало “в черном цвете то, что ценим мы и любим, чем гордится коллефтиф”. Действие и в самом деле довольно долго развивается по Высоцкому: “Клуб на улице Нагорной стал общественной уборной… И уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ”. При всем интертекстуальном богатстве выпирающий в первой части романа замысел до обидного тривиален. Кроме того, создается впечатление, что Сергей Доренко имел намерение отъесть как можно больше хлеба у Виктора Пелевина. И по объему отъел действительно прилично. Однако же по сути у Пелевина в запасе осталось еще довольно много. В смысле похожести на “Чапаева и Пустоту” и “Generation П” роману “2008” вредят узкие места, где обнаруживается, что автор — не то, что мы подумали в начале, то есть не холодный и беспристрастный наблюдатель, все про жизнь давно понявший и ни на чей счет не обольщающийся. А мы так подумали потому, что он ведь все знает и про даосизм, и про военное искусство, и про Фрейда, и про ацтеков с майя, и про политический расклад, и вообще. Не зря же в конце концов его текст так же разнообразен, как музыкальный трек, прилагаемый к “Священной книге оборотня”. И вдруг самым разочаровывающим образом выясняется, что на самом деле автору, как самому простому и наивному человеку, могут быть симпатичны “злопыхатели с “Эха Москвы”, коммунисты и прочие маргиналы”. Начинает маячить недопустимая в данном контексте вещь: Доренко — борец за свободу и демократию. В этом убеждает еще и вариация на тему Великого инквизитора с участием, разумеется, Путина. Доренко-Пелевин таким образом сворачивается обратно в Доренко-журналиста и Доренко-оппозиционера, и сразу все оказывается проще, чем могло показаться на первый взгляд.

Обнаруживаются также и стилистические заимствования из Александра Проханова: “В последнем жесте участвовали не только мыщцы лица, но и часть скелета, а именно: лукаво мотнувшийся череп и шейные позвонки, приведенные в действие соответствующей мускулатурой”. Александр Андреевич, наверное, подсыпал бы сюда еще больше перца, но в целом родственность очевидна.

В зону же тем табуированных Сергей Доренко вторгается с решительностью Владимира Сорокина. Результат, правда, возникает несколько парадоксальный: избыточность провокаций, нарушенных табу, апокалиптических видений и эротических фантазий приводит к их же девальвации. А как следствие — нечаянно оброненное доброе слово приобретает вдруг неожиданную силу. Так получилось у Доренко с Дмитрием Козаком, выступающим в романе в качестве преемника Путина. О нем сказано: “А Дима Козак, преемничек, не сдаст разве? Из подлости никогда не сдаст. Он не такой”. Дальше следует, естественно, много нелестного, что в общей массе негатива уже проскакивает мимо внимания. А вот комплимент, ироничность которого в данном случае удивительным образом не отменяет его широты, превращая персонаж в рыцаря без страха и упрека. Еще одно следствие перебора с эпатажем — это, как ни странно, читательская скука, причем самая что ни на есть неприятная и сопровождающаяся вялой мыслью о том, какая все-таки гадость эта ваша заливная рыба.

Среди множества актуальных источников романа “2008” просматривается и незаслуженно забытая, но на самом деле весьма еще годная к применению “Палисандрия” Саши Соколова… Из-за большого количества влияний труд Доренко поначалу представляется чем-то явно вторичным.

Однако с середины книги дела начинают отчасти налаживаться. Можно даже точно сказать, с какого именно момента — с активного включения в число действующих лиц Бориса Березовского. Не знаю, кого и благодарить — Доренко, отнесшегося к Березовскому бережно, или уж непосредственно Бориса Абрамовича, чей высокохудожественный образ украсил собой не одно произведение изящной словесности. Как бы то ни было, с этого места начинает оформляться интрига, закругляться сюжет, очерчиваться мотив бессмертия-убийства, цинизм, довольно грубый и не всегда уместный, постепенно становится здоровым и бодрящим, к автору возвращается масштаб, а к его стилю — самодостаточность. Что же особенно привлекательно, в необходимой мере реализуется авторское остроумие, в начале появлявшееся лишь в виде отдельных проблесков: “Вы знаете сны разведчиков, насмотревшихся “Семнадцать мгновений весны”? Все до единого боятся, что в роддоме начнут кричать “мама” по-русски и тем самым выдадут себя местной контрразведке”. Тоже, конечно, кое-что, но для оправдания завышенных ожиданий все-таки маловато. Зато во второй части Сергей Доренко уже ни в чем себе не отказал: “Тогда вот вам Сурков… Широта горизонта у него перетекает за видимую линию соприкосновения кромки земли и неба и уходит к чертям намного дальше этой видимой линии”; “Сурков не персонаж Шекспира. Он не станет декламировать во весь голос на скале, распахивая плащ”. Удались также “полковник-расстрига Литвиненко”, “Лимонов на старинном кадиллаке”, “носитель идеи убийства Путина”, летящий эконом-классом в Лондон, “ось либерализм — рабство”, “провинциальная знать в образцово-показательном захолустье” и многие другие штучки, которых у Доренко “цельный вагон”.

И наконец, чрезвычайно эффектен финал. Действие кинематографически замирает накануне конца света, воплощенного в скорой и неизбежной перспективе ядерной атаки. Застывшая картинка, точная в изображении абсурда и хаоса, вынуждает признать оправданность авторских усилий: “Угроза взрыва воспринималась как долгосрочное условие новой жизни. Решено было отстраивать власть, налаживать экономику, устанавливать отношения с иными странами — все это в рабочем ритме до самого мгновения взрыва. Ведь взрыва в каждый данный миг нет, не правда ли? Вот мы и живем, налаживаем. А будет взрыв, тогда и поговорим о новых обстоятельствах”. Течение жизни, обусловленное защитной, блокирующей реакцией психики на смертельную угрозу, — образ более сильный, чем, скажем, инфернальные ужасы Проханова или революционные угрозы Лимонова. Вообще же роман Доренко, надо отдать ему должное, существенно расширил перспективы проектов Ad Marginem и, несмотря на все пережимы, которых хватало и у предшественников, задал новый уровень для тех, кто избрал нелегкий путь “сопротивления” и “борьбы”. Растиражированные и предсказуемые Проханов и Лимонов, а тем более Трегубова, теперь могут быть спокойно отнесены в разряд фона для качественно нового продукта.

Ольга Бугославская