Елена Колат

"Художник, воспитай ученика..."

Об авторе | Елена Владимировна Колат родилась в Москве в 1940 году. В 1978 году стала членом Союза художников по секции театра и кино. Художник по мягкомимирующим куклам, живописец. Работы экспонировались на персональных выставках в ЦДХ, галерее “Ковчег”, Томском государственном музее, а также на выставках в Париже и Лондоне. Вела мастер-класс по иконописи в городе Бангор в Уэльсе. Работы находятся в музеях России, а также в частных коллекциях в Канаде, Израиле,Франции и Великобритании.

Двадцать восемь лет я храню наследие художницы Екатерины Терентьевны Беклешовой. В мастерской, где я пишу маслом, стоят стеклянные шкафы с уникальными куклами, сделанными ею. За это время они побывали на многих выставках, но всегда возвращались домой на свои полки. Ставлю по очереди: Чичиков и Коробочка, Собакевич и Плюшкин, кандидат околовсяческих наук Венера Михайловна Пустомельская, последней ставлю Цыганку. Иногда мне кажется, что она мне подмигивает, когда у меня удачно идет работа. И я снова возвращаюсь к холсту.

Внизу в закрытых ящиках хранятся фотографии позапрошлого и прошлого веков, письма, написанные Екатериной Терентьевной и ей адресованные. Я была ее ученицей. Позже мы работали вместе, несмотря на разницу в возрасте нас связывала тесная дружба. И вот день нашего знакомства.

Вечер 4 августа 1968 года. Поднимаюсь на 9-й этаж 16-этажного дома на проспекте Мира. Нажимаю на кнопку звонка. В руках сумка с моими куклами. Дверь открывает крупная женщина в рабочем сатиновом халате. Очки. Короткая стрижка. Седые волосы. Это и есть Екатерина Терентьевна Беклешова — художник, кукольных дел мастер.

Вошли в комнату. На мгновение охватило странное чувство: показалось, что я уже бывала здесь, что все как будто знакомо: мебель красного дерева, старые и старинные вещи, гравюры Пиранези, книги, куклы в шкафах. Особый, уютный запах, как бывает в старых библиотеках. Поразило совершенство, с которым было организовано пространство небольшой квартиры. Сели на диван.

— Расскажите о себе, — попросила она.

— Окончила институт стали…

— Стали? — удивилась она. — А при чем тут куклы?

Куклы в то время были моей страстью. Ради них я бросила довольно престижную работу старшего инженера в одном из НИИ Москвы и устроилась на шестьдесят рублей в мастерские театра С.В. Образцова художником-исполнителем.

Таков был мой рассказ. Именно там, в театре, мне назвали фамилию Беклешовой.

— И вот я у вас, — заключила я. — Хочу попроситься в ученики.

Как передать словами манеру двигаться, говорить, “повадку”, которая и делает человека отличным от других? Екатерина Терентьевна была застенчива и раскованна в одно и то же время, говорила медленным, низким, “контральтовым” голосом. Была немногословна. Видно было — это человек, который никогда не скажет того, чего не думает. У нее была лучезарная улыбка, при которой ямочки обозначались на щеках. Она стремительно вставала с места, чтобы достать из шкафа и показать мне ту или иную куклу. Одну за другой брала их в руки, на мгновение прижимала к себе, потом надевала на руку, добавляя, что не актер, играть не умеет, но они жили в ее руках.

То, что я увидела, меня ошеломило. Я слышала о куклах Беклешовой, но не представляла себе, что такая мягкая, мимирующая кукла обладает колоссальными возможностями. Это было откровением: точные характеры, ни одного промаха, каждая кукла — попадание в сердцевину образа, в его суть.

Екатерина Терентьевна снова села на диван, посмотрела на меня.

— Когда я делаю куклу, — сказала, — то стремлюсь всеми способами добиться того, что задумала с самого начала. Я делаю не то, что получится случайно, а то, что мне надо, чтобы получилось. Иногда несколько стежков меняют выражение. Тут нужна настойчивость, терпение. Сможете? Ведь, чтобы понять, получилось или нет, надо довести голову куклы до конца. А это больше месяца напряженной работы… И вдруг разочарование, не получилось! Сможете? — еще раз переспросила меня. — Хватит терпения?

— Надеюсь, что смогу…

Пили обязательный московский чай на кухне за темным дубовым столом петровских времен. За этим столом мы много работали потом вместе, здесь осваивала я секреты кукольного мастерства, здесь собирались друзья, пел под гитару “радиоволшебник” Николай Литвинов, играл с куклами артист Лев Шабарин, читала стихи Елена Благинина.

Екатерина Терентьевна была из породы “слушающих”, но в первую нашу встречу разговорилась:

— Если бы я умела писать, вышла бы интересная книга о моей жизни. Несколько лет в Италии, две революции, февральская и октябрьская, три войны — Первая мировая, Гражданская, Вторая мировая, а перед Гражданской жизнь в Париже, начало века… Замечательные люди… Но по-настоящему счастлива, полностью, я была за своим столом в часы работы. Я по неделям никого не видела, иногда даже жевала зерна кофе, а не варила, чтобы не отрываться от куклы. Когда я заканчивала одну работу, самое трудное было определить — что делать дальше. У меня портилось настроение, я мрачнела, впадала в “каменную” болезнь, как это называли мои домашние. Они знали, что лучше меня в это время не трогать. Но вот что-то наталкивало на следующий образ. Жизнь снова обретала смысл. Все мысли были о том, как воплотить лицо, фигуру. Иногда видела куклу во сне. Мне ничего не было жаль для куклы, все шло в дело. Помню, когда одевала Дон Кихота, получила посылку из Варшавы, где были новые кожаные перчатки. Не задумываясь, использовала их. Вот их края выглядывают из-под края лат. Все могло пойти в дело, — рассмеялась.

Недавно, перебирая архив Екатерины Терентьевны, я нашла письмо к ней ленинградского искусствоведа Маргариты Коваль. Вот отрывок из этого письма:

“Трудно о том точно сказать, но тот наилучший жизненный путь, о котором мне всегда мечталось — я имею в виду не внешнюю, с ее всегда особыми обстоятельствами, а главную, внутренную жизнь, — тот наилучший в моих глазах, внутренний жизненный путь вдруг предо мною предстал. Какая же в Вас почувствовалась мне внутренняя гармония. Как будто, принимая жизнь, как она есть, в хаосе и обилии ее проявлений, Вы вывели для себя представление о ее смысле и о том, как в мире жить должно. Как христиане, как восточные мудрецы. И свет этой встречи, истинности Вашей человеческой сущности — греет, греет, радует”.

Наверное, что-то похожее чувствовала и я, закрывая за собой дверь квартиры на проспекте Мира.

Начиная рассказывать о прошлом, Екатерина Терентьевна обычно повторяла: “Я косноязычна”. Может быть, сравнивала себя с ближайшим своим другом, поэтом Еленой Благининой — “златоустом”, чьи рассказы были полны юмора и интереснейших деталей. Но за скупыми словами Екатерины Терентьевны можно было многое понять и почувствовать. Мы часто смотрели старые черно-белые и коричневые фотографии. Здесь были отец и мать, две сестры и брат, сын Борис, муж Константин Степанович Блеклов, Рим, Венеция, Варшава, Париж и куклы, куклы… Постепенно из ее рассказов сложилась у меня приблизительная картина ее жизни.

Катя Теодорович (девичья фамилия) родилась 3 декабря 1898 года и была третьим ребенком в семье протопресвитера отца Терентия. Ее дед по отцовской линии был настоятелем храма на Волыни. Мать — Антонина Гервасиевна Левицкая также была дочерью священника. Московскую Духовную академию будущий отец Терентий окончил со степенью кандидата богословия, женился, был рукоположен и направлен на служение в Варшаву. Здесь родились дети: Елена, Борис, Екатерина и Софья. Отец Терентий и матушка Антонина организовали Благотворительный комитет и Детский приют. Во время Первой мировой войны устроили дешевую столовую и помещение для беженцев.

Уютной и радостной была жизнь в этой семье. Екатерина Терентьевна рассказывала: “За неделю до Пасхи нас усаживали колоть орехи, миндаль. Сделанных куличей должно было хватить до Троицы. Вечером в Великий четверг красили яйца, готовили пасху по рецепту “царского повара”. В Светлое Воскресение первыми приходили поздравлять мужчины, на второй день — дамы. Один за другим ставились самовары, весь день не убирали со стола куличи и пасхи”.

Семья была дружной, веселой. Свободу детей ни в чем не ущемляли. Доверие и взаимное уважение было основой отношений.

Родители считали, что дети обязательно должны получить высшее образование, и в 1914 году семья переехала в Петербург, где они остаются до 1918 года. Жили в четырехкомнатной квартире на 8-й линии Васильевского острова. Старшая сестра Елена (Леля) поступила в Академию художеств, стала талантливым живописцем. Катя училась в институте принцессы Ольденбургской, потом поступила на юридическое отделение Бестужевских курсов, но не окончила их. Брат Борис был в Морском кадетском корпусе. И только младшая — Сонечка еще ходила в гимназию.

В лето 1915 года около парикмахерской, где только что остригла косы и сделала модную завивку “бараном” (ее собственные слова), семнадцатилетняя Катя знакомится с Леонидом Беклешовым. Откинутая с высокого лба папаха, алый бант. Лет на двадцать старше ее, Леонид без памяти влюбляется.

Его история в какой-то степени типична для того времени. Дворянин, чья фамилия значится в синей книге древних и почетных фамилий, сын морского офицера, предводителя дворянства, Леонид увлекается идеями революции. Становится левым эсером, а впоследствии большевиком. В 1918 году он — член Верховной Следственной комиссии, разбирает дела крупных чиновников, позднее назначается комиссаром почты и телеграфа. Леонид делает Кате одно предложение за другим. И в конце концов, разойдясь с женой ( для чего понадобились хлопоты отца Терентия в Консистории), он получает согласие ее родителей. Как вспоминала Екатерина Терентьевна: “Я была жутко легкомысленной в это время, назначала свидание сразу троим, чтобы посмотреть, как у них вытягиваются лица, когда они видят друг друга, а за Беклешова выскочила замуж на пари с Лепильщиком, который, кстати, тоже делал мне предложение. Сразу после венчания Леонид повез меня к родственникам на Псковщину. Там жила его помещичья родня. Через несколько дней было заложено несколько экипажей: поехали мы на митинг в ближайший уездный городок. Огромное количество людей. И перед сидящими в первом ряду родственниками Леонид произнес пламенную речь о заре революции, о немедленной экспроприации помещичьей земли. Родня была в шоке”.

Вначале молодая семья живет в Петрограде, позже, когда правительство переезжало в Москву в правительственном поезде, они перебираются в столицу и поселяются в 1-м доме Советов (гостиница “Националь”).

Здесь в комнате напротив живет вернувшийся в Россию из Франции анархист, мистик, соратник Кропоткина Аполлон Андреевич Карелин с женой. Как говорила мне Екатерина Терентьевна, знакомство, а затем и дружба с Карелиным во многом изменили ее жизнь. Беклешов, естественно, был очень занят. И, предоставленная самой себе, она попадает в среду московской театральной богемы, с нюханьем эфира, ночными бдениями, в общем, как она сама определяла, в совершенно пустую жизнь. Спас А.А. Карелин, ввел ее в совершенно иной мир. Сейчас, когда книга Дэна Брауна “Код да Винчи” стала бестселлером, орден Тамплиеров у многих на слуху. Аполлон Андреевич был членом ордена, хранил их легенды, он повернул мышление Екатерины Терентьевны к иным ценностям, посвятив ее в рыцари ордена.

Вскоре она устраивается на работу в один из комиссариатов. Не помню, как она попала на эту работу, помню только ее рассказы о том, как много людей проходило через приемную, какая была голодная, тяжелая жизнь, какие длинные очереди приходилось выстаивать за воблой, а чай был только морковный.

В 1919 году Екатерина Терентьевна решает поехать навестить родителей в Варшаву. Пришло известие о гибели брата Бориса, красавца, блестящего морского офицера, ему было всего двадцать пять лет. Он был расстрелян на корабле в Кронштадте. Отец Терентий служил панихиду в храме, полном людей. Но гроба не было. Тело Бориса похоронила морская глубина.

Перед поездкой Катя занимает деньги у близкой подруги, чтобы по приезде обратно сделать аборт. Она понимает, что время рожать совсем неподходящее, да и отношения с Беклешовым практически распались. Когда она говорит об этом родителям, отец Терентий просит ее пройти с ним в кабинет. “Он говорил со мной часа два, — рассказывала Екатерина Терентьевна, — в конце концов я обещала, что оставлю ребенка”. Прощаясь, отец благословил ее, дал маленькое Евангелие в кожаном переплете, которое она хранила всю жизнь, и просил, если родится мальчик, назвать его Борисом в честь погибшего брата.

Сын Екатерины Терентьевны — Борис Леонидович Беклешов родился 7 февраля 1920 года.

В назначенное время я пришла на первый урок. Это напоминало мне средневековое обучение, когда ученик должен все повторить за мастером. Первой куклой, сделанной вместе, была собака. Вернее, две собаки, т.к. лепились параллельно две одинаковые скульптуры, чтобы на своей, работая параллельно с Екатериной Терентьевной, я могла бы проследить все тонкости по ходу дела. Она учила с такой же щедростью, какую проявляла во всем, делилась секретами, которые сама открывала с таким трудом: “Я ведь не художник, я пробиралась ощупью, красила кукол потихоньку, сушила их на веревке над плитой, мыла под краном щеткой с мылом, когда не нравился цвет, снова сушила, снова красила. Труднее всего мне было крашение головы и кройка одежды…”.

Когда скульптура готова в пластилине, тонким ножом прочерчиваются части, из которых должна сшиваться будущая голова. С каждой части снимаются и переводятся на бумагу выкройки. Бумажные выкройки переносятся на ткань. Тканью было так называемое “пионерское сукно”, нечто вроде байки на жесткой основе. Отдельные части сшивались вручную, под каждую подводилась подкладка, и дальше иголкой, стежок за стежком, бесформенная сшитая голова превращалась в мягкую скульптуру, в точности повторяющую скульптуру из пластилина. Затем вставлялись патронки для пальцев, глаза, и наступал момент “когда вставишь глаза и увидишь, кто на тебя посмотрит, получилось или нет, ведь до самого конца этого не знаешь”.

Неполучившаяся голова летела в корзину. Строгость к себе у Екатерины Терентьевны была необычайная. “Самый главный закон кукольного искусства, — говорила она, — обаяние персонажа, отрицательные черты могут быть смешными, но персонаж — обязательно обаятельным. Я всегда люблю ту куклу, которую делаю, кто бы она ни была”.

Часами сидели мы над нашей собакой, потом уставали, пили чай, и снова она что-нибудь рассказывала. Жизнь свою она называла интересной. Мне же она казалась просто фантастической. Вот один из ее рассказов:

“В 1921 году со своим вторым мужем дипломатом Тихменевым я поехала в Италию в составе первого советского представительства. Годовалый Боря остался у родителей. В делегации были Макс Пешков, сын Горького, Воровский с женой и дочерью, Константин Степанович Блеклов, который был управляющим делами посольства. По дороге провели несколько дней в Риге, потом в Берлине. В берлинских магазинах набросились на вещи, мы были плохо одеты. Свои потом выбрасывали из окон вагона. Но когда приехали в Рим, берлинские пришлось раздаривать, в Италии все оказалось несравненно лучше. Жили мы в гостинице в Риме. Здесь я ушла от Тихменева и стала женой Константина Степановича Блеклова. Они с Максом Пешковым были друзья, оба кончили Сорбонну”.

Екатерина Терентьевна вытаскивала большой альбом в матерчатом переплете, и мы смотрели итальянские фотографии, потертые и выцветшие, они все же передавали особый итальянский свет, радостные лица. Вот сидят где-то в кафе за бутылкой вина. А вот Екатерина Терентьевна около апельсинового дерева, огромная шляпа, платье чудесного покроя, длинные перчатки. Маленький Борис в ковбойском костюме. Она вскоре привезла его в Рим. И поручила заботам Ольги Огаревой (возможно, она была родственницей Огарева, точно не знаю), у которой была вилла в Нарни с огромным садом, винным погребом и множеством просторных, светлых комнат. Здесь Огарева держала детский пансион. Была при детях и гувернантка-итальянка. Первый язык, на котором заговорил Боря, был итальянский. Екатерина Терентьевна и Константин Степанович приезжали каждую неделю по выходным. Двухлетний Борис, выбегая навстречу, восклицал: “Mia bella mama!”.

Здесь же в Риме жили два художника, посланные в Италию от Академии художеств еще до революции, Борис Яковлев и Михаил Кац. У них была огромная мастерская, даже копия Давида Микеланджело стояла посередине. “Когда нам надоело жить в гостинице, — рассказывала Екатерина Терентьевна дальше, — мы поменялись, они предложили нам перебраться в мастерскую, а сами переехали в наш номер. Картины, репродукции великих мастеров, а за окном Рим. Мне все это очень нравилось”.

Хочется мне привести еще один “итальянский” рассказ. “Хоть я и не была дипкурьером, но дипломатическую почту возила. Мне дали ее в Италии и попросили повезти в Москву. Константин Степанович почему-то очень волновался и решил диппочту сдать в багаж. Приезжаю в Москву. Иду к Чичерину. Первый вопрос: “Где почта?” — “Почта прибудет с багажом”. — “Беклешова, вы знаете, что я могу сейчас же вас расстрелять!” — закричал Чичерин. Но почта благополучно прибыла. Я хотела незаметно улизнуть, но Чичерин окликнул меня: “Беклешова, вернитесь, повезете в Рим почту, только не вздумайте сдавать ее в багаж!”.

В Италии Екатерина Терентьевна начала делать кукол “для дивана”. Они тоже хранятся у меня. Персидский паша в зеленых шароварах и белой чалме с пером, с серьгой в ухе, смешной, толстый негритенок, негритянка в пестрой юбке. Вряд ли она могла предположить в то время, что куклы станут целью и смыслом ее жизни на долгие годы.

Наша собака получилась очаровательной: с висящими ушами, большим черным носом и совершенно живыми глазами. Мне странно было даже представить, что это вышло из моих рук. Но сразу же хотелось делать что-то еще. Следующей куклой был гном. С веревочной бородой, хитрыми глазами, и процесс работы был еще сложнее: ведь здесь была фигура целиком.

Но однажды вечером, когда я пришла продолжить работу, она мне сказала: “Сегодня у нас гости. Я познакомлю тебя с моими друзьями, хотя думаю, что ты их уже знаешь”. Я удивилась. Но потом поняла. Все дети моего поколения росли на детских передачах “радиоволшебника” Николая Владимировича Литвинова и на стихах Елены Благининой. Именно они и должны были прийти в этот вечер.

— Мы друзья уже много лет, — продолжала Екатерина Терентьевна. — Это пискаторы.

— Что такое пискаторы? — удивилась я, озаботившись своим невежеством.

— Когда мы вернулись из Италии, то поселились на Новинском бульваре в квартире матери Константина Степановича. Вот тут-то они, пискаторы, и появились.

Из дальнейшего рассказа я поняла, что по возвращении в Москву в их жизни появились новые друзья. Молодые, талантливые. Здесь были, кроме Благининой и Литвинова, писательница Мария Поступальская, сын поэта-символиста Д. Бородаевский, художник Андриевич и многие другие. Они встречались, устраивали капустники, плясали или разыгрывали шарады. Но все жили в коммуналках, устраивать “на лужайке детский крик” возможности не было. А когда все-таки собирались в каком-нибудь углу, то шуметь было нельзя, и с чьей-то легкой руки такие собрания стали называться писками. Отсюда — пискаторы. Было большой удачей получить приглашение для всей компании встретить Новый 1931 год на Новинском бульваре. Правда, Екатерина Терентьевна была в отъезде, гостей принимал Константин Степанович.

Вот как описывала в своих неопубликованных воспоминаниях Елена Благинина их первый приход: “Мы прошли через двор и поднялись на второй этаж красивого углового дома, построенного в двадцатых годах архитектором Рербергом и снесенного ныне, ради чего, неизвестно.

Дверь отворил сам хозяин. Это был почти высокий, плотного сложения и весьма, как нам не зря показалось, элегантный мужчина с трубкой в руке, из которой вился упоительный дымок кепстена. Этот человек, с внешностью потомственного русского интеллигента, хоть и не обладал красотой в общепринятом смысле слова, но светился таким обаянием, что мы только переглядывались, кивали друг дружке, подмигивали — мол-де — хорош, хорош!

Квартира, в которую мы попали, разительно отличалась от наших коммуналок. Просторная, отдельная (подумать только — три комнаты!), с сияющим паркетом, в коврах и фарфоре. Принимали нас не в столовой, а в кухне, которая тоже показалась нам чудом. Небольшая, чисто выбеленная комната, по правой стороне которой размещалась скамья-ларь из мореного дерева. Перед ней — старинный, наборного дуба стол — без скатерти. Над ларем — полка, украшенная превосходной редкой посудой: старый (петровский) графин, красивые тарелки, супницы, всего не перечтешь. На большом окне — яркая, грубая крашенина, вокруг стола — табуреты, тоже из мореного дуба.

Угощенье по тем временам выставили отменное — мы наелись и, опьянев не столько от вина, сколько от еды, почувствовали себя дома и распустились пышным цветом. Мы пели бесчисленные свои частушки, плясали, хохотали, читали стихи. Хозяин только похмыкивал, попыхивал своей трубочкой, и с милого его лица не сходила улыбка удовольствия. Мы же влюбились в него без памяти и навсегда”.

А вот как описывала Е. Благинина первую встречу пискаторской компании с Екатериной Терентьевной, только что вернувшейся из заграничной поездки: “На сей раз дверь нам отворила дама. Она была именно дама, высокая, статная. Цветущее лицо, прелестного рисунка рот, наполненный великолепно сияющими при улыбке зубами. Под каштановой челкой — большие роговые очки, которые каким-то непостижимым образом завершали, делали неотразимо женственным это лицо.

Следом за нею выскочил очаровательный мальчик — стройненький, румяный, с темным чубчиком на высоком лбу. Его крепкие ножки были обтянуты чулками, штаны и курточка выглядели щегольски. Говорил он высоким дискантом, в переливах и захлебах которого чувствовалось упоение жизнью.

Через некоторое время нас пригласили к столу. После третьей, четвертой рюмочки беседа пошла вольней, зазвучал смех, взяли гитарку — раздались песни, частушки…

Хозяйка сидела, глядела, больше все молчала, и… вдруг засверкали в улыбке ее великолепные зубы, разметалась челка, подпрыгнули и полетели в сторону очки, тут же подхваченные чьей-то ловкой рукой. Наша хозяйка смеялась, трясла головой, и тут мы поняли — своя в доску! Своя! Своя!

Можно считать, что с этого вечера и зародилась наша большая, долголетняя дружба”.

И вот они снова сидят на кухне, только теперь уже на проспекте Мира, конечно, постаревшие, но по-прежнему полные жизни — главный автор всех “писков” Елена Благинина и главный актер всех их представлений — Николай Литвинов. Увидеть их было для меня большим счастьем. Могу сказать без скромности, что мы сразу понравились друг другу и виделись часто в дальнейшем.

— Поводом для нашего веселья служило все: женитьба, замужество, раскол в семье, коммунальная склока, именины, — рассказывала Благинина.— Разве можно забыть Катины именины, где наш Кокочка (Н.В. Литвинов) сыграл в один вечер и Пушкина, и Толстого, и графиню из “Пиковой дамы”.

А Николай Владимирович и в этот вечер был с гитарой. Как изумительно он пел старинные романсы, как жаль, что, работая на радио, он не сделал подобной записи.

Многое они вспомнили в тот вечер.

— Это было веселье на вулкане, — сказала Елена Александровна.

Все кончилось арестом Константина Степановича ночью 8 марта 1938 года. Его, как и многих других, поглотили круги Дантова ада.

Кончилась осень. Наступила зима. Уже был готов гном. Начали новую работу. На этот раз она была заказная: мы делали лектора по физкультуре для эстрадного актера из Одессы. Неспортивного вида, худой, с длинным, унылым носом. Очень забавный. И по-прежнему Екатерина Терентьевна, отдыхая от работы, многое вспоминала:

“Арест Константина Степановича был неожиданным для меня. Я была уверена, что пришли за мной. Ведь это у меня были родственники за границей, к которым я уезжала. А он работал консультантом на строительстве Дворца Советов. Но после обыска увели его. Сначала он сидел в Таганской тюрьме, потом был сослан в Магадан. И только в 1942 году я получила известие о его гибели. Примерно через год после ареста Константина Степановича мне было предписано оставить Москву в 24 часа. Помню, собрала рюкзак, положила туда подаренное отцом Евангелие, коктебельские камни и кое-что из вещей. Позвонила Екатерине Павловне Пешковой, матери Макса. Она пыталась помочь и Константину Степановичу. У нее был прямой телефон к Берии. Но сколько раз ни звонила она ему, все было бесполезно. Телефон не отвечал. Я рассказала ей о себе. Екатерина Павловна снова набрала телефон Берии. И на этот раз он сам взял трубку. Выслушав все, сказал: “Пусть завтра придет ко мне на Петровку, 38, в два часа дня”. Позвонила Коле Литвинову. “Катя, я пойду с вами”. Смелый поступок по тем временам. На следующий день в назначенное время мы сидели перед кабинетом Берии. Несколько часов прошло, прежде чем меня вызвали. Он предложил мне закурить, спросил, чем я занимаюсь. К тому времени я уже работала с куклами, задал еще несколько незначительных вопросов, потом сказал: “Возвращайтесь домой, работайте”. Наверное, молитвы моего отца спасли меня”, — так закончила она этот рассказ.

Когда они с Борей остались вдвоем, Екатерина Терентьевна стала думать о работе. Боря учился на первом курсе геофака в университете. Стипендия маленькая. Она шила и продавала туфли из старых фетровых шляп, подрубала носовые платки. На помощь пришел художник Андриевич. Он предложил работать его помощницей в областном театре кукол: разминать пластилин, делать заготовки для лепки голов, туловищ, одевать кукол. Она согласилась. Начали работать над персонажами “Снежной королевы” Андерсена. Делала все с присущей ей добросовестностью и безукоризненным вкусом. Работы отмечались в театре как лучшие.

Однажды ей принесли в ремонт трех поросят. Мягких, матерчатых, рот которых открывался ниткой, прикрепленной к нижней губе. И тут пришла мысль: “А что если всю голову сделать мягкой, а внутрь вставить патронки, чтобы задвигались глаза, открывался рот?”. Решила немедленно попробовать и села лепить первую куклу. Почему это была пара католических монахов, героев пьесы де Аларконе “Треугольная шляпа”, один — длинный и тощий, а второй — полная противоположность — толстый, короткий с бутылкой вина, она никогда не говорила. Приготовила пластилин. Впервые решила вылепить голову куклы сама. “Я вам помогу, вы не сумеете”, — предлагал Андриевич. “Нет, я сама”, — отвечала Екатерина Терентьевна тоном, не допускающим возражений. Ей интересно было попробовать: она не знала своих возможностей, не знала, сможет ли лепить. Удивительно, что она никогда не рисовала. Мыслила образ сразу объемно, пространственно. Когда много позже к ней пришел Роберт Фальк смотреть кукол, которые ему очень понравились, он спросил: “Где вы учились?” — “Нигде”.— “Ваше счастье, вас не успели испортить”.

Но вот голова длинного монаха вылеплена. Сняты выкройки. Сшито лицо. Вставлены подкладки. Патронки. И все это делалось в первый раз, родилась уникальная система изготовления куклы с мягким лицом.

Вставив глаза, Екатерина Терентьевна поняла: “Получилось!”. Надетое на руку, смотрело на нее смуглое, длинное лицо с крючковатым носом, зловещими глазами, выступающим подбородком. Так и казалось, что сейчас он откроет рот и запоет арию “Клевета” из “Севильского цирюльника” Россини. Это было чудо, так она всю последующую жизнь и ощущала подобные моменты. А вскоре родился и другой монах, толстый, розовый, сразу видно: любитель выпить и поесть. Оба одеты в темно-вишневые рясы с капюшонами. Вслед за теми двумя куклы стали рождаться одна за другой. Но об этом немного позже.

На лето Екатерина Терентьевна снимала дачу в Голицыно. Здесь был Дом творчества писателей, жила Е.А. Благинина. Приходили друзья и знакомые, но по-прежнему основное время она отдавала куклам. Я приезжала в пятницу вечером, чтобы с утра в субботу немедля приступать к делу. Утро было единственным временем, когда Екатерина Терентьевна торопилась, спешила скорей — к работе. Надевала белую войлочную шляпу, чтобы защитить больные глаза от яркого света, неизменный рабочий сатиновый халат и превращалась в добрую, волшебную маму Карло, под руками которой из глины и тряпок рождались чудеса. Помню, что в Голицыно она делала голову Карлсона, который живет на крыше. А я начала Звездочета из “Золотого петушка”. К слову сказать, царь Дадон, Звездочет и Шамаханская царица, сделанные мною уже самостоятельно, хранятся сейчас в музее Александра Сергеевича Пушкина.

Но мне хочется вернуться к тому времени, когда появились две первые куклы — католические монахи, о которых я писала. С этого момента Екатерина Терентьевна оставляет работу с Андриевичем в театре и начинает работать сама. Появляются: старая графиня из “Пиковой дамы”, бравый солдат Швейк, Пацюк из “Ночи перед Рождеством” Гоголя, монахи Мисаил и Варлаам из “Бориса Годунова”, атаман Платов, Козьма Прутков, Дон Кихот.

Но идет война. Надо жить. Нужны продуктовые карточки. Выручает Николай Владимирович Литвинов. Берет беклешовских кукол и идет в Союз художников, в секцию театра и кино. “Вот художница, — говорит он, — делает кукол, живет очень трудно”. Ее принимают в Союз единогласно.

С каждой куклой была связана своя история. Вот как вспоминала она о создании старой графини: “Война. Боря на фронте. Недавно получила известие о гибели Константина Степановича. Еще раньше узнала о том, что мой отец погиб от взрыва при бомбежке Варшавы. Тогда я лепила голову “пиковой дамы”. Не получалось. Не хватало чего-то. От Бори давно не было писем. Много плакала, ходила без конца к почтовому ящику. И вот проходя мимо зеркала в передней, взглянула на себя. Заплаканные глаза. Мешки, набухшие под глазами. Вот она, недостающая деталь! Бегом — к скульптуре. Найдено!”.

Маленькие, отечные, заплывшие глаза старухи, с мешками под ними, ввалившийся рот, впалые щеки с яркими пятнами румян. Удивительно, что все эти подробности не делали внешность натуралистичной. Это был еще один секрет Екатерины Терентьевны. При всем реализме кукол она умела не переступать ту грань, за которой реализм переходит в натурализм. Ее чутье удивительно. Особенно это видно, когда смотришь забракованные головы, брошенные в корзину. Если в кукле не было резкой, гротесковой черты, если она была расплывчата в своем характере, тут же отбрасывалась как негодная. Три варианта головы клоуна Олега Попова постигла эта участь. Все кругом говорили: “Хорошо, похоже!” — “Нет, беззубо, не за что ухватиться, кукла должна быть характерной, если только она не романтична”, — отвечала Екатерина Терентьевна.

Дон Кихот. О нем два слова отдельно. К нему она относилась особенно. Считала, что это лучшая ее работа. Толчком к его созданию послужил образ, созданный Шаляпиным, и радиопередача с Черкасовым в главной роли. “…фантазия и беспомощность, замашки вояки, слабость ребенка и гордость кастильского рыцаря, доброта святого, яркая смесь комического и трогательного”. Эти слова Шаляпина целиком можно отнести к Дон Кихоту Екатерины Терентьевны. Трудно поверить, что это просто черные бусины смотрят на нас из глубоких глазниц с такой тоской, скорбью и добротой. А его беспомощные длинные ноги, узкие кисти рук! И в то же время никакой перегрузки деталями. Все предельно просто. “Много деталей вредно, — говорила она, — они загромождают образ. Иногда даже одна яркая деталь рисует всю фигуру”. Голова Дон Кихота первоначально была сделана с широкой шеей, в которую могла пролезть рука. Кукла мимировала. Но однажды пришел художник Тышлер. Он посоветовал пожертвовать мимикой и сделать худую, тонкую шею. “Я послушалась его, — рассказывала Екатерина Терентьевна, — и сделала другую голову. Дон Кихот потерял возможность мимики, но стал гораздо выразительнее, ничего больше не нужно”.

“Голову Черчилля я делала год, — продолжала она, — один вариант за другим. Не выходило. Однажды попробовала вставить в пуговицы глаз металлические булавочки. Глаза заблестели, взгляд стал острым. Кукла обрела характер”.

Черчилль был одной из пяти кукол, сделанных для фронта. Это — Гитлер, Геббельс, Черчилль, Муссолини и фриц. На разных фронтах страны с ними работали профессионалы и непрофессионалы, придумывали текст и частушки. Смех поднимал боевой дух. С Геббельсом работал Аркадий Райкин, с Муссолини в костюме Пьеро — С.В. Образцов, с фрицем и Гитлером на одном из фронтов — сын Борис. Когда вещмешок Бориса с куклами сгорел при бомбежке, его послали с передовой в Москву за новыми. А Екатерину Терентьевну тем временем вызвали в Главное политическое управление Красной армии и попросили сделать несколько комплектов военных кукол. Снабдили материалом, нитками, шинельным сукном для подкладок. Получая эти комплекты, на фронтах думали, что работала над ними бригада, а работала она одна и заказ Политуправления выполнила в срок. Характер ее не подвел. Помню ее слова: “Если я что-нибудь решила, я это делаю не потому, что сегодня мне хочется это делать, а завтра нет, и все довожу до конца”. Сейчас куклы фронта находятся в военном музее на Поклонной горе.

В 1943 году портрет Екатерины Терентьевны написала Татьяна Оранская, ее двоюродная сестра, превосходный живописец-портретист. Беклешова сидит за столом у окна на кухне. В руках голова Дон Кихота, а рядом стоят монахи, Геббельс, Муссолини, Пиковая дама. Голова опущена над работой, и вся фигура выражает полную сосредоточенность и погруженность в себя.

Война подходила к концу. В марте 1945 года Екатерина Терентьевна получила письмо:

“Здравствуй, милая мамочка! К сожалению, не исключена возможность, что я свой маршрут на Берлин не выдержу. Это теперь-то, когда остались считаные километры. Пятого числа получил особо важное задание и вступил в бой. Было много техники с обеих сторон. Бились из-за угла за каждый дом. Часа четыре-пять длилась эта история. Короче говоря, когда пехоты уже не было и я со своим последним ординарцем Мишей тащил тяжело раненного солдата Васильева метров сорок-пятьдесят к сараю, чтобы последний танк его отвез, снайпер (вот сукин сын) заприметил мою отличную от других шинель и метрах в семи от сарая перебил мне кость в левом бедре на треть выше колена. С самого утра охотился за мной этот снайпер и поймал же гад на последнем десятке метров. Нога отлетела в сторону, как чужая палка, и я упал. Усилием воли, по-пластунски, дополз до сарая. Ну, дорогая, не волнуйся, самочувствие у меня очень хорошее…”

Борис оказался в госпитале в Ленинграде. В МОСХе Екатерина Терентьевна получила командировочное удостоверение, т.к. ехать можно было только по разрешению, и 10 мая 1945 года она приехала за Борисом. Есть фотография. Их первая встреча после войны. Усталые, худые, но счастливые лица.

Борис привез с собой другое страшное известие — письмо от женщины, которая была свидетельницей расстрела немцами матери и сестры Елены во время варшавского восстания.

В начале 50-х годов беклешовские куклы вышли на профессиональную эстраду. К художнице пришла артистка Москонцерта Марта Владимировна Цифринович. Заказала куклу лекторши, с которой хотела сделать задуманный эстрадный номер. Надо сказать, что мягкая кукла — идеальный вариант для короткого номера. Делается специальная перчатка для правой руки, которая имитирует руку куклы, на левую надета сама кукла, и появляется возможность листать страницы книги, держать стакан, ударять рукой по ширме, как по трибуне и т.д.

Венера Михайловна Пустомельская, кандидат околовсяческих наук — наверное, самая известная из беклешовских работ. Эта дама с длинным носом, в очках, в меховой накидке провела на эстраде более сорока лет. Четыре копии сменила Марта Цифринович за это время. Нашумевшие лекции о любви вызывали неизменный восторг публики. Для этой же актрисы были сделаны театральная кассирша, собака со щенками, обезьянка.

С мягкими куклами начали работать вентрологи (чревовещатели) знаменитые Мария и Евгения Донские. Многие дети и взрослые помнят Андрюшку и гнома, Димочку и пьяницу, с которыми играли эти актрисы. Мать и дочь выходили на сцену в одинаковых черных бархатных платьях с большими бантами в клетку. Особенностью искусства Донских было то, что, не открывая рта, они могли говорить самыми разными голосами — от детского до стариковского.

В эти же 50-е годы были сделаны для Всесоюзной выставки художников театра и кино персонажи “Мертвых душ” Н.В. Гоголя: Чичиков, Плюшкин, Коробочка, Ноздрев и Собакевич. У Екатерины Терентьевны было правило: одевать кукол только в поношенные, пожившие ткани, а не купленные только что в магазине. Вот и приносили ей друзья старые вещи. Так попал к ней из семьи Паустовского неизвестно как там оказавшийся костюм Эренбурга. В него одет Собакевич. А у Пиковой дамы — чепец Веры Фигнер, попавший к Екатерине Терентьевне от Е.П. Пешковой. Желтовато-жемчужные кружева такой ветхости, что, кажется, дунь — и они рассыплются, что необычайно вяжется с образом старой графини.

А разве можно представить Собакевича без его облезлого бархатного черного воротника или Плюшкина без его лохмотьев, сделанных из перекрашенных простых чулок.

В цветовом решении кукол художница проявляла безукоризненный вкус, и врожденный, и приобретенный. Думаю, что несколько лет жизни в Италии и знакомство с сокровищами ее искусства не прошли даром.

В эти же годы проявилась еще одна сторона ее замечательного таланта: дружеские шаржи на современников, необыкновенная способность передать гротесково самое смешное в человеке, не упуская сходства. Шаржи эти очень добрые, но не все прототипы относились к ним одинаково: актрисы Серафима Бирман и Рина Зеленая были возмущены. Чуковский отнесся с интересом, просил привезти ему куклу показать. Набатов очень смешно играл сам с собой, был доволен Смирнов-Сокольский, а Григорий Ярон прислал письмо:

“Глубокоуважаемая, дорогая Екатерина Терентьевна!

Наконец-то я, узнав Ваш адрес, могу с огромным и непростительным опозданием поблагодарить Вас за поистине замечательную куклу “Ярон”. Мои соседи “К.Чуковский” и “М. Светлов” тоже поистине феноменальны! Впрочем, вы все так делаете! Спасибо Вам тысячу раз”.

Лев Шабарин, чье появление в жизни Екатерины Терентьевны было огромной радостью, был кукольником божьей милостью. В его руках куклы моментально получали жизнь. Актер Центрального театра Советской армии, игравший на этой сцене много и успешно, в душе всегда оставался кукольником. Его способность к импровизации была необыкновенной. Текст рождался сразу, как только он брал куклу в руки. Шабарин увидел по телевидению передачу о Беклешовой, узнал ее адрес, пришел и от страха, когда Екатерина Терентьевна открыла ему дверь, воскликнул словами Германа из “Пиковой дамы”: “Не пугайтесь, ради Бога не пугайтесь!”. “А я и не пугаюсь”, — спокойно ответила она. Шабарин мечтал о кукле-солдатике, который мог бы выступать во время гастролей театра по военным частям. В то лето Екатерина Терентьевна уезжала в Тарусу. Приехала оттуда с готовой куклой, которую назвала Федя Тарускин. На границе, в отдаленных воинских частях, затихали солдаты, попадая в плен обаятельного, такого близкого и родного образа.

Для Шабарина была сделана и цыганка, которая пела романсы под гитару и танцевала, поводя плечами.

Лева всегда был первым, кто пробовал работать с только что сделанной новой куклой. Вот как он писал об этом:

“Сколько мучений было с каждой. Всякий раз одно и то же — оживет или нет? Будет играть? Сольется с актером или повиснет на руке тряпкой?

Екатерина Терентьевна сначала думает о плохом:

— Ха-ха, не обольщайтесь! По-моему ничего не получилось.

“Ха-ха — не обольщайтесь!” — она произносила эту свою поговорку удивительно прозаически. Только глаза всегда смеялись. Бывало, даже ночью слышишь знаменитое “ха-ха — не обольщайтесь”, и вслед за ним возникают десятки новых вариантов будущей работы с куклой.

Актер внимательно смотрит на куклу. Она лежит на коленях. Пальцы еще не вставлены в патронки. Актер как бы знакомится с будущим куклы. Ну, покажи, что ты сможешь? Что сумеешь? Осторожные движения, примерка.

Смотрят друг на друга актер и кукла. А художница терпеливо ждет. У нее огромный, прекрасный дар — терпение. Смотрит внимательно сквозь очки и ждет. И не понукает. Не торопит. Бывает, что актер-кукольник тихонько снимет куклу с руки, положит ее на стол, и будут сидеть втроем художник, актер и кукла. Сидеть и молчать. Только актер будет потирать пальцы левой руки, словно они в чем-то виноваты. Бывает, даже уберут куклу в шкаф. И будут говорить о другом. Совсем о другом! А думать все равно будут о кукле — почему не получилось, почему не возникла жизнь? Вроде все правильно. А вот слияния не возникло. Уйдет актер. И снова возьмет Екатерина Терентьевна в руки куклу и долго-долго будет внимательно смотреть, поворачивать, проверять. Что-то распарывать, прошивать вновь. Колдовать над патронками. Ночь. День. Опять ночь.

— Посмотрите еще раз, — скажет при следующей встрече художница артисту.

Не очень охотно артист берет куклу в руки. Опять разминка, примерка. Проба — и вдруг (это всегда случается вдруг!) совсем неожиданно для художника и артиста, и даже для самой куклы — слияние происходит.

— Екатерина Терентьевна, а что вы переделали?

— Патронки чуть-чуть перешила,— а глаза улыбаются хитро.

“Чуть-чуть”. Вот в этом “чуть-чуть” весь талант и тайна художницы-кукольницы. Без этого “чуть-чуть” нет настоящего искусства.

Здесь мне вспоминается моя работа для Театра на Таганке. Май 1981 года. Четыре года, как нет уже Екатерины Терентьевны. Однажды утром зазвонил телефон.

— Говорит Боровский. Художник театра на Таганке. Ваш телефон мне дали в МОСХе. Сказали, что вы учились у Беклешовой.

— Здравствуйте.

— С вами хочет повидаться Юрий Петрович Любимов.

Назначили день и час. И вот они у меня: главный режиссер и главный художник. Выясняется: готовится спектакль “Владимир Высоцкий” к первой годовщине со дня смерти актера. Идея Любимова состояла в том, что как знак присутствия Владимира Семеновича должна появиться его кукла, а чтобы не было шока от его появления в таком образе, надо сделать шарж и на самого Любимова.

Юрий Петрович, как ребенок, бегал от шкафа к шкафу и, показывая, говорил: “А это вы нам дадите поиграть?”. Решили взять шабаринскую цыганку. Под “Цыганскую венгерку” она будет гадать Высоцкому по руке. И куклу пьяницы для иллюстрации некоторых песен. Эта должна была играть на плече одного из актеров. Впереди для работы оставался всего месяц, ведь надо было еще ввести кукол в спектакль, научить актеров обращатся с ними.

Мне дали множество фотографий, несколько раз смотрела я “Место встречи изменить нельзя”, где Высоцкий играл Жеглова, просматривала видеокассеты с записью “Монолога”, передачи, сделанной Ксенией Марининой, где Владимир Семенович и поет, и рассказывает о себе.

Работала по восемнадцать часов в сутки. По просьбе Боровского одела куклу Высоцкого в джинсовую куртку, а Любимова в простую рубашку, расстегнутую на груди.

И вот настал страшный для меня день. Надо было идти с готовыми куклами в театр. Года еще не прошло со дня смерти Владимира Семеновича, и принести в театр его в образе куклы было трудно.

Но вот актер берет в руки куклу, и я понимаю — ничего не получилось. Гробовое молчание. Другу Высоцкого артисту Шаповалову приносят сердечные капли. До куклы Любимова дело не доходит. Забираю кукол, бреду домой.

На следующий день звоню в театр.

— Передайте, пожалуйста, Юрию Петровичу, что сегодня не приду.

Сутки колдую над куклой. Одеваю “Высоцкого” в черный глухой свитер. На голову — кепочку. В угол рта — сигарету. Шарж становится романтичным, более мягким, не теряя своей остроты. Снова колдую над головой, передвигаю патронки.

Через день иду в театр.

— Что вы сделали? Ведь теперь можно играть! — восклицает Любимов.

— Только переодела и патронки чуть-чуть перешила.

А когда в спектакле, где главной декорацией был кусок партера, среди рядов появлялась кукла Любимова с его неизменным фонариком и светила в зрительный зал, это всегда сопровождалось аплодисментами.

— Это мои аплодисменты,— говорила я друзьям.

Так волшебное “чуть-чуть”, которому научила меня Екатерина Терентьевна, помогло мне принять участие в этом незабываемом спектакле.

Несколько слов я хочу сказать о ее сыне Борисе. Он был значительной личностью, недаром о нем была написана книга Любови Кабо “Повесть о Борисе Беклешове”. Географ по образованию, ученый, плававший на “Витязе” — научно-исследовательском корабле университета, совершавшим путешествия по восточным морям, он редко бывал дома, но мысль о матери никогда его не оставляла. Зная ее любовь к природе, он записался на дачный участок, на машину, мечтал, что Екатерина Терентьевна, научившись водить, будет путешествовать, когда ноги, пораженные артритом, откажутся служить.

Они уважали свободу друг друга. “Мне и в голову не приходило спросить Борю, когда он придет. Это было нельзя”.

В 1953 году Борис тяжело заболел. Ему сделали операцию и, по прогнозам врачей, жизнь его могла бы продлиться десять-пятнадцать лет, если бы была размеренной и режимной. А вот этого он не мог. Создав при геофаке университета школу юных географов, он, помимо научной работы, все свое время отдавал детям.

Екатерина Терентьевна все понимала. Когда бывал дома, старалась накормить, выстаивала длинные очереди за фруктами. Иногда, не удержавшись, говорила: “Боря, ведь так и умереть можно”. “Ну, один-то раз”, — отшучивался он, и все продолжалось по-прежнему.

Умер Борис 15 января 1957 года в 37 лет.

В это время мы еще не были знакомы с Екатериной Терентьевной. Не знаю, сразу ли она приступила к работе, но знаю: первой после смерти сына она сделала куклу Мефистофеля, случайно это или нет, кто знает… О чем думала она, когда делала эту работу, склоняя свою крупную голову над петровским столом?.. Мефистофель одет в ярко-красный плащ, с пером на голове, и невозможно поверить, что эти глаза, так страшно сияющие в темноте, всего лишь пуговки с парижского пояса!

Пока силы позволяли, она работала. Всякий, кто приходил, заставал ее в неизменном сатиновом халате за столом. Появились Господь Бог Саваоф по Эффелю для артиста из Тбилиси, прелестный клоун в огромных ботинках и котелке, новая лекторша для кукольницы из Омска, группа “На троих” (кто помнит это время — знает, что бутылка водки покупалась на троих и распивалась на улице, среди пьяниц, конечно). Особенно хорош в этой группе дворник дядя Вася, в ватнике, фартуке, ушанке, с заплывшими, хитрыми глазками. Когда он широко открывает один глаз и спрашивает: “Ты меня уважаешь?”, это вызывает неизменный смех и восторг окружающих. Интересно, что на выставку художников театра и кино эту троицу не взяли. На выставкоме было сказано, что эти куклы не отражают действительности, что таких персонажей в нашей жизни нет.

“Все проходит, — повторяла Екатерина Терентьевна. — Любовь, дружба, один труд остается”. Но настал момент, когда руки, скованные полиартритом, ей уже не повиновались. Последние семь лет жизни она работать уже не могла.

Тяжело мне писать о том времени. Екатерина Терентьевна любила слова Анатоля Франса: “Покинем то, что нас покидает”. Этой мудрости старалась следовать. Возможно, поэтому с ней было так же легко, как и в прежние годы, когда она была здорова.

“В отношениях с людьми я всю жизнь придерживалась трех правил: независимость, доброжелательность и доверие”. Независимость ее чувствовали все, кто с ней общался. Это было присущее ей, неотъемлемое. Нельзя было допустить ни малейшего панибратства, даже оттенка фамильярности. А уж в старости она внушала уважение, граничащее с почтением. Но ведь годы ее работы тоже были утверждением независимости. Сколько раз С.В. Образцов звал ее в театр работать вместе над спектаклем (он, кстати, любил, чтобы все талантливое в кукольном искусстве шло под его именем), она отказывалась и шла независимо и одиноко своим путем в искусстве.

Последние три года она лежала, не вставая. Но “дух дышит, где хочет”… Просила читать ей статьи из Брокгауза и Ефрона по русской истории, философская и христианская литература также были ей интересны. Делала тонкие замечания о прослушанном.

Уже будучи совсем неподвижной, просила на отдельных листках большими буквами писать любимые стихи, Пушкина в основном, и учила их наизусть. Говорила: “Это теперь моя работа. У меня все здесь со мной в этих стихах. Все, что я так люблю и чего лишена: лес, море, поле — все здесь…”.

Умирала она спокойно и мужественно. Сидела в кресле, и вдруг я поняла: она начала умирать, уходить, перестала реагировать на окружающее, хотя была в полном сознании. Склонилась к ней: “О чем вы думаете?” — “О кладбище. Там такой свежий воздух”. И сжала мою руку, как бы прощаясь. Она была прекрасна и строга в гробу, когда свет свечей трепетал у нее на лице.

Настал наконец тот час, когда ее опустили в могилу сына на краю Введенского кладбища. Это было в конце октября 1977 года. Был серый пасмурный день. Но когда насыпали холм и убрали его цветами, тучи разошлись, и вышло солнце. Осветило все. Прошло несколько минут, тучи сомкнулись, и стало темно.

Жизнь завершилась и обрела цельность. Вспомнились мне прочитанные когда-то слова Гете: “Счастлив, кто связал начало жизни с ее концом”.

Стоит крест на дорогой для меня могиле. Растут там незабудки и ландыши, одуванчики и подорожник, впитывает земля дожди, спит зимой под снегом, оживает весной. Прихожу туда, молча кланяюсь Екатерине Терентьевне, говорю, что помню ее и люблю.