Анатолий Королев

Он кентавр!

В редакции журнала “Знамя” открылась выставка работ художника Сергея Бархина. Она приурочена к публикации мемуаров Бархина в № 1 журнала за 2006 год.

Сергей Бархин — дитя мамы и маминой ложки. Удивительно, но он запомнил тот миг, когда родился, и позднее описал это событие. Было это во время войны, да еще в эвакуации в городе Фрунзе. Ему исполнилось к той исторической минуте уже 5 лет, и все время хочется есть. Вот и сейчас его взор устремился на маленькую кучку творога. Кажется, “ам” — и она вмиг будет скушана. Но мама медлит, потому что знает, что накормить надо глаза, а остальное — не так уж важно. Вот она выкладывает творог на тарелочку и сначала утрамбовывает его выпуклой ложкой. Мальчик пускает слюнки, но невольно любуется тем, как ложка ласкает откосы творожной горки. Горка готова, теперь пора открыть рот. Но мама знает: глаза еще не насытились. И начинает ложкой делать рисунок по склону той творожной горы — наносит перпендикулярную насечку-решетку. Можно есть? Нет. Мама посыпает творог солью до тех пор, пока склоны белоснежного Монблана не начинают искриться на солнце альпийским снегом. А теперь? Еще минуточку! Мама рассказывает, как делается сыр. Ну? А вот теперь можно, решает мама: взор Сережи насытился, память тоже наполнена. Она пододвигает к сыну творожную гору, украшенную насечкой. Протягивает ложку. Держи! Мальчик ест уже не так быстро, как намеревался. “Ам” превращается в наслаждение. Так родился художник. Теперь он умеет насытиться цветом и формой. Есть увиденное не обязательно.

Затем на смену голоду пришла пора изобилия (речь идет исключительно о пище для взора). Семья вернулась в Москву, и мы застаем мальчика и его сестру Таню солнечным весенним утром 1945 года в гостях у дедушки Гриши, архитектора Григория Борисовича Бархина. О, тут есть чем поживиться оголодавшим детям. На середину большой гостиной в легендарном доме Нирнзее по Большому Гнездниковскому переулку выдвигается огромный круглый стол с множеством ножек. На него ставятся два кресла с прямыми подлокотниками. Их роль — зажать спинками лыжи и гордую лыжную палку с голубым покрывалом. Это — парусник, плывущий по Черному морю в Константинополь, что раскинулся на двух берегах пролива Босфор в соседней комнате дедушки. Путь опасен. Пираты караулят за каждым углом. Но у путешественников есть чем встретить нападение: кресла угрожают разбойникам парой старинных ружей с инкрустированными прикладами и пистолетом XVII века. Их подарили дедушке еще репинские запорожцы. А морской горизонт караулит подзорная труба из красного дерева на медной треноге на капитанском мостике. Уф! Пираты струсили. Корабль швартуется к пирсу в Константинополе. Экипаж садится за восточный столик, где на двух тарелочках с зигзагообразными краями лежит по кучке изюма. Дедушка читает отважным морякам книжку сказок Шехерезады, одетую в цветастый матерчатый переплет. После чего дети едят мясо дикой серны (комочки вареной говядины, пропущенной через мясорубку) и запивают горячей чашкой португальского какао (бурда с каплей кофе).

Так душа творожного мальчика Бархина проникается чувством стиля. Но самое удивительное то, что из этих сластей рождается буря и натиск. Спустя каких-то жалких тридцать лет Бархин в Дзинтари, в Доме творчества, проделывает штуку с презервативом. Оружие любви ему подарил приятель-шутник. Бархин в полном восторге. Он заполняет “изумительный презерватив” (цитата) акварельным кармином и, раздевшись до пояса, подвязывает баллон под мышку, после чего облачается в блестящую рубашку и выходит в зал к танцующим парам. В его руке играет бликами нож. Раз! Острие булавки прокалывает резинку кондома, и лужа крови заливает грудь и спину героя. Бархин картинно падает на пол, и сквозь ресницы наблюдает за произведенным эффектом. Танцы кончились. Ор, паника, крики! Окровавленное тело несут к выходу. Сладость смерти пронизывает душу героя. Все ищут убийцу. Первым сдали нервы у Мубориса Алиева из Баку. Тот в испуге убегает из зала. Толпа за ним. Держи! Поняв, что шутка зашла слишком далеко, Бархин оживает и бросается на колени перед Алиевым. Прости, я пошутил! Тут общий гнев оборачивается против ожившего героя. Занавес.

Бархин — священная шутка, которая зашла слишком далеко, прямо на небеса. Его можно сравнить с великим английским плейбоем XVI века Вторым графом Рочестером, поэтом Джоном Уилмором, который превратил свою жизнь в бесконечный перформанс. И кого же полюбил этот творожный мальчик-пират, а позднее теннисист и стиляга в куртке на молниях и узких брюках из серого штапеля, будущий окровавленный московский бархин уилмор?

Он полюбил лошадь. Ее звали Машкой. А случился этот душераздирающий роман летом на целине, в пыльной степи в казахском совхозе, куда отправили студентов архитектурного института, где Бархину довелось сыграть роль водовоза. Машке было лет десять. Неяркого рыжего цвета кобыла с черной гривой и черным хвостом. Каждое утро человек, сострадая живой душе, заковывал ее в рабство, надевал хомут, кольца, ремни, оглобли, дугу и пускал телегу в плавание по степи. В те дни Бархин чувствовал себя д’Артаньяном, который плелся к Парижу на кляче, и все сильней проникался любовью к своей подруге. Порой она поднимала хвост и выпускала струю воздуха прямо в нос геометру, но от этого дуновения чувства водовоза лишь крепли. А однажды, отмахиваясь от слепней, кобыла так высоко подняла хвост, что юноша увидел то, что видно, когда платье девушки задирается ветром, а трусиков нет. Бог мой! В эпицентре сущности всего живого женской породы сидели сотни слепней, вцепившихся в тайну. Бархину стало дурно и так жаль Машку, что, срезав прутик с ближайшего куста, он принялся остервенело сгонять кровососов с нежного места. И кобыла благодарно скосила на человека огромный заплаканный глаз. Распрягая Машку, наш герой прижался щекой к ее мощной, плоской горячей челюсти, и они, наконец, обнялись и слились в одно существо.

С той поры Бархин считает себя кентавром. Голый до пояса торс, ниже которого — корпус лошади. (Стоит только взглянуть на эскизы к мультфильму “Генерал и Бонапарт” по сценарию Тонино Гуэрры: на каждом рисунке нашлось местечко для лошади.) Однажды Бархин описал самого себя в списке действующих лиц собственной пьесы “Красная ртуть”. Вот описание. “Флейта — двое мужчин, изображающих гнедую кобылу двенадцати лет. Одета в великолепную попону из синего с белым шелка и бархата, расшитых золотыми орлами и львами. Сбруя увешана множеством серебряных бубенчиков и стеклянными шариками с ртутью. На голове — пышный султан. Копыта позолочены. Подковы обычного белого, т.е. черного металла. Гвозди медные. Седло кожаное, зеленого сафьяна, с надколенной подушкой. Мартингал не дает поднять морду слишком высоко”. По ходу пьесы Флейту убивают, но, к радости зрителей, она осталась жива. Вот мечта автора: остаться живым, после того как тебя закололи.

В общем, Бархин — это дивный художник, печальный мудрец и блистательный кентавр, внутри которого — два актера: один — взрослый плейбой в рубашке, залитой акварельной кровью, а второй — мальчик, любующийся горкой творога, по которому мама наносит насечку выпуклой ложкой.