Николай Работнов

Прощание с менталитетом Голиафа

Эффективность ядерного оружия как инструмента сдерживания в крупномасштабных международных конфликтах демонстрируется двумя основными фактами. Во-первых, полувековым противостоянием коммунизма и капитализма, которое доходило до острейших кризисов (Берлин, Корея, Куба, Вьетнам, Камбоджа), но так и не вылилось в третью мировую войну. Во-вторых, существованием государства Израиль в предельно враждебном арабском окружении при проигрыше в живой силе на уровне один к ста — серьезных вооруженных столкновений не было уже более тридцати лет. В самое последнее время подобная стабилизирующая роль начала, будем надеяться, проявляться и в конфликте Индии с Пакистаном из-за Кашмира.

Разумеется, у этого хрупкого, худого мира есть кошмарная цена — постоянно висящая над человечеством угроза близкого к полному, а то и полного уничтожения в глобальной ядерной войне. Поэтому так естественно стремление избавиться от этой угрозы путем полного запрещения ядерного оружия и уничтожения его запасов под международным контролем. Эту цель декларируют многочисленные общественные движения и организации на Западе — но не действующие политики высшего уровня где бы то ни было! Причина последнего понятна: эта цель сегодня абсолютно, безнадежно недостижима, да и в качестве популистского лозунга она работает плохо. Реальная тенденция, увы, противоположна — ядерный клуб только расширяется. Стремление обзавестись собственным “ядерным зонтиком”, если тебя не прикрывает им могучий союзник, — неодолимо, и те, у кого он есть, будут его только укреплять и совершенствовать, с этим ничего не поделаешь, так что реверансов в сторону ядерного пацифизма настоящая статья не содержит. Достигнет ли человечество в сколько-нибудь обозримом будущем такого уровня всеобщего благоденствия, межрасовой, межэтнической и межрелигиозной гармонии, которые поставят задачу полного ядерного разоружения в разряд решаемых, — Бог весть. Поэтому сосредоточимся на вчерашней, сегодняшней и прогнозируемой реальности.

Начавшись в девяностые годы прошлого века, в веке наступившем идет бурный процесс превращения крупнейших развивающихся стран (люди моего поколения еще помнят, как их официально именовали “слаборазвитыми”) в промышленные и далеко не бедные государства. В пересчете на душу населения разрыв в экономических показателях с постиндустриальным Западом не сгладится еще долго, но по абсолютным цифрам он в важнейших случаях уже ликвидирован. В сегодняшнем, пока еще однополярном мире процесс превращения Китая в сверхдержаву номер два близится к завершению, после чего на превращение его в сверхдержаву номер один уйдет еще лет двадцать—двадцать пять, вряд ли больше — об этом открытым текстом начинают говорить даже американцы. Вклинится ли за этот срок Индия между КНР и США, вопрос открытый, но за рубежом середины века и это не исключено. Россия же сегодня — седьмая-восьмая по населению страна и девятая-десятая экономика мира, находящаяся за пределами этого нового, формирующегося клуба. И тут мы, скорее всего, имеем дело с “ножницами”, которые только начинают расходиться — экономика растет и будет расти, но население, увы, убывает, и этот фактор будет играть чем дальше, тем бо??льшую роль. В любом случае в будущей первой тройке нас не видно, да не видно и на подступах к ней.

Если не произойдет какой-то внутренней катастрофы, стабильные элементы — площадь территории и протяженность границ — останутся неизменными. Эти два внушительных геополитических показателя служат сегодня опорой для патриотов-шапкозакидателей, но опора эта призрачна. Фактически именно она обусловливает многие реальные трудности и опасности нашего национального существования. Бескрайние просторы резко увеличивают все компоненты транспортных расходов — на перевозку пассажиров, сырья, продукции, перекачку жидкого и газообразного топлива, передачу электроэнергии от мест производства к потребителям — и замедляют, удорожают транспортные процессы. Соответственно увеличивается себестоимость всего и вся, и, де факто, возникает экономическая раздробленность страны, грозящая в случае серьезного кризиса превратиться в раздробленность политическую.

У большой территории есть и еще один своеобразный и менее очевидный изъян. Внешний мир становится все теснее, перенаселеннее, а пригодной для благополучной жизни человека земли все меньше. Сейчас редко вспоминают о том, что главным лозунгом агрессора, развязавшего Вторую мировую войну, был “недостаток жизненного пространства”. Он вполне годится и для третьей мировой войны, и одной из самых лакомых мишеней с этой точки зрения является, несомненно, Россия.

А помимо земли есть вода. Недостаток пресной воды уже сейчас во многих местах гораздо острее, чем недостаток земли или энергоресурсов. Минимальной потребностью в пресной воде для жителя развитой страны считается тысяча кубометров в год, а достаточным количеством — тысяча семьсот кубометров. Между тем, собственные ресурсы пресной воды в Кувейте — эта богатейшая страна страдает от жажды сильнее всех других — составляет всего одиннадцать (sic!) кубометров на душу населения в год, в Египте сорок с небольшим, в Объединенных Арабских Эмиратах шестьдесят, едва по двести кубометров набирается в Туркмении и Молдавии. Между тем, суммарный сток российских рек превышает четыре тысячи кубических километров в год — по двадцать с лишним тысяч кубометров на душу населения. Треть всей пресной воды на планете — наша. По оценкам Всемирной продовольственной организации, прибыль от торговли питьевой водой уже сейчас составляет десятки процентов от прибылей нефтяных компаний и растет быстрее. За нефть, как известно, воевали и воюют, конфликты из-за воды с обострением всемирной жажды тоже вполне прогнозируемы (на локальном уровне они случаются и сейчас). Мы же почти всю свою обильную пресную воду пока сбрасываем в Северный Ледовитый океан, в то время как у некоторых южных соседей не всегда есть стакан чистой воды, чтобы напиться, и ведро не слишком чистой, чтобы помыться...

Десятки тысяч километров наших границ, приобретших неожиданную и, местами, опасную прозрачность, сейчас труднозащитимы в крупномасштабных конфликтах, да, пожалуй, просто незащитимы с помощью обычных вооружений и скудеющей живой силы.

Так осталось ли реально у России хоть что-нибудь от имперского могущества советских времен, отбивавшего у кого бы то ни было охоту поточить о нас зубы и когти? А вот это и осталось — ядерно-ракетный щит, он же меч. И сегодня, если использовать сравнение, затасканное в Израиле, он уже и в нашем случае ближе к праще Давида, чем к палице Голиафа. Статья написана о некоторых аспектах эволюции нашего ядерно-оружейного комплекса в последнее пятнадцатилетие. Уроки из развития событий еще извлекать и извлекать.

Несмотря на неуместность в литературном журнале разговоров о технических деталях, в данном случае без некоторой толики такой информации не обойтись, поскольку ядерное оружие в совокупности со средствами его доставки к цели — это прежде всего исключительно сложная и наукоемкая техника. И ядерный заряд — не мина, не снаряд времен Второй мировой войны, которые, бывает, взрываются и пролежав в земле пятьдесят лет. За счет радиоактивного распада в ключевых компонентах заряда постоянно происходят разнообразные изменения, которые требуют контроля за его состоянием, профилактики с периодической разборкой. Развал Советского Союза нанес удар по этой налаженной десятилетиями системе. Процитируем для начала изданную в Сарове книгу “Безопасность российского ядерного оружия”: “Значительная часть ЯО* осталась на территории бывших республик СССР, которые не сразу решили передать ЯБП в Россию. В то же время республики не имели возможности продолжать эксплуатацию ЯБП, так как все предприятия — разработчики и изготовители ЯБП и их составных частей находятся на территории России. В связи с этим эксплуатация ЯБП на территории этих стран велась не в строгом соответствии с документацией разработчиков, не проводились в полном объеме регламентные работы, не заменялись своевременно составные части с истекшими гарантийными сроками, что создавало угрозу снижения безопасности ЯБП. Последующий вывоз ЯБП с территории бывших республик СССР в Россию с нарушенной структурой организации перевозок и системы физической защиты также обострил проблемы безопасности.

* ЯО — ядерное оружие, ЯБП — ядерные боеприпасы.

По международным обязательствам первоочередному сокращению подлежит современное оружие до истечения его гарантийных сроков. В то же время более старое оружие, снятое с вооружения в связи с истечением гарантийных сроков, Россия вынуждена хранить до его разборки сверх установленных по условиям безопасности норм времени. Это также создает более плотную загрузку складов. Требуется перестройка и переоснащение производства в связи с подавляющим преобладанием процесса разборки над сборкой. Необходимы новые хранилища для долговременного хранения ядерных материалов из разбираемых ЯБП. Увеличивается объем временного и длительного хранения радиационно-, пожаро- и взрывоопасных компонентов”.

Эти глухие меланхолические формулировки не дают полного представления о реальном драматизме ситуации, в которой оказался ядерно-оружейный комплекс России после распада СССР и особенно с наступлением жестокого экономического кризиса. Основная проблема, разумеется, — безопасность. Рассмотрим ее подробнее.

При создании ядерного оружия его разработчики решали две основные задачи. Первая: заряд должен взрываться, когда надо. Вторая: он не должен взрываться, когда не надо. Ни при каких обстоятельствах. Неосторожное обращение (или саботаж!) на всех стадиях изготовления элементов, сборки, разборки, профилактики, хранения и во всех мыслимых нештатных ситуациях — пожар на складе, катастрофа бомбардировщика или ракетоносителя, диверсия, похищение с попыткой несанкционированного использования — вероятность ядерного взрыва должна быть нулевой.

Вторая задача, несомненно, важнее первой — если в реальной ядерной войне один или несколько зарядов не сработают, разница невелика. А если хоть один случайно взорвется в мирное время, последствия понятны. И до сих пор таких случаев не было, хотя происшествия с носителями происходили во всех ядерно-оружейных странах, включая серьезные катастрофы (в прессе недавно мелькнула цифра — двести тридцать три случая, но ее происхождение мне неизвестно). У американцев для таких ситуаций было кодовое название “Сломанная стрела”, и это словосочетание звучало в служебном эфире. Достаточно убедительным доказательством устойчивости ядерных боезарядов к внешним воздействиям служит и факт создания ядерных снарядов для обычной стволовой артиллерии — по ударной силе редко что сравнится с механическими нагрузками при выстреле из орудия (теперь эти боеприпасы вроде бы повсеместно сняты с вооружения).

Ядерный взрыв начинается с обычного химического взрыва, с имплозии, обжимающей урановую или плутониевую сферу и уменьшающей ее объем в разы. Плотность делящегося материала в те же разы увеличивается, критичность, пропорциональная квадрату плотности, зашкаливает за единицу, развивается цепная реакция, заряд начинает работать. А форма шара при сжатии ударной волной взрыва должна сохраняться идеальной. Поэтому разработка и производство изделий с самого начала опирается на виртуозные, прецизионные операции с обычной взрывчаткой и с системами ее многоточечного, скрупулезно скоординированного во времени и пространстве подрыва. В ядерных центрах работают не только крупные ученые-ядерщики, но и пиротехники высшего класса*.

* Без черного юмора не обходилось. Вот анекдот советских времен, не так давно напечатанный в “АиФ”. В областном центре произошел взрыв в троллейбусе. Руководство звонит директору ВНИИТФ: “Георгий Павлович, есть подозрение, что взрывчатка была из вашего института”. — “А город цел?” — “Цел”. — “Тогда это не наша взрывчатка...”

Наличие в каждой единице ядерного оружия большого количества обычных взрывчатых веществ и служит основным источником опасности случайного срабатывания. Эту опасность сознавали с самого начала. В первой серийной ядерной бомбе в СССР было даже использовано раздельное хранение заряда взрывчатого вещества для осуществления имплозии и узла с делящимся материалом. Окончательная сборка бомбы производилась только перед самым вылетом самолета для выполнения боевой задачи. Бомбы хранились в разобранном состоянии, причем их элементы помещались в разных складах.

Но тяжелым недостатком метода была, разумеется, необходимость частой сборки-разборки заряда вне заводских условий и резкое снижение боеготовности оружия. Оставался открытым и вопрос о безопасности полностью собранной бомбы. Для устранения этих недостатков в 1957—1960 годах были разработаны заряды, удовлетворяющие условию ядерной безопасности при подрыве взрывчатого вещества в одной точке, что исчерпывало случайные ситуации и исключало ядерный взрыв при аварийном воздействии. Но застраховаться нужно и от попыток диверсии. С этой целью все критические цепи в автоматике заряда постоянно заблокированы, а в его конструкцию введены так называемые необслуживаемые зоны, закрывающиеся крышками со специальными замками, частично разрушающими заряд и выводящими его из строя при любой попытке ошибочного или злоумышленного вскрытия.

В целом же обеспечение безопасности зарядов — самая закрытая часть всех ядерных программ, поэтому, ясное дело, ничего конкретного об этом не публикуется, но догадываться на основании того, что известно, можно.

Решены были обе упомянутые выше задачи. И над второй работали головы того же класса, что над первой. Так что все эти киноштучки, бонды-шмонды с захватом и угрозой немедленного использования боеголовок и бомб — чушь. Никакие похитители активировать заряд и вызвать ядерную детонацию не смогут. Разобрать, основательно повозившись, наверное, разберут, но сложная, синхронизованная по микросекундам система подрыва с зашифрованным управлением при этом необратимо разрушится. Критмассы, даже по кускам, там нет, так что центральная часть, сердечник — лишь инертный металлический шарик. Ну, если плутониевый, то порядочно радиотоксичный, но по поводу радиотоксичности плутония шума больше, чем дела. А разработать инициатор для центральной части современных параметров можно только пройдя весь путь, на который великие державы потратили десятки лет. Один мой коллега, поработавший в ядерно-оружейном комплексе, высказывал мнение, что полную синьку конструкции новейшего заряда можно хоть в газетах распечатать — воспроизвести ее в натуре никто из потенциальных ядерных террористов не сможет, слишком много там неочевидных технологических хитростей.

Не устану подчеркивать: всё только что сказанное никоим образом не означает, что допустимы какие-то компромиссы и послабления в обеспечении режима нераспространения и борьбы с угрозой ядерного терроризма. Просто самая реальная угроза — терроризм под государственным патронатом и прикрытием, оперирующий необходимыми человеческими и материальными ресурсами и защищенный национальным суверенитетом.

Вот какой эксперимент был проведен американцами еще сорок лет назад. В начале шестидесятых годов они собрали в одной казенной лаборатории, не имевшей никакого отношения к ядерным исследованиям, трех только что защитившихся головастых молодых физиков, опять-таки не ядерного профиля и без всяких допусков к секретам, и заказали им детальный технический проект ядерного заряда. Они сделали его за два с половиной года. Проект послали на экспертизу в оружейный центр, и там с ужасом признали созданную конструкцию абсолютно работоспособной. Ни второго Ферми, ни второго Оппенгеймера не понадобилось. Это в Лос-Аламосе времен Манхэттенского проекта было полно нобелевских лауреатов. В конкурирующем Ливерморе их не было совсем, но эта лаборатория со своими задачами справилась.

Разработкой и производством ядерных боеприпасов и специальных материалов для них в Советском Союзе традиционно занимались предприятия и научно-исследовательские организации, расположенные в закрытых территориально-административных образованиях Минсредмаша (ЗАТО), которых до сей поры, уже в системе Федерального агентства по атомной энергии (Росатома), насчитывается десять: Железногорск (Красноярск-26), Заречный (Пенза-19), Зеленогорск (Красноярск-45), Лесной (Свердловск-45), Новоуральск (Свердловск-44), Озерск (Челябинск-65), Саров (Арзамас-16), Северск (Томск-7), Снежинск (Челябинск-70), Трехгорное (Златоуст-36).

Многие бюджетные организации, да почти все, кроме органов власти, оказались в девяностые годы в тяжелом финансовом положении, но для ЗАТО, прежде всего для огромных федеральных ядерных центров-близнецов в Сарове (ВНИИЭФ — Всероссийский научно-исследовательский институт экспериментальной физики) и Снежинске (ВНИИТФ — Всероссийский научно-исследовательский институт технической физики), эти тяготы оказались особенно болезненными. И дело не только в том, что изоляция в ЗАТО и специфика профессии снижали шансы на альтернативное трудоустройство или побочные приработки. Сама психология ядерных оружейников, система их подготовки и воспитания не поощряли предприимчивости, кадровой подвижности, ориентировали на пожизненную лояльность единственному, но щедрому и заботливому работодателю, что для подавляющего большинства работников при советской власти и реализовалось. И конечно, тяжелым ударом, помимо навалившейся бедности, стали заброшенность, пренебрежение, в котором они — элита из элит! — вдруг оказались. Вынесли это не все. В начале октября 1996 года произошло неслыханное: группа ядерщиков, в том числе сотрудники федеральных центров, пикетировала здание Минфина РФ в Москве, протестуя против невыплаты зарплаты (во ВНИИТФ на этот момент работало шестнадцать тысяч человек из полного населения городка в сорок шесть тысяч). А вечером 30 октября 1996 года в своем рабочем кабинете застрелился Владимир Нечай, директор ВНИИТФ. Он оставил на столе лишь короткую записку: “Прошу похоронить в пятницу”.

Тут неизбежно лирическое отступление.

Начиная со второго курса я учился с Володей Нечаем в одной группе по подготовке теоретиков на факультете теоретической и экспериментальной физики МИФИ. Группа была разбита на две маленькие — по полтора десятка человек — подгруппы, куда после второго семестра отобрали отличников с разных факультетов, в том числе и нас с Нечаем.

Учился он блестяще, впрочем, этим удивить было трудно — большинство студентов группы закончили институт с отличием, а были и такие, кто за пять лет учебы ни одной четверки на экзаменах не получил. Я, хоть и был, как и Нечай, не москвич, в отличие от него ни дня не жил в общежитии, и познакомились мы поближе во время двух турпоходов в знаменательное для страны время — с пятьдесят шестого на пятьдесят седьмой год. Расскажу кратко об этих эпизодах, они могут пригодиться для подробной биографии Владимира Зиновьевича Нечая, которую, я думаю, когда-нибудь напишут и издадут. Он был и остается самой трагической и одной из самых закрытых фигур в истории отечественного ядерного проекта.

Летом пятьдесят шестого года мы группой из восьми человек, включая трех девушек с нашего курса, отправились на Телецкое озеро. Тогда — еще до эпохи подвесных лодочных моторов! — это был, в общем-то, дикий край с непугаными рябчиками и хариусами и крошечной турбазой в Артыбаше, куда из Бийска попадали на грузовиках размытым горным проселком. Сто пятьдесят километров ехали целый день. По дороге увидели на обочине задранную медведем корову — это, как увидим ниже, была не последняя встреча такого рода.

Мы были самодеятельными, не путевочными, туристами, сняли в Артыбаше у местного жителя отличную четырехвесельную шлюпку — для такой компании, правда, маловатую — с необъяснимым для Горного Алтая именем “Эсперо”, гордо выведенным на носу, и поплыли потихоньку.

Первая дневка — не на третий ли день, двигались мы расслабленно, народ подобрался склонный к созерцательности — была на “кордоне Кокши”, где в озеро впадает одна из трех питающих его значительных речек. Там в избе жил немолодой лесник с женой. Вечером накануне нашего приезда у них случилась беда — медведи задрали корову с теленком, которые паслись в тайге буквально рядом с домом. Зверей было три — медведь, медведица и медвежонок, каждый гнался за своей жертвой — коров тоже было три, считая теленка. Одна спаслась, добежав до подворья. Теленок прыгнул в реку, но медвежонок догнал его на другом берегу и прикончил.

Деваться с мясом леснику было некуда, кроме как в Артыбаш на веслах за пятьдесят верст, и он продал нам за четвертак огромный, килограммов на шесть, кусок задней части. Вот уж был пир так пир! И после этого хозяину повезло — сверху, с Челушмана, проходил небольшой катерок, который захватил его в Артыбаш (когда я вновь приехал через шесть лет на Телецкое, кордона на Кокши уже не было, медведи лесника выжили).

Расслабленные грандиозным ранним ужином, мы резались в преферанс на огромном плоском камне у устья речки. И тут из прибрежных кустов показалась странная процессия с рюкзаками и посохами. Впереди шел высокий седой человек, показавшийся нам глубоким стариком (а было ему пятьдесят три года), за ним косматое существо в ковбойке и подвернутых до колен брюках, в котором мы не сразу признали женщину, и молодая пара. Они подошли к нам, мы поздоровались, но, увлеченные игрой, без особой приветливости. “Старик” постоял, наблюдая, остальные пошли на опушку, явно собираясь разбить лагерь.

— Вы, ребята, откуда?

— Из Москвы.

— Учитесь?

— Да, в МИФИ.

— О, я там когда-то работал, еще не так давно.

Мы опустили карты.

— А кем вы работали?

— Заведовал кафедрой теоретической физики…

Наши отвисшие челюсти захлопывались долго. Это был академик Михаил Александрович Леонтович, основатель отечественной школы физики плазмы и термоядерного синтеза, получивший за эти исследования через два года Ленинскую премию. А еще, как мы узнали позже, он был высококлассным горным туристом, настоящим знатоком Алтая. Мы потом заходили в их лагерь и были поражены двухфунтовыми спальниками на гагачьем пуху и невесомыми палатками, которые в свернутом виде помещались чуть ли не в карман — гималайское снаряжение.

Обменялись чтивом. Не помню, что мы дали Леонтовичу, но он нам — довольно давний номер югославской газеты “Борба” и со значением указал на небольшую, обведенную карандашом заметочку. Она сообщала о возвращении Сталин-аллее в восточном Берлине ее исторического названия Унтер-ден-Линден. Письмо Хрущева XX съезду нам зимой зачитывали, но оно было вроде как секретным, и эта заметка была, пожалуй, первым на моей памяти указанием в доступной прессе на начинавшиеся в СССР и в Восточном блоке перемены.

В те времена не только подвесные моторы были в будущем. Не существовало еще и диметилфталата. Володя Нечай был из тех, кого медики называют эксудатиками, его кожа реагировала на комариные укусы раздражением и болезненными отеками, и он ходил, как сегодняшние бойцы интифады, с лицом, наглухо закутанным в полотенце, одни глаза — так и вижу сейчас эту фигуру.

Через полгода, на зимние каникулы, мы, уже гораздо более широкой группой, чуть не двадцать человек, отправились в Карпаты, в лыжный поход. В горах никто из нас зимой не бывал, лыжи у всех были равнинные, с обычными креплениями Рота-Фелла, о маршруте не имели никакого представления, надеясь все узнать и уточнить на месте. Остановить было некому, и это чуть не кончилось плохо.

Денег лишних, а то и никаких, ни у кого не было, мы искали, по-нынешнему говоря, спонсоров, и нас пригрела военная кафедра, обусловив свою помощь тем, что поход объявлялся военизированным, а мы обязывались по двадцать минут в день двигаться в противогазах, которыми нас заботливо снабдили и которые, разумеется, были “забыты” в Москве. А помощь была существенной — нас обеспечили билетами в воинские вагоны!

Мы заблудились в зимних Карпатах, в опустившемся тумане, на втором переходе (шли из Ясиней, сейчас уже и не вспомню куда, но именно туда и не попали). Валясь с ног от усталости, мы в два часа ночи оказались на крутом склоне у обрыва над неизвестной речкой и заночевали в снегу — засунули ноги в рюкзаки, сомкнулись, накрывшись одеялами, продремали, дрожа, до утра. Бесполезные лыжи мы задолго до этого бросили. Температура была около нуля, будь минус десять, можно было и не проснуться…

Но на рассвете где-то буквально рядом зачихал и заработал мотор трелевки. Мы не дошли до поселка лесорубов метров восемьсот! Все-таки Карпаты не Сибирь. Отогрелись, отрядили группу за оставленными лыжами. Несколько человек сильно простудились, некоторые, суша ботинки у огня, сожгли ранты. У нас с Нечаем обошлось, и ополовиненная группа ушла на другой день после вынужденной дневки на самый длинный, примерно сорокакилометровый, этап через перевал Говерла-Петрос — двадцать километров в гору, двадцать с горы. Остальные добирались поездом. Это было самое тяжелое испытание моих физических возможностей в жизни, больше я таких подвигов никогда не совершал. Но тогда дошли, ничего. Особенно хорошо получилось под гору, хоть в снегу и навалялись.

А обратная дорога в Москву запомнилась по-особому. Минувшей поздней осенью была подавлена революция в Венгрии, и с нами в солдатских вагонах через Львов возвращались на родину, с орденами, из госпиталей участники этой акции “братской помощи”. Вот уж мы наслушались! Этот год произвел переворот в моем сознании, я стал присматриваться к окружающему и делать выводы.

Последний раз я видел Володю Нечая в день распределения на преддипломную практику и диплом в пятьдесят восьмом году. До этого с нами проводили собеседования разные рекрутеры. Двое из них не отрекомендовались и ничего не говорили ни об организациях, которые они представляли, ни об их дислокации, ни о характере предстоящей деятельности, лишь — интересная работа по специальности, хорошо оплачиваемая, с большой перспективой, жилищные условия лучше, чем в любом другом месте.

Если бы мои родители не переехали к этому времени с Урала в Малоярославец-1, незадолго до этого названный Обнинском, я бы почти наверняка “загремел” в Арзамас-16 или Челябинск-70 — неразговорчивые работодатели были именно оттуда. Этот выбор мне, как и другим, настойчиво рекомендовали — бум с мегатоннами был в самом разгаре, работники требовались. Глядишь, поработал бы потом под началом Владимира Зиновьевича, помотался бы на Новую Землю, пока там гремело. И насчет условий нас не обманывали.

Каждый должен был написать заявление о распределении. Я задумался над определенной, но вежливой формулировкой и написал в конце концов: “При распределении прошу учесть мое желание заниматься ядерной и нейтронной физикой и работать в Обнинске”. “Прошу учесть мое желание” так понравилось однокашникам, что этот оборот сдули почти все! Тогда я даже несколько обиделся и этот эпизод запомнил. А он прогнозировал мою будущую судьбу писателя на канцелярите — сотни печатных листов на двух языках, в основном разнообразное попрошайничество в адрес всевозможных инстанций, начальников и спонсоров. Я был красноречивым попрошайкой, поэтому такую работу мне поручали чаще, чем другим. Но есть мастера этого дела и похлеще, у которых черновики решений коллегии министерства или констатирующие части в проектах постановлений правительства читаются, как поэмы в прозе…

Насколько я помню, оружейниками из нашей группы стали шесть человек. Никого из них я больше не видел никогда.

Нечай был директором ВНИИТФ в труднейшие годы — с 1988-го. По поводу отчаянного положения Федерального ядерного центра он неоднократно — и безрезультатно — обращался в Москву. И помощи ждал. Но она не пришла, а накануне смерти он получил свою зарплату за май-месяц — пятьдесят долларов по тогдашнему курсу. Его подчиненные — независимо от занимаемой должности — получили шестьдесят процентов ставки директора. (Тут стоит сказать, что многомесячный долг государства по зарплате ВНИИТФ составлял всего несколько миллионов долларов, в то время как годовые бюджеты лабораторий Сандия и Лос-Аламос — примерных американских аналогов наших федеральных ядерных центров — давно зашкалили за миллиард долларов каждый).

У создателей обычных вооружений — стрелкового оружия, артиллерийской, бронетанковой, авиационной и даже ракетно-космической техники всегда был и в условиях рыночной экономики стал наращиваться экспортный потенциал. У ядерных оружейников его, естественно, нет и быть не может, что усугубляет их трудности.

Известие о самоубийстве Владимира Нечая получило большой общественный резонанс и что-то все-таки сдвинуло. Через две недели Госдума приняла постановление “О критической ситуации с финансированием работ по созданию, совершенствованию и эксплуатации ядерного оружия”. И хотя было ясно, что денег на ядерные НИОКР у государства нет, 31 июля 1998 года (за две недели до дефолта!) были внесены наконец изменения и дополнения в Закон о ЗАТО. Теперь их администрация могла предоставлять “дополнительные льготы по налогам и сборам юридическим лицам, зарегистрированным в качестве налогоплательщиков в налоговых органах закрытых административно-территориальных образований”.

ЗАТО стали офшорами. Результаты не замедлили сказаться. Их администрация могла снижать регистрируемым на их территории компаниям и местные, и федеральные налоги. Там стали регистрировать часть своего бизнеса не только многие компании по добыче и переработке органического топлива и металлургические предприятия, но и производители водки и пива, табачных изделий. Уже в следующем году бюджеты многих ЗАТО стали бездефицитными, хотя градообразующие предприятия по-прежнему не имели госзаказа. Приехав как-то примерно в это время в командировку в Саров, я был поражен размахом и качеством дорожно-ремонтных работ — такое доводилось видеть до этого лишь на Западе. Теперь мэры ЗАТО не только давали налоговые отсрочки “почтовым ящикам”, но и подкидывали деньги на зарплату.

Идиллия в чистом виде продолжалась недолго. Сперва право на льготы оставили лишь тем предприятиям, которые держали в ЗАТО львиную долю основных фондов и персонала. Потом последовало ограничение на предоставление льгот на федеральную часть налога. В 2002 году были отменены и региональные налоговые льготы, кроме четырех процентов налога на прибыль. И наконец, все послабления были окончательно ликвидированы с 1 января 2004 года.

Но эта передышка имела заметное положительное значение — уже начался уверенный экономический рост, финансы окрепли, и государство вспомнило про ядерную оборонку. Я не работаю в Минатоме уже три года, но, по слухам, выделяемые на эти цели бюджетные средства по крайней мере поступают “день в день и рубль в рубль”. Дай-то Бог. А в сентябре 2005 года президент подписал указ о дополнительном социальном обеспечении работников ядерного оружейного комплекса, предусматривающем фактически существенное увеличение пенсионных выплат. Лучше поздно, чем никогда.