Дмитрий Володихин.

А. Дворкин. Иван Грозный как религиозный тип

Первый российский царь, Иван IV, — фигура, будто специально созданная для того, чтобы вокруг нее ломали копья почвенники и западники. С 1991 года интерес к нему постепенно нарастал и в последние два-три года приобрел масштабы интеллектуальной пандемии. Более или менее НЕ-политизированных, НЕ-ангажированных книг и статей относительно немного. В первую очередь — “Иван Грозный”, вышедший в серии ЖЗЛ и принадлежащий перу блестящего знатока XVI столетия Бориса Николаевича Флори. Еще, пожалуй, можно назвать “Ивана Грозного”, напечатанного питерским историком Русланом Григорьевичем Скрынниковым в незапамятные времена, но впоследствии, в новых изданиях, многократно отредактированного/доработанного. Все прочее носит очевидные следы политических пристрастий.

В 2004 году строго научный “Археографический ежегодник” поместил публицистическую статью В.А. Шарова “Опричнина Ивана Грозного: что это такое?”. Автор статьи, в частности, пишет: “…при всем разнообразии историографических концепций правления Ивана Грозного, все они сводимы к двум основным направлениям: дискредитирующему и апологетическому… В основе первого взгляда — оценка Ивана Грозного с точки зрения общечеловеческой нравственности и морали, в основе второй — оценка его и его правления с точки зрения территориальных и иных достижений, осуществленных при нем. Вторая точка зрения не только неизбежно приписывает успехи, достигнутые Россией, личности ее монарха, но, что более важно, сводится к другой нравственной системе — назовем ее государственной”. Замечание во многом справедливо, хотя стоило бы, пожалуй, выразить идейную основу “двух основных направлений” менее обтекаемо: все те же западничество и почвенничество.

И вот выходит книга Александра Леонидовича Дворкина, получившего известность прежде всего в качестве церковного публициста, радикального критика современного сектантства. Эта книга “перпендикулярна” обоим “основным направлениям”: она написана с точки зрения православного миросозерцания, и, кроме того, она не претендует на академический объективизм. Тем не менее, для основательной, серьезной публицистики и даже для исторической науки она исключительно важна, поскольку, во-первых, Дворкин предъявляет позицию, почти официально занятую иерархией Русской православной церкви, и, во-вторых, с точки зрения богословия и церковной истории она выполнена мастерски.

Прежде всего: Дворкин отчетливо показывает — от опричнины и репрессий Церковь дистанцируется, более того, считает их во многом антицерковными деяниями. Канонизация Ивана Грозного, на которой настаивали многие горячие головы, с позиций, заявленных в книге, — дело просто немыслимое.

Но чем же была опричнина?

Дворкин ищет ее корни в идее теократии, унаследованной Московским государством от Византии, и на отечественной почве получившей несколько разных толкований. Так, оптимальной формой теократии в соответствии со взглядами митрополита Макария была симфония священства и царской власти. И действительно, симфония установилась, хотя и непросто, да и ненадолго — в годы правления так называемой Избранной рады.

Но впоследствии преобладать стало иное направление теократических идей. Оно получило подпитку в политической философии ренессансной Европы. Сама “прививка” западноевропейской общественной мысли представляется Дворкину делом не столь уж необычным. По его мнению, в XVI столетии “…ни одна сторона русской жизни, и тем более русская политическая мысль не избежала влияния западных идей”. Далее он утверждает: “И внешний облик столицы, и ее обитатели выглядели куда более “озападненными”, чем принято думать. Культурное воздействие ренессансной Европы, начавшееся еще при Иване III и возросшее в правление его сына Василия III, особенно усилилось при Иване IV. Воздействуя поначалу на внешний строй жизни и не затрагивая к моменту воцарения Грозного интеллектуальной и религиозной сфер, оно тем не менее во многом способствовало формированию мировоззрения первого русского царя”.

В сущности, речь идет о том, что Иван IV, человек исключительно богомольный, с детства немало времени проводивший в монастырях и даже за обедом осенявший крестным знамением пищу, постепенно дрейфовал от византийско-русской “почвы” к идеям, воспринятым с Запада. В то же время, заметим, внешне он оставался ярым противником европейского влияния, проявлял очевидную антипатию к католичеству и открытую враждебность к протестантизму.

Эта своеобразная двойственность наложила отпечаток и на его образ правления. Александр Дворкин пишет: “Московская Русь испытывала многообразные воздействия западной культуры… и все же… Московское государство в существе своем оставалось православной теократической монархией, наставницей и воспреемницей его была Византийская империя, ибо с момента принятия ею христианства Русь входила в “Византийское содружество государств”… Так осознавала себя и сама Москва — как наследницу и продолжательницу Византии. И именно здесь залегли корни разногласий между Иваном и советниками Избранной Рады, ибо держава, которую царь хотел создать, не имела ничего общего с Византией, “отринутой” Богом и плененной турками. Русь виделась Грозному сильной наследственной монархией наподобие национальных монархий Запада, какими были тогда Испания, Англия и Франция”. Со временем наставления Вассиана Топоркова, публициста Ивана Пересветова (сторонников близких по смыслу идей), а также личная убежденность царя привели его к решающему умозаключению. А именно: “Божие благоволение, благосостояние и процветание державы достигаются не личным благочестием правителя, но “вольным самодержством”. Последнее мыслилось им как абсолютная свобода государя, при которой его воля не просто становится орудием воли Божией, но всецело совпадает с ней”. Прежде Иван IV придерживался в политике более мягкой, “симфонической” модели, считая, что для его царского достоинства “благосостояние Церкви важнее благосостояния государства”.

В итоге симфония рухнула, и первый русский царь принялся со страстью ломать традиционную политическую систему Московского государства, уничтожать и переиначивать комплекс идей, лежащих в ее основе: “По сути, он насаждал языческое обоготворение государства, безоговорочно трактуя последнее (в случае, если оно повинуется самодержавному монарху) как орудие Промысла, всецело и во всех своих проявлениях состоящее под благословением Божиим... Иван настаивает на том, что его “самодержство” тождественно самовластию Самого Бога”. Опричнина явилась материальным воплощением падения симфонической идеи. Царь пытался подобрать адекватную общественную форму для своего нового мировоззрения и обратился за опытом к монашеским орденам Европы. Дворкин полагает, что “Слободской орден”, созданный Иваном IV, представлял собой своего рода обрусевший вариант ордена доминиканцев или даже иезуитов. Любопытно, что Шаров пришел к сходным выводам, хотя и считает опричнину результатом саморазвития собственно-русского общества: “Учреждение опричнины, — пишет он, — было попыткой организации части дворянского сословия России на началах военно-монашеского ордена… подобного Тевтонскому и Ливонскому”.

Итак, Иван IV предстает в книге Александра Дворкина чуть ли не как первый русский западник, и в то же время “твердый государственник”. Парадоксально? На первый взгляд, да. Но реалии XVI века в России не таковы, чтобы можно было легко отвергнуть построения Александра Дворкина. Действительно, первый русский царь окружил себя приближенными-европейцами: докторами, астрологами, магами. Он располагал (первым из всех российских правителей!) значительной гвардией, состоявшей из европейских наемников. И, судя по его литературным произведениям, идеи европейского ренессанса были ему знакомы хотя бы поверхностно. Многие политические действия Ивана IV показывают крайнюю его нелюбовь к традиционному старомосковскому общественному укладу. Напротив, тесные связи, установившиеся между Москвой и Лондоном в 50-х годах XVI века, провоцировали нарастание англо-русского культурного диалога.

Прав ли Александр Дворкин? Наверное, в таких вопросах не бывает однозначной правоты. Но, во всяком случае, его “платформа” заслуживает самого серьезного внимания.

Книга не лишена недостатков. В вопросах социально-политической истории автор не столь “подкован”, как в проблемах богословия и истории Церкви. Он идет за исторической литературой, а не за источниками, время от времени воспроизводя “речи” исторических деятелей XVI века по… Карамзину. Дескать, Николай Михайлович цитировал летописи “с минимальной литературной обработкой”. В столь серьезной работе заменять “Историей государства Российского” текст летописи недопустимо. Порой Александр Дворкин на почве неглубокого знакомства с историографией совершает ошибки. Под одной обложкой с монографическим исследованием, давшим книге название, опубликовано несколько статей и эссе Дворкина. Тематически примыкает к “Ивану Грозному…” статья “Образ Ивана Грозного в советской историографии 1922—1972”. В ней столь сильный и оригинальный ум как Роберт Юрьевич Виппер оценен неадекватно. Его книга “Иван Грозный”, напечатанная в 1922 году, по мнению Александра Дворкина, “после небольшой редакторской правки… полностью и целиком вписалась” в махровую апологетику Грозного, процветавшую в 30—50-х годах. Затем Дворкин делает обширные выдержки из издания 1944 года, демонстрируя восторги Виппера… Но Виппер до эмиграции (1924 год) и последующего возвращения в Советскую Россию написал яркую, независимую книгу если там и была апологетика, то никак не Ивана IV, а его деда, Ивана III, действительно талантливейшего политика. В изданиях 1942 и 1944 годов “Иван Грозный” Виппера был страшно изувечен редакторской правкой, искажен, оплощен, каждый абзац несет следы порчи. Это была настоящая трагедия, и с ней Александр Дворкин обошелся недопустимо легкомысленно.

Иногда автор книги приносит основательность в жертву остроумию. Так, в эссе “Идея Вселенской теократии в поздней Византии” он пишет об “ударе милосердия”, нанесенном Византийской империи в 1453 году турками. По мнению Александра Дворкина, “жизнь государств в чем-то похожа на жизнь людей”… и Византия, государство-долгожитель, “…даже окруженная врагами, лишенная всей территории, кроме полуразрушенной столицы своей, голова без тела, она продолжала влачить затянувшееся существование, пока наконец очень долго задерживавшийся coup de grace не прервал нескончаемой агонии”. Никогда не теряла Византия всей территории, до конца XII столетия она была динамично развивающейся державой, и старинный образ византийской унылой неизменности принадлежит прошлому исторической науки, никак не соответствуя исторической действительности. Однако не в этом дело. Представим себе старушку (а в XV веке Византия была “старушкой”, с этим, кажется, не спорит никто), — дряхлую, едва способную передвигаться, с трясущимися руками и глазами очень уставшего человека. Вот подходит к ней юный турок и отрезает голову с бодрым возгласом: “Бабушка, не мучайся больше! Я тебя освобождаю”. Выглядит диковато… Вот к чему приводит любовь к литературным “красивостям”. Сoup de grace — ах, как мило, как интеллектуально!

При всех слабостях книга Александра Дворкина оставляет впечатление философской свежести, глубокого и сильного ума, способности автора четко формулировать позицию. И она непременно станет знаковой в науке и публицистике. На нее будут ссылаться, с ней будут спорить, появятся похвалы и опровержения…

Одним словом, ее запомнят.