Георгий Балл

Полярная звезда на кончике хвоста

От автора | На севере Вологодской области я бывал почти каждое лето с 1960 года.

В последние годы половодье новостроек затопило северный городок. Все поменялось. Это уже большой город с вьетнамскими и китайскими ресторанами. А рядом с городом — частные владения, упрятавшие лес за железную сетку заборов.

В том новом городе живет Люба-Лаура. У нее талант, дар. Она умеет любить. Буквально намагничена любовью. Вот такой подарок судьбы. Но умирает ребенок от ее мужа-китайца. Сама материя прежней жизни разорвана. И начинаются ее блуждания в яви и во сне. Эти скитания голодного в поисках куска хлеба и глотка воды.

Никогда неутолимый голод.

Недаром в поэме рефреном звучат слова: “Франческо! Лаура тебя ждет. Всегда”.

И я подумала: надо же такое. Не летит. Уцепилась лапками за травинку. На самом кончике травинки. И прозрачными крылышками вздрагивает. Верховой ветер. Сосны качаются. И надо же такое: стрекоза держится.

Гремит. Где-то уж собралась гроза. Пусть гремит, да только не здесь. На озере Дальнем. Оно у нас так зовется: “Дальнее озеро”. У меня есть стихи про Дальнее озеро… Ага. Стрекоза сорвалась с травинки. Полетела. Какие у нее прозрачные крылышки. И вот с ней рядом закружилась другая, маленькая, с голубыми крылышками. Полетели к озеру. Та, моя, большая, села на камышинку… Маленькую не видно. Улетела к озеру.

Из травы поднялся Сергей Николаевич Пак. Сказал:

— Вставай. Надень трусики.

И еще приехали к нам вьетнамцы. Все лучше наших. Открыли два кафе. “Плей-Ку” и “Бинь-Динь”. Это у них так города называются. В кафе “Плей-Ку” я с подругой Глафой нанялась мыть посуду. Живем мы с ней вместе. Снимаем комнату. Хоть маленькую, но в центре города.

Сергей Николаевич обещал мне купить новые часы. Золотые. И даже показывал, какие: конечно, не золотые, а позолоченные. Я примеряла. Браслет мне подходит. Я сразу поняла: мои. Часы мои. Сергей Николаевич сказал:

— У тебя рука тонкая, как у кореянки. К дню твоего рождения подарю.

Глафа очень красивая. И голос у нее замечательный. Густой. Она стройная, высокая. У нее есть белый костюмчик с короткой юбкой. Когда его надевает, это — картинка: загорелая, будто с юга только вернулась.

— Глафа, — говорю ей, — в большом городе ты бы не потерялась. Ты точно — мисс Победительница.

И мы вместе смеемся.

Я хотела бы превратить свои стихи в песни. Но мне почему-то их жалко. Не могу понять. Но жалко. Стихи — это мое. Даже я бы сказала: тайное. И даже никому не показываю. Мне нравится думать стихами. Я их не записываю. Я молчу. Работаю. И Глафа знает. Туда нельзя...

Интернета у нас нет. А если бы…

Вывесила бы в Интернете на доске объявлений: Francesco, Laura ti aspetta sempre.

— Франческо! Лаура тебя ждет. Всегда.

Чтоб составить эту фразу, смотрела в итальянско-русский словарь.

Старая дорога почему-то у нас зовется “Новая дорога”.

Сергей Николаевич пригласил меня в пивной бар “Весна”. Я-то знала, что Пак жадноватый. Корейцы деньги считают. А я сказала:

— Пригласи Глафу. Без нее не пойду.

Новая дорога обрывается у реки. И как раз “Весна” висит над рекой. И мы сидели в баре. Там, внизу, не только река, а весь город. Засыпан снегом. Только торчит старая пожарная каланча.

Я взяла кружку пива и сказала:

— Выпьем пиво и пойдем купаться.

— Ты с ума сошла, — сказала Глафа.

— Надо поверить.

— Поверить? Как поверить?

— Поверить сразу. И тогда мы выбежим в поле. А над дорогой закружится мошкара. В поле рожь как раз цветет, и над ним летит пыльца. В такую жару хочется скорей бултыхнуться в реку.

— Как поверить? — опять переспросил Сергей Николаевич.

— Я пошутила.

Город просыпался от снега. Жарко.

— Смотрите! — крикнула Глафа. — Лед на реке стронулся. Поплыл. Только на закрайне остался.

— Допивайте, девочки. Мне надо еще в роддом на дежурство успеть.

— Идите, Сергей Николаевич. А мы с Глафой еще посидим. Дождемся лета.

Глафа засмеялась.

— Нет, до лета я не могу ждать.

Он достал деньги. Сунул их под кружку. Поднялся. Пошел к выходу.

— Господин Пак! — между столиками к нам двигался кореец.

Они заговорили по-корейски.

По реке буксир тянул баржу, груженную лесом. В наших краях еще сохранились леса. Вообще-то нам с Глафой тоже было пора идти на работу к вьетнамцу.

Увидела бабочку-крапивницу. Раньше времени проснулась. Поползла по стеклу. Вылетела в открытую форточку. Полетела к реке. Крапивница не дождется лета. Погибнет над городом, над рекой.

Глянула в зеркало — показалось, что голова у меня седая. “Это, девка, беда шкурная, — подумала я по-цыгански, — настоящая случится потом”.

Вышла в кухню. Сняла с полки джезву. Сварила кофе. Закурила.

Весна холодная. Каждый день дождь. Такой весь май. Нам не привыкать. Север. Как-то незаметно в городе появилось много китайцев. Сразу открылись три китайских кафе.

В кафе Нгуэн сказал:

— Девочки, спасибо за работу. Я покупаю посудомоечную машину. Конкуренция.

И вот еще что получилось: Пак вроде как исчез. Для меня. После праздников встретила его на улице возле нашего дома.

— Господин Пак, — сказала я насмешливо, — у вас много дел?

— Да, — ответил он серьезно, — дел хватает.

К нам в город приехал цирк лилипутов. Я об этом от Глафы узнала.

— Пак пригласил меня в цирк, может, с нами пойдешь? — спросила Глафа. — Хочется посмеяться, верно?

Я не стала дальше слушать. На работу торопилась.

Сначала устроилась мыть полы в школе. А потом через два месяца нанялась санитаркой в дом престарелых. Это на краю города, на улице Лысова, известной больше как Лысый тупик. Когда возвращалась с работы, старалась поскорее избавиться от запаха мочи. Сколько я шампуня извела. Все равно работа мне нравилась.

Особенно привязалась ко мне старая еврейка Сима Моисеевна. Ее никто не навещал. Когда-то она была учительницей в школе. Я приносила ей йогурт. Добавка к ежедневной каше. Иногда покупала для нее мягкие конфеты, поскольку у нее не было зубов. Старуха знала стихи. Прочитала мне стихотворение Надсона:

Старуха что-то забыла, но зато закончила:

Стихи легли мне на душу. Вообще-то я люблю Цветаеву. Хватаюсь за ее стихи, как утопающая. Мне кажется, то есть я верю, что ее душа где-то рядом с моей. И я кричу себе: стоп. Молчи. Если хочешь кричать, то кричи молча. Сжав губы. Я не хочу продолжать.

Перед Пасхой пошла в церковь. Молилась. А легче не стало.

Теперь редко видела Глафу. Сняла комнату в старом доме Лысого тупика. Мне так проще. Ближе к работе. Не ехать через весь город. Да и город разросся. Новые дома. Знакомых не встретишь. К нам подступила Европа, вернее, Азия.

У меня радость. Купила мобильник. Глафа не забывает. Довольно часто звонит.

Городские власти решили протянуть Новую дорогу за реку. Финансировать проект моста взялся украинец. Его, правда, никто не видел. Говорят, он сам живет в Германии или Испании.

Строят мост турки и наши. Какой-то особенный мост, с крышей и огромными застекленными окнами.

— Смотри, — сказала Глафа, — какие часы подарил мне Сергей Николаевич к свадьбе. Золотые. Конечно, не золотые, а позолоченные. А на руке красиво глядятся. Пак говорит, что мне надо выступать на подиуме. Я — типаж. И чем-то похожа на Лив Тайлер из “Властелина колец”. Ты ведь тоже так считаешь? И вообще, ты на меня не обижаешься?

Она приехала ко мне вечером. Я хотела спать. А ее не остановить:

— Нет, ты ответь, не обижаешься на меня?

Месяц назад у нас открылся китайский ресторан “Красный Дракон”. Самый большой ресторан в городе. Пак сказал, что свадьбу они отметят в ресторане. Нужны деньги. А пока надо со свадьбой подождать.

— А чего мне спешить, у меня друг есть. Правда, старый, зато с деньгами. Я что, дура — просто ждать, — и она засмеялась.

А получилось так, что в “Красном Драконе” я появилась раньше Глафы.

В китайском ресторане крутящийся стол. А на нем — бери палочками какую хочешь еду.

— Грибы? — Чжоу Цао Ван протянул мне тарелку с грибами.

И еще мне понравилась такая еда — корни лотоса.

Встретились с ним, как во сне. Я глазела на вывеску ресторана “Красный Дракон”.

— Хочешь, зайдем?

Этот китаец мне сразу понравился своей детской улыбкой. Он долго не прикасался ко мне. Даже за руку не здоровался. А мы уж потом были с ним порядочно знакомы.

Захотелось проломить эту китайскую стену. Однажды просто назвала Ваней. Мне стало легче. А он ничего, улыбку свою не потерял.

Когда я переехала к Ване в его двухкомнатную квартиру на пятом этаже, поняла: я уже не странница. И прежняя жизнь: крест-накрест.

Огонь внутри меня. И Ваня это понял еще тогда, не коснувшись меня.

— Скажи, Ваня, как по-китайски: хочу радости?

— Куай лэ. Радуйся.

И я повторяла:

— Куай лэ. Куай лэ.

И привыкла есть рис палочками. И мне теперь было непонятно, как по-другому. А потом на кухне мы заканчивали завтрак. Пили чай. Хэ чха. Это обязательно — чай.

И вроде бы все хорошо.

Однажды увидела такой сон. Надо мной фиолетовое небо. Я лечу. И уже не тут, на земле, а в небе. И там, в самой глубине, небо сужается до малой точки. Она пульсирует. Сокращаясь-расширяясь, выбрасывает нечеловеческую энергию. И мне захотелось туда. Хочу, чтобы вздернуло меня в эту живую точку неба. Я ведь ее увидела. И вдруг... рухнула вниз. Взмахнула руками, чтобы опять взлететь, и проснулась. Долго лежала неподвижно.

Нанялась санитаркой в больницу, чтоб ближе к Ваниному дому. Никак не научусь говорить — к нашему дому. Как это по-китайски? Все не соберусь у Вани спросить. А он меня учил китайским словам. Мне нравилось, как они звучат. У меня не все получалось. Вот такое:

— Цай нар — “Это где?” И цай нар — “Это там”.

Тут все дело в интонации. Если “цай нар” — вопрос: голос вверх. “Цай нар” — ответ: голос вниз. У меня не очень получалось. Ваня не смеялся надо мной. Улыбался. Я смеялась. Нам было хорошо в постели. Очень хорошо. Я смеялась:

— Хен хао.

А Ваня говорил по-русски:

— Хорошо.

Глафа редко звонит. У нее свои дела с новым старым другом. Про Пака — ни слова. А мне зачем?

В больнице мне нравится. На двух ставках. Сутки работаю. Зато потом есть свободное время. Пишу стихи. Никому не показываю. И слышу голос деревьев. Из дерев, из деревни я пришоце. И слов — огонь во мне.

Я сказала Ване, что у нас будет ребенок. И еще сказала ему:

— Назову в честь тебя Ваней.

— А если девочка?

— Для девочки есть хорошее имя — Глафа. Глафира — дева. Или Анфиса — цветущая. А лучше мальчик. Иван, Ваня. Так и по-вашему. Да ты что? Будет обязательно мальчик. Ваня. Не заметил: я могу на будущее гадать. Во мне от деда цыганская кровь. Слышал про цыган?

В тот вечер я была свободна. Ваня пригласил меня в “Красный Дракон”. Ели черепаховый суп. И тут меня будто кто под руку толкнул:

— Выпьем за Ваню, за сына.

Мы выпили красного вина.

Эх, торопливая. Нацыганила. Разбудила беса. Дура языкастая.

А живот у меня небольшой. Долго не было видно, что беременна. Я на работу ходила.

Не ночью. Днем увидела сон: иду по новому мосту со стеклянными окнами. Красиво так. На небо гляжу. На реку. Вдруг небо не солнечное, а огненно-фиолетовое. Гневное. До середины не дошла. Грохот. Мост рухнул. Осколки стекла. Лицо в кровь. Кричу:

— Люди!

Лежу на полу. И не верю, что на полу:

— Люди! Спасите!

Начались схватки.

Сколько нас было баб в палате? Не знаю. Туман. И сколько времени прошло?

— Теперь, девонька, отдыхай. Доктор у нас хороший, кореец Пак. Сергей Николаевич с того света тебя возвернул.

Санитарка говорила:

— А я-то про себя тоже расскажу случай. Вышла в поле. Гроза — не гроза. Свет на меня летит. И оглумило мне голову молнией. Трое суток отлеживалась. Видишь, шрам синий, — она отвела рукой седые волосы.

И наконец я разлепила губы:

— Мальчик?

— Ну, мальчик.

— Не живой?

— Ты, девонька, еще молодая.

Я рада. Не застала в квартире Чжоу Цао Вана. Оглядела все кругом. Села за стол. Долго сидела, потом на мобильнике написала:

“Ваня! Ты природный, пойми и прости меня”.

Мобильник оставила на столе.

Закрыла дверь. Ключи от квартиры — в почтовый ящик. Кажется, все. И вышла на улицу. Вспомнила не свои строчки:

Еврейка. Жива ли Сима Моисеевна? Купила два килограмма пастилы. Положила в бумажную сумку с веревочными ручками.

Повернула в один переулок, в другой. И заплутала. Будто не по своему городу. Мимо меня немые машины. На тротуаре увидела китайца. Кинулась к нему:

— Ни хао.

Он улыбается:

— Здравствуй.

— Лысый тупик. Знаешь?

— Бу дун.

Не понимает. Он меня не понимает.

— Кто такой? Моя не знает, — и улыбается.

К своим не обращалась. Китайцы заметны. Издали видела их. В серых пиджаках, на голове кепка. У другого китайца:

— Ни хао.

Спешит. Остановился.

Смотрит на меня. А я разучилась по-русски. С трудом из себя выдавила:

— Лысый тупик. Цай нар?

Я — голосом вверх.

— Цай нар, — он — голосом вниз. И опять улыбка. И рукой показывает.

Я стою. И он стоит. И я вспомнила:

— Сесе. Спасибо.

И я повернула в другую сторону. Оглянулась. Он еще стоит. Смотрит на меня. Помахала ему рукой, чтоб уходил.

Вышла к реке. Мост с крышей. Металл и стекло. Большие окна. Удобно. Можно идти и через окна смотреть на реку. Я уж середину прошла. Остановилась. Жду, когда он рухнет. Долго ждала. Потом перешла на другую сторону реки. Что-то не то со мной происходит. Не как в моем сне. Говорю себе:

— Иди дальше. Не останавливайся. Иди. Может, это другой сон?

Немного прошла. Передо мной серая бетонная стена забора. Наверху колючая проволока. За забором красная крыша нового каменного особняка. Иду вдоль забора. Когда-то он должен кончиться. Так я про себя соображаю. Обойду — и к лесу. Такое во мне направление в новом сне — идти к лесу.

Сразу пошли другие заборы: стальные, даже деревянные. И еще особняки. С башенками. Над башенками антенны. Тоже разного вида. Телевизионные тарелки. Можно и со спутников принимать передачи.

Где же лес?

— Не останавливайся. Иди дальше, — командую внутри себя.

И увидела я лес. Только он был за сеткой забора. Калитка. На калитке надпись: “Осторожно! Злая собака”.

Не стала стукаться в калитку. Дальше иду. Я ведь упрямая. Иду от себя, приду к себе. Чет-нечет. Эх, цыганка фиговая! Когда-то и мне должна карта в масть. Где-то они должны выпустить лес на волю.

И еще сетка. Да вон же он, лес! Сетка густая. Руку не просунешь. Опять деревянная калитка. На калитке надпись: “BESITZ PRIVAT”.

“Частное владение”.Чичерин-Клаус.

Да ведь это я — Чичерина. Моя фамилия. Я Люба Чичерина. Пришла все-таки к себе. Только при чем тут Клаус?

И сразу увидела над калиткой табличку. Четко написано. Одно слово красными немецкими буквами:

VERBOTEN!

И для себя перевела. В школе немецкий учила. Запрещено!

Все-таки я дошла до кирпичной трансформаторной будки. Там повернула. Пошла по дороге. Между заборами. Правда, не такими высокими. Перелесок. Я и ему обрадовалась. Да, это точно — другой сон. Ну что, цыганская душа, погадай, куда тебе дальше?

За перелеском стояли черные деревья. Сосны и ели без единой живой хвоинки. Под деревьями нет подлеска. Нет травы. Я не понимала, куда идти. Мертвый лес не кончался. Я шла и боялась упасть. Боялась схватиться за мертвые стволы. И я молила: хоть бы кто-то живой. Хоть бы ветер… Неужели и ветер они сожгли? Они? Кто они?

— Ты по лицу молодая, а голова седая. Ты сама-то откуда?

— Оттуда, — и показала на мертвый лес.

Старуха. Рядом с ней коза. У козы длинная веревка привязана к пеньку. Коза щипала серые островки травы. Я это все видела. И про себя училась говорить слова по-русски: старуха... коза…

А вслух спросила:

— Мертвый… Почему?

— Кто мертвый?

— Он.

— Лес, что ли? — догадалась старуха. — С вертолета опылили, дак так и кинули. Убрать некому. Сгубили на корню.

— Зачем?

— Кто его знает.

Мне стало понятно. И я села на землю. Рядом коза тянулась щипать серую траву. У козы косые, китайские глаза.

— Ваня умер.

— Какой Ваня?

— Мальчик мой.

— Болел долго?

— Нет. Сразу, как родила.

— Да, жалко… Маня! Куда ты?!

Веревка развязалась. Коза побежала. Веревка потянулась за ней. Старуха заковыляла.

Веревка змеей ползла мимо меня. Схватила веревку. Коза тянула. Привязала веревку к пеньку.

— Спасибо, девонька.

— Бабуля, а живой лес далеко?

— Вишь, какая упрямая.

— Кто упрямая?

— Да эта, стерва бородатая.

— Бабуля, живой лес далеко?

— Молодая, дак я шибко бегала. Ноги у меня больные, — старуха приподняла юбку. Показала толстые, как тумбы, ноги. На них реками текли вспухшей весенней водой синие вены. Глаза весеннего льда. Глядели. Спокойно слушали холодный голос могилы. Старуха опустила юбку, — азос. Вот какая болезнь. Слышала?

— Нет.

Мы помолчали.

— Да, когда молодая, шибко бегала.

— Лес, бабуля, далеко ли отсюда?

— Зачем ей в лес? И тут не вся трава пожжена. Пускай пасется. Веревка длинная.

— А далеко ли?

— Как далеко? За Македонкой.

— Какой Македонкой?

— А речкой.

Перешла мокрый глинистый ров. И вышла к свалке. Там — ни единого стона. Без покаяния навалено железо разбитых легковых машин. Холодильники с оторванными дверцами. Телевизоры с черными дырами вместо экранов. Молчали.

Остановилась передохнуть.

Загудели ржавые трубы, скрученные в узлы какими-то небесными гигантами. И я пошла. Осторожно пробиралась между унитазами и железными ваннами. Поднялась на гору щебенки из разбитых красных, синих, желтых керамических плиток. А там, дальше, увидела почерневшие от дождей деревянные столы и стулья. Обгрызанные матрасы. Железобетонные столбы с торчащей проволокой. Рояль без крышки: белые клавиши, черные клавиши, струны натянуты в запахе полыни. И среди всех этих скелетов буйно пробивались глухая крапива, репейник да розовые цветки вьюнка. Они — живые. И я — живая.

Голос ржавых труб: уходя, оглянись! Я оглянулась. Неторопливо от кучи к куче в сизом тумане перелетали вороны. Молча летали.

Я пошла по узкой тропинке. Тропинка исчезала в болотной пустоши. Тишина. Шагнула на кочку. Она зашаталась подо мной. Чтобы стать легче, зажала внутри себя дыхание. Прыгнула на другую кочку. На кочках — мох, болотные зонтики, да кое-где торчат нищенские березки. Проваливалась. Поднималась. От болотной дури кружилась голова. Не только ботинки, джинсы, куртка — вся промокла.

Увидела на правой руке веревочную ручку. Не помнила, когда потеряла сумку с пастилой. Бросила ненужную веревку.

Кочки покачивались под ногой. Когда же проснусь? Утянет черная трясина.

Тут кто-то мне шепнул: ну чего ты, девка, сгорилась? И слова эти, не знаю откуда прилетели. А будто теплая рука погладила меня по мокрой голове. И вспомнила старуху, ее ноги-тумбы с вспухшими синими венами. Козу на веревке.

И увидела я речку. Сначала несколько кустов ивы и бузины. А потом и воду услышала.

Течение воды быстрое. Правда, речка неширокая. По скользким камням перешла речку и повалилась на твердый, зеленый берег.

Проволоки нигде нет. И заборов не видно. Немец ли, русский — ходи, гуляй. Нигде ничего не написано.

Шла среди берез и елей. Продиралась среди орешника и кустов бузины.

Услышала птичий перезвон:

— Чи-у-чи… пинь-пинь-тинь-тинь-тень…

И вырывались стихи тоже криками птиц, вдохом и выдохом весеннего воздуха.

— Цик

Цок

Цинь… цинь... цинь… цинь…

Чи-и-и-чо… виу-ви-ви-виу…

Песня птиц переломилась. Дальше пошла сухая трескучая трель.

— Мио… чи…

мио-чи-фью

фью-тю-сип-сип-сирр…

И вдруг все замерло. Я позвала:

— Виу-виу-виу-виу-у-у-сип-сип!

Чи-и-и-о-я...

Мио-я

Я — вопль… вопль… вопль…

Я — чуд… чуд… чуд…

Я — тут

Я — там

Я— крыл

Я— неб

И птицы признали меня. Зовут радоваться:

— Фють-фить-фить-фью-фью-тю-тю…

И я им отвечаю на лесном дыхании:

— Лио-фио-чо-чио-чо-люб

Я-люб-люб…

И споткнулась о ствол упавшей березы. Рухнула в траву. Плашмя. Успела закрыть глаза. И вставать не хочется. Какой странный сон...

Открыла глаза. Перед носом — белый цветочек. Аптечная ромашка. Она на меня глядит. А я на нее. Смотрим глаза в глаза.

Когда вышла на опушку леса, стало уже темнеть. Передо мной — вывернутое вверх глиной вспаханное поле. За полем чернели дома деревни.

Слева от меня светила вечерняя заря, туда и повернула. Шла вдоль опушки леса. Небо затянуло тучами.

Раскрыла ладонь. Поймала несколько живых капель дождя. Лениво посыпал мелкий дождик. И я решилась идти к деревне через поле.

Ноги вязли в глине. Падала. Поднималась. И ползла на коленках. Руками загребала глину.

За тучами теперь не видно зари. Дождь усилился. И я теплым покойником ползла по глине.

У крайнего дома деревни ни двери, ни окон. Черный после пожара сруб. Нежилой. Крыша проломана. Из дома выбежала курица. Ошалело поглядела на меня вывороченным белым глазом. Зарычала простуженным хрипом. Захлопала ненужными крыльями. И побежала на тонких ногах по дороге, вдоль деревни.

Сил у меня больше не стало.

— Видишь, возлюбленный Ангел мой, устала я. Не дай пропасть.

Как помолилась, легче вздохнула. Страх смерти из меня вынуло. Встала на ноги. Увидела: в дальнем конце деревни, в окнах одного дома горел свет. И поняла: дотяну до того дома, где свет. Никуда он от меня не денется.

Ребенок дико закричал. Поняла: это — мертвый Ваня мой. И где же я? На той ли стороне или еще на этой? На меня глядело множество зеленых глаз. Что-то теплое коснулось лица. Протянула руку. Теплое под рукой. Замурлыкало. Кошка? Несколько кошек отскочили. Закричали детскими голосами.

Нащупала кольцо двери. В сенях пахло кошками и кислой капустой. Я толкнула вторую дверь.

Первое, что увидела: двух мужиков. Склонились над столом.

— Можно войти?

Не ответили. Даже не оглянулись на меня.

Жарко натопленная печь. Я села на скамью у стенки. Губы слиплись. Не разжать. Трудным кашлем хочу сказать о себе. Меня еще трясет. В голове мертвая вода и сырая глина. Перед глазами туман. Сердце застыло.

И когда-то, через века, открыла глаза. Рядом со мной белокурая девчонка с длинными волосами. Босая, в синих джинсах.

— Садись.

— Хочу спать.

— Сперва я тебя помою, — и засмеялась.

— Чего смеешься?

— Ты култышка глиняная.

От ее смеха туман перед глазами немного отошел. Сердце чуть вздернулось и улыбнулось:

— Очень я грязная? Это я через поле ползла.

Под потолком не туман, а густой сигаретный дым.

— Дай закурить. Мои в кармане промокли.

Я огляделась. С потолка свисала лампа без абажура. На столе большие шахматы. Один мужик в годах, а второй худенький, в очках, совсем мальчишка. Перед каждым по кружке пива. Внизу белая фляга. На ней ковш.

— Лешка! — крикнул мужик. — Тащи новую.

Моя девчонка сорвалась к двери. Около двери сидела черная кошка.

Справа от меня, от печки к окну, часть избы отгорожена занавеской. На занавеске вышиты попугаи с короткими черными носами и длинными разноцветными хвостами.

Я стояла голая в большом тазу. Так меня в детстве мама мыла.

— Не поглядят они на тебя. У них своя смертельная игра.

— А это как?

— Да так. Напьются и упадут головами. Тогда я их оттащу спать. Папаша тяжелый, а я сильная, — она достала из горловины печи ведро с горячей водой и громко крикнула:

— Эй, не глядите на нас!

Те, за столом, зарытые в свою игру, не ответили.

— Ты не думай, я с папашей не сплю. Только с Федей.

— Кто он тебе?

— Муж.

— А папаша?

— Свекор, вот кто.

Она хорошо смеется. Хоть я жадно курила, а тоже хотела смеяться. Я ведь измокла душой. И пока шла, и вообще… такой смех на меня напал. Хохочем с ней. На мужиков внимания не обращаем.

— Почему тебя Лешкой зовут?

— Не знаю. Привыкли. Вообще-то я Люба.

— Любовь. Сколько тебе лет?

— Тринадцать исполнилось.

— А Феде?

— Шестнадцать с половиной. Нас не распишут, так что пока он мой бойфренд. А тебя как зовут?

— Лаура.

— Красиво. А твоего бойфренда?

— Франческо.

— Нерусский?

— Итальянец. Он тысячу лет ждет меня. А я его жду.

— А ты по-итальянски можешь?

— Francesco, Laura ti aspetta sempre.

— Здорово! Повернись спиной. Я тебе сзади потру. А между ногами ты сама.

Я повернулась. С занавески сорвались попугаи. Они стаей летали надо мной. Громко кричали. И я вместе с птицами закружилась под потолком. Все быстрее и быстрее раскручивался разноцветный круг хвостов. Я в центре круга. Под нами небо. Облака. Загудели трубы. Загрохотало железо. Я падаю. И — тишина. Лежу опять на поле. Надо мной в небе горит звезда. И что удивительно: обжигает мне лицо. И я кричу:

— Убери звезду к такой-то матери!

И задохнулась от жары.

За занавеской широченная кровать. У моей головы, на подушке, серая кошка. Мне душно. Скинула одеяло на пол. Кошка придвинулась ко мне. Лизнула лицо.

— Отобалдела? — узнала я голос девчонки. —Пей чай, раз живая. — Папаша говорит: “Дай ей пиво с водкой”. А я ему говорю: “Вы что, папаша, ей ерша нельзя. Ершом ее не поправить”.

— Принеси еще чаю.

— Молодец. Командуешь. Значит, живая. А если бы померла, чего бы ты натворила? Представляешь? Еще бы на нас протокол написали. Ты теперь спи. А я с тобой посижу. Мои мужики очухались от шахмат. Теперь они в мастерской, на станке работают. Ты спи, а я тебе песню расскажу:

— Далеко-далеко за горами живет-поживает маленький городок Жур-Жур. Он такой маленький, с булавочную головку. А в нем сто пятьдесят четыре домика. И в каждом домике живут слоны, пчелы, крокодилы, жуки и даже тракторы и бульдозеры, машинки швейные и не швейные — всем хватает места. Никто не дерется, а только целуются…

— Целый день?!

— Ага.

И Лешка засмеялась.

Мы обнялись.

— Лаура, будь моей сестрой.

— Нет, я чая не хочу. Дай мне кружку пива.

— А теперь хочу курить.

— А теперь мне надо выйти.

А кошка лежит на моей подушке.

Это серая кошка. Ей так позволено — спать на подушке. Она говорит мне:

— Чао-у-у, Лаура! — И лижет мне лицо.

А черная кошка сидит у двери в комнату. Она здоровается со мной по-немецки:

— Guten Tag!

И я ей отвечаю:

— Добрый день! Превосходный! Vortrefflich!

Три кошки дежурят перед крыльцом.

Я вышла на волю, и сразу — кошачий концерт.

— Потерпите, — говорю я, — выйдет Лешка и всех накормит.

— Лаура! Лаура! — зовет меня девчонка.

— У тебя кошки, как немцы, порядок знают. Если по-немецки: “Ordnung”.

— Конечно, — говорит Лешка.

— У нас три козы. Верка. Лизка. Матрена. Папаша хотел корову. А я ему: “Что вы, папаша, нет у меня сил на корову. Мне бы со своей работой управиться”.

За занавеской, в углу, Лешкин стол. Над столом две бумажные иконы: Спасителя и Казанской Божией Матери.

— У нас фирма. Не веришь?

Леша принесла бумагу. В деревянной красной рамке под стеклом. Сверху крупно написано: АО “СЕРЕБРЯНЫЙ МИШУТКА”. Ниже: МОСЛАКОФФ. Еще ниже: Отец и сын.

— А где же ты?

— Видела на небе Полярную звезду? Это на самом кончике хвоста Серебряный Мишутка ее держит. Гляди.

И я увидела: на самом кончике хвоста ярко горела звезда.

— Закрой глаза, — сказала Лешка, — а то ослепнешь.

На дворе дождь.

Лешка достала картонную папку. На листе бумаги карандашами нарисовала красный домик под зеленой крышей.

— В этом домике живет Каляка-Маляка. Он спит. Идет дождь. — И она быстро нарисовала дождь. — Погляди, сколько он накалякал-малякал. — Вынула из папки. Показала.

Верблюд с крыльями летучей мыши. Лягушка сидит на задних лапах. В передней лапке держит зонтик. Аисты с длинными носами, а на голове — шляпка. Жеребенок в очках.

— Он рисует, а папаша с Федей на станке из дерева это вытачивают. Тогда получается наша фирменная продукция для продажи.

— Когда Федя меня целует, снимает очки. У меня сразу зажглась любовь к Феде. И сразу мы целуемся. Я уже не могу дышать. У тебя так бывает?

И шепотом:

— Он меня даже в пупок целует.

— Лешка, мне надо уходить.

— В город?

— В город.

— Папаша тебя подбросит на машине. Он все равно едет в город отвозить продукцию. Китайцам нравятся наши лягушки. Деньги нам нужны. Наш папаша еще не на пенсии. Мне кошек надо рыбой кормить. Они рыбу любят.

Дождь прекратился. Сильный ветер. На небе тучи. Папаша открыл гараж. Вывел старенький автомобиль.

Лешка схватила меня за руку.

— Ты к Франческе едешь?

— К Ване, китайцу.

Она увела меня опять в дом. Завела меня за занавеску.

— Вставай на колени. Помолимся на дорожку. Говори за мной: Господи Иисусе Христе и Божия Матерь! Дай Лауре доехать до места. И чтоб Каляка-Маляка не ленился. А то упадет Полярная звезда на землю, и тогда всем нам будет беда. И чтоб Федя меня любил. И чтоб папаша был еще долго здоров... До свидания, Господи и Божия Матерь, до вечера. Тогда я еще помолюсь.

— Меня не Лаурой зовут. Я — Люба Чичерина.

— Ты что думаешь, Господь и Божия Матерь не знают? Вставай с колен. Папаша ждет.

Я вышла.

Кошки закричали на разные голоса:

— Чао-у-у! Лауурра!

И я побежала к машине.

Мы ехали по мокрой дороге вдоль перепаханного поля. Молчали. Сзади гремели фляги. Я покосилась на папашу. Совсем еще не старый мужик. В плаще. Лицо широкое. Я спросила:

— Чего здесь вырастет?

— Планировали люпин.

— А люпин какой?

— Фиолетовый, если вырастет. Только, похоже, будет тут чернобыльник да багульник. Хозяина нет. Придет китаец, вот тогда все будет. Я к китайцу еду. Отвозить продукцию.

— И я к китайцу еду.

— Как твоего китайца зовут?

— Ваня. Чжоу Цао Ван.

— Нет, моего не так.

Мы долго молчали.

— Я с ним не расписана. А все равно Ваня — мой муж.

— Одобряю.

— Далеко еще?

— Как получится. Что написано?

— Weg — дорога по-немецки.

— Здесь немцы живут. Их территория.

Больше мы не разговаривали. Меня увело в глубокий сон.

Время исчезло

Сон ломает меня на куски

Изломы реки

Мост рушится

Куски стекла режут лицо

Огненно-фиолетовое небо люпина

Глубина неба

Там пульсирует нечеловеческое сердце

Падаю

Не вниз

А вверх

И ветер

Подхватил

И вспомнила:

“И вдруг меня ветром сдернет

Не в пропасть, а в высоту.

Там, может, пущу я корни И, может быть, прорасту”¹

На меня сыплется табачная труха вечерней зари…

Я иду среди поля огромных ромашек.

Нарисованных? Может быть.

А может, просто угаданных.

В той прежней жизни.

Иду к красному домику под зеленой крышей. Пусть ненастоящий, нарисованный. А я упрямо иду.

Кто я? Люба? Лаура?

Вот уже тысячу лет иду.

Francesco, Laura ti aspetta sempre…

Вхожу.

Осторожно.

И почему-то не закрываю дверь.

У окна Чжоу Цао Ван.

Я узнаю его детскую улыбку.

— Ваня!

Хочу кинуться к нему.

И что-то заставило меня оглянуться:

В дверях стоит высокий мальчик.

Глаза раскосые. Восток.

— Ваня!

Узнала, девонька? — слышу голос санитарки из роддома.

Я — между двух Вань.

Чуть замедлила.

И кинулась к тому, высокому, что в дверях.

¹ Стихи Галины Демыкиной. (1923—1990). См.: “Корни дома моего”. Поэзия Московского университета от Ломоносова и до… (http://www.poesis.ru).