Артем Каратеев

Проза ОГИ.

Серия “ОГИ Проза” с прошлого года расцвела. В прямом и переносном смыслах: обложки книг приобрели всевозможные оттенки радуги и на них появились новые имена, на которых и хочется остановить внимание как на ядре серии, хотя под той же серийной обложкой изданы и переизданы другие явления литературного процесса. Трудно сразу понять, как в серийном ряду уживается переиздание нон-фикшн Анатолия Марченко “Мои показания”, новый роман Андрея Левкина, сборник прозы Нины Горлановой и книги героев моего обзора. Только в последних прочитывается некая общность, дающая основание считать несколько книг серией.

Книга Дениса Яцутко — “самого кликабельного литератора русского Интернета” — оправдывает постулат, что любой грамотный человек может написать за свою жизнь одну увлекательную книгу, причем книга эта будет о нем самом. Яцутко пишет повесть “Божество” именно в таком ключе, изрядно подделываясь под стиль подростковой автобиографии. Ему не откажешь в знании секретов успеха литературы данного направления, а именно: герой должен быть непонятым маленьким гением с неординарным взглядом на мир. Вот джентльменский набор отмычек к сердцу читателя: один с бьющимся сердцем узнает в маленьком Давиде себя, другой с интересом увидит мир через призму детского восприятия, третий проникнется жалостью, читая о злоключениях героя… Но без досадной оплошности не обошлось — скрыть высшее филологическое образование автору не удалось, и оно в полной мере проявляет себя уже на первых страницах, где имитируется детский монолог. Повесть портит излишняя добротность, нескрываемая выстроенность. От автобиографического подросткового повествования ждешь несколько иного. Странным рефреном (в повести, в более изящных рассказах) идет мотив… — ладно, назовем вещи своими именами: мотив мордобоя. Позволим себе несколько цитат. Из рассказа “Фрося”: “Тут они остановились, и девушка, развернувшись к Никольскому, резким, коротким тычком в грудь сбила его с ног”; из рассказа “Память мифа”: “Тяжелый, похожий на полено кулак врезался в его интеллигентное лицо, сотрясая мозги…”; из повести: “Я докурил, достал из кармана красную вязаную шапку-“петушок”, надел ее на голову и был сбит с ног ударом в челюсть справа” и т.д.

Книга Александра Грабаря представляет другой полюс литературы — не (псевдо)автобиографической, а выдуманной, даже фантастической: без вмешательства потусторонних сил не обходится ни одно сочинение, вошедшее в сборник.

Картина, создаваемая заглавным романом, ясна и в общем-то ненова: выродившаяся власть, политики (больше похожие на психопатов) используют представителей творчески маргинальных слоев с их изощренными представлениями о свободе и счастье для достижения своих маниакальных целей. В итоге сложных манипуляций, как легко догадаться, счастье и свобода становятся понятиями еще менее, чем раньше, применимыми к установившимся порядкам. А хорошее настроение, которым бравировал главный герой на первых страницах, на поверку оказывается душевной глухотой.

Рвущихся к власти дегенеративных генералов, поэтов-революционеров, потребляющих кокаин, вампиров, шизофрению главного героя, а также видения катастрофы мегаполиса — смело относим к кино- и литературным штампам. Сей жанр, впрочем, неисчерпаем. Направления его развития тоже очевидны: изощренность сюжета и жесткость действия. По этим параметрам Александр Грабарь уверенно взял планку.

“Хорошее настроение” — это фантасмагория и черный абсурд, игра больного ума. Но, как любая игра, роман помогает осознать нечто большее, чем мы можем понять в каждодневной жизни. Вызывая отторжение эстетическое, он наводит на лишенные ненужной литературной красивости размышления о человеческой природе и современном мире. Поэтика бесцельного разрушения, насилия просто так, исключительно ради хорошего настроения — не только утверждается героями, но и культивируется социумом, существующими порядками и отношениями (тут кстати вспомнить и про мордобои Яцутко).

Однако для автора роман — это больше чем рационально построенная антиутопия — в рассказах мелькают знакомые персонажи, упоминаются уже известные эпизоды… Собственно, и герой-то у Грабаря один, хоть и часто меняет личины; и терзается он во всех масках собой одним и тем же: сидит в нем некая внутренняя тайна, познать которую страшно. Страшно, потому как есть предчувствие, что ничего хорошего эта тайна собой не представляет, как если бы она скрывала факт, что человека сотворил не Бог, а черт.

Есть, несмотря на жанровую полярность, у книг Яцутко и Грабаря сходство: авторы намеренно идут на снижение языка и перегрузку сюжета, сводя к минимуму описания и лирические отступления, при этом по-чеховски метко подмечая детали и по-достоевски пытаясь влезть в душу. Содержание, завернутое в броский фантик, что это — тенденция развития литературы или официантская попытка угодить эпохе агрессивной беллетристики? Нет мне ответа.

У Льва Усыскина вышел скромный по объему сборник рассказов. Под впечатлением от Грабаря, где стремительный “экшн” переходит в адский (во всех смыслах) накал страстей, их хочется определить как зарисовки: тут “примочки” отсутствуют, завязкой сюжетам служит обыденная жизнь, а развязки либо тоже обыденны, либо происходят “за кадром”.

Усыскин зарекомендовал себя как сильный стилист, его авторского голоса словно бы и нет: рассказ выполнен либо в виде письма (“Алексею Ильичу Масловскому, от старинных друзей его из России — с наилучшими пожеланиями — письмо”), либо в виде интервью (“Бельмондо”), либо в виде записей разбирательства по уголовному делу (“Несчастный случай”, “Первая любовь”). Даже там, где повествование формально ведется от лица автора, значительную часть занимают диалоги, и описания действий нередко похожи на драматургические ремарки.

Происходит ли это по теории Натали Саррот и других эссеистов, утверждавших, что доверие читателя к писателю навсегда утеряно и читатель теперь верит только факту, документальному источнику? Или дело не только в постмодернистском приеме? И тут не угадаешь…

Вот история про служебный роман: глава компании переспал с молоденькой секретаршей. Что делать читателю с этой неприхотливой историей без стилевых особенностей? Напрашивается этический подход. Но можно ли осуждать немолодого, измотанного проблемами дельца, если это единственный за годы постоянного стресса момент чего-то живого и естественного в его жизни? И можно ли осуждать девушку, когда это стало общим местом — секретарша, которая спит с шефом? Лев Усыскин не дает ответов. И, кажется, даже не ставит вопросов. Отсутствие авторского участия можно принять за цинизм. Но дело, видимо, не в этом. Отсутствие авторской позиции здесь — прием. Усыскин документирует жизнь как она есть, ни один рассказ, по большому счету, не вызывает удивления и не сообщает ничего нового. Материал этих историй мы видим вокруг, слышим от знакомых, потребляем по телевизору, в сжатом изложении находим в газетной колонке происшествий... В аннотации к книге жанр довольно точно обозначен как “исторические рассказы о современной жизни”. А чтобы быть историчным, нужно как минимум отказаться от эмоций.

Общее впечатление от новых книг серии такое: “ОГИ Проза”, как и в прошлые годы, схватывает разнообразные современные тексты, ориентируясь на очень расплывчатое определение “интеллектуальное чтиво”. Очевидно одно: когда-нибудь по подбору этих книг, как по мозаичным частям, культурологи и антропологи смогут реконструировать фрагментарное сознание образованной части российского населения рубежа XX—XXI веков.