Анна Кузнецова

Переиздание книги, вышедшей в 1969 году в мюнхенском “Посеве”. Надежда выйти и рассказать дала силы правозащитнику (умершему вместе с эпохой ГУЛАГА, в 1986 году, после четырехмесячной голодовки протеста) пережить Владимирский централ и советские послесталинские лагеря, куда впервые угодил за участие в драке, — чтобы разоблачение сталинских лагерей не создало у людей впечатление, что все это в прошлом.

Издатели предлагают увидеть документальный текст о позднем ГУЛАГе в эстетическом ракурсе, заявляя его как образец высокой прозы.

Книгу, впервые изданную в 1995 году в Перми, автор, тогда только что вернувшийся из зоны, адресует всем добропорядочным гражданам, советуя помнить русскую пословицу “От сумы и от тюрьмы не зарекайся”. Книга строится как учебник: в конце каждой главы, посвященной какому-то из этапов пребывания в заключении, перечислены основные советы, которые могут помочь в той или иной ситуации. Рассказы, иллюстрирующие основное содержание, выглядят как приложение, а не как “Часть вторая”.

Вот как раз с жанром и не получилось — какой же это детектив (указано на обложке и в аннотации), если убийство совершается в конце и не расследуется, а намек, что убитый был отстрелен ФСБ, становится единственной версией, которую читатель может извлечь из текста? И какой же это роман, если линия героини и двух влюбленных в нее мужчин брошена на самом интересном месте только потому, что убийство произошло во дворе дома, где мужики разговорились за бутылкой, а героиня пошла спать? Удача этой повести из жизни артистического студенчества в криминальные 90-е — свежие сюжетные решения расхожих эпизодов. Например, в момент своей смерти герой, выросший в детдоме и носивший имя, данное наобум, узнает, как умер его отец и какой он был национальности. Узнает непонятно как и откуда: сначала видит двоих идущих впереди и тупо слушает их разговор о том, как пуля в череп заходит у шведа, а как у еврея, потом оказывается, что это красноармейцы, которые его сейчас расстреляют, один хмыкает: “И никто не узнает, где могилка моя…”, другой странно отвечает: “Сын узнает”.

Это повествование в эпистолах образцом высокой прозы не назовешь, зато недостоверные моменты можно списать как на ошибки памяти, так и на жанр — роман все-таки. Вряд ли могла радоваться мать, провожая сына на фронт, вряд ли могло сойти с рук заключенному избиение конвоира, вряд ли вынутый из петли мог выглядеть спящим, без следов удушья… Но вполне достоверна канва этой истории — репрессии, которым в 40-х подвергались российские немцы.

История интеллигентной семьи от первых пореволюционных лет, полемизирующая с “Белой гвардией” Булгакова, доказывая, что российская история и интеллигентские ценности несовместимы. Свержение Временного правительства застает героя в Америке с дипломатической миссией. Семья его в Тифлисе, невеста — в Петрограде, когда ему ценой невероятных усилий удается вызволить ее оттуда и переправить в Америку, она уже еле жива, его едва помнит, и у нее есть сын… Братскую любовь автор ставит выше всех видов любви. Братом и благодетелем с некоторым презрением называет героя жена, та самая спасенная невеста, которой он давно не нужен; над этим же благозвучным русским словом смеется обреченная солдатня в конце романа… И только отношения героя с сестрой никакому сомнению не подвергаются.

Когда издательства просят писателей сделать из подборки рассказов роман, поскольку этот низовой эллинистический жанр по-прежнему у низов популярен, — писатели проявляют архитектонические чудеса, и книга выходит в свет с искомым жанровым подзаголовком. Здесь объединяющий рассказы метасюжет отражен в содержании: книга поделена на три большие части — “Здесь”, “Там” и “Везде”. То есть на этом свете, на том и вне человеческого измерения. Все это очень условно, поскольку лучший рассказ первой части “Ной” можно поставить и в последнюю часть; лучший рассказ второй части “Маша и медведь” — тоже, потому что все хорошее всегда прорастает в это самое “везде”.

Некий мессия принес на землю способ сделать наши грехи наглядными: семь смертных грехов, если человек к ним причастен, окрашивают его тело в цвета радуги, которым эти грехи соответствуют. В системе наглядного греховедения случайно забредшие в лекционный зал герои проживают роман — но на роман этой идеи не хватает, натужно-остроумные диалоги не способны компенсировать прямолинейности сюжета. В книге есть еще рассказы и повествование в рассказах “Конфликты и контакты” — вот они по-настоящему хороши, малый жанр автору органичен. Особенно хорош рассказ “Антинародная мудрость”, где галактический опыт, накопленный в пословицах, разрушается узаконенной случайностью (волк, сколько его ни корми, в лес не смотрит, а коту все масленица), и так преодолевается неизбежность смерти.

Оригинальный жанр фантелла, созданный этим автором, действительно не похож ни на фантастику, ни на фэнтези. Его формулу можно найти в одном из рассказов, в эпизоде, где герой попадает в ситуацию, обещающую раздражение и скуку: “К тому же, как всегда бывало с Гаером в пропащих ситуациях, открывалась потайная дверь в новый сюжет. То есть из пустоты заваривалась некая авантюрность, сулившая надежду”.

Дети у волшебника возникли как побочные эффекты от сильных заклинаний. Без гувернантки им никак, поскольку мамы и в заводе не было, а папа их не очень-то хотел… Еще две сказки в этой книжке, “Чемодан в Эгейском море, или Необыкновенная история о Медее с хвостиком” (на древнегреческие мотивы) и “Кто украл дракона” (на средневековые), увлекательно смешивают колоритные исторические детали с современными. Такие сказки — хорошая преамбула к школьному курсу истории, прививка от скуки.

Есть в первом томе забавные бессмыслицы, построенные на звучной рифме; есть стихи обучающие — про то, например, как в земле возникли складки; есть басноподобные — какой, например, важной становится муха, когда садится на слона… А лучшие просятся во второй, взрослый том: “Это было давно, / Ребята. // Поезд по морю шел / Куда-то, / А по небу плыл пароход. // Пароход и поезд / Исчезли. // Вот и думаю я: / А если / Все я видел наоборот?”.

Второй том, где встречаются стихи и 50-х, и 60-х, и 70-х, открывает стихотворение, полемизирующее со всеми “паровозами”, которыми начинались советские сборники, — о тюрьме. Это сквозная тема тома, главный образный стержень книги, болевая точка памяти автора.

Здесь сквозная тема и болевая точка лирики пародируются.

На обложке предупреждение “Содержит лексику!”, а также обещание вскоре завоевать Интернет. Позднее освоение телесного низа соответствующей лексикой отличается от раннего (подросткового) высокой потребностью всю эту роскошь и доступные ей возможности зарифмовать. Чем чревато позднее освоение Интернета с подобным вооружением, хорошо знает модератор сайта “Stihi.ru”.

Ректор Литинститута в предисловии рассказывает, что поэт был принят в студенты особым приказом, поскольку балла недобрал, и утверждает, что книга содержит первоклассную поэзию. Стихи эти писал человек, которого действительно стоило принять в институт, может, даже и без экзаменов. Для внутренней эмиграции он выбрал XIX век, катренный и усадебный, где пристроился поэтическим сторожем. А что — хорошее место: можно грустить, читать любимых поэтов и хранить святыню-душу от непотребной современности… Но чтобы бабочка-книга действительно раскрыла крылышки на чьей-то ладони вечность спустя, надо, чтобы он именно свое время опознал поэтическим чувством и перевел в соответствующие ритмы и смыслы. “Подставляться”, а не беречься.

Стихи загадочные, загустевающие аллюзиями, местами до полной непроходимости. От цикла к циклу повышается напряжение между фонетикой и семантикой — и наступает разрыв. В предпоследнем цикле “Воробьиная симфония” звонкость становится самоцелью, фонетика увлекает за собой образный ряд, который становится набором звукоиздающих инструментов: если, скажем, будильник, деревянный гребень и стеклярусные бусы подбрасывать на жестяном подносе — каждый из предметов будет издавать свой звук, никак все же не связанный с их назначением… В последнем цикле “Медленным рустом” — внятные элегии с тоникой “у”, грустью о быстро и незаметно утекающей жизни.

Эти стихи живут в приграничной области обыденного мира, где он еще абсолютно узнаваем, полностью “по эту сторону”, только чуть зыблется: “Снег прекратится внезапно, как сон. / Дождик прольется внезапно, как встреча. / Только вороны разбитый клаксон / Кашляет в парке, кому-то переча” — март, пограничье дождя и снега. Поэту присуща ретро-манера округлять стихотворение повтором первой строфы.

Чертова сова — это совесть, которую не заговоришь. Стихи, полные горечи и покаяния, стремящиеся к сентенциозности, вдруг удивляют незабываемой деталью: “Только цепочкою птичьи следы, / словно гулял одинокий скелетик”. Или: “И сияют баклажанов / негритянские залупы”.

Декларация на обложке “Библиотека объединяет поэтические книги, состоявшиеся как единое художественное пространство” концептуализирует переиздание таких книг как “Нечет” А. Ахматовой и “Треугольная груша” А. Вознесенского в одном серийном оформлении с поэтическими сборниками, затерявшимися в этом самом пространстве сразу после издания, — как, например, эта книга вполне качественных постакмеистских стихотворений.

Одна из потерянных в “художественном пространстве” книг действительно оправдывает концепцию серии. Издатели уверяют, что перед нами — репринтное издание 1923 года, не имеющее никакого отношения к одноименному сборничку Ходасевича. В предисловии информативна только последняя страница, предыдущие семь — описание природы окрестностей Сан-Франциско. Вся информация в одной фразе: “Издательство И.П. Ладыжникова, типография Гутнова, плотная бумага, потемневшая по краям и бледная в середине, будто стихи излучают свет”. Антураж литературной мистификации — а стихи настоящие, в духе позднего символизма, когда он плавно переходит в акмеизм, с перебродившей завистью к позднему Блоку: “Когда пройдет последний беглый ливень, / Собьет листву в тяжелый ватный ком, / Ударит в стекла горстью гнутых гривен, / Смешает с почвой стрекозиный лом — // Придет покой и чистый запах пряжи, / Тепло жилья; и ты вернешься в дом, / Опустишь невесомую поклажу / И обожжешь полураскрытым ртом…” — ер и ять там, где им пристало быть по дореволюционной грамматике…

Др. — это Зощенко, Хармс, Введенский, Олейников, Чуковский, Шварц, Маршак, Л. Пантелеев и В. Лифшиц. Просто любитель барабанщиков Ю. Владимиров и автор рассказа про медсестру, которая в госпитале часовым дежурила, — путевые листы у машин проверяла и не пропускала никого без вопросов, вместо винтовки то и дело хватая метлу, — по алфавиту оказались первыми.

“Господин из Самары”, в прямом эфире передачи “Свобода слова” обозвавший Березовского плохим менеджером и обвинивший в крахе ТВ-6, начинал как спортивный журналист региональных газет, продолжал как тележурналист, политик, вырастил рекламную передачу регионального ТВ в самарский телеканал “РИО”, в его ежедневной передаче “Студия ДВА”, выходившей в прямом эфире, участвовали и обедневшая чета Горбачевых, и Зюганов, которому не дают эфира нигде, кроме Самары… Самые интересные главы почти семисотстраничной книги — записи этих телеинтервью.

Супружеская пара ученых, философ Алексей Федорович и математик Валентина Михайловна Лосевы, были глубоко верующими людьми, хотя обычно наука от веры уводит. Еще парадоксальнее факт, что супруги постриглись в монахи. Философские работы А.Ф. Лосева были замечены русскими философами, высланными за рубеж, что не замедлило сказаться на его судьбе: в 1930-м за незаконные вставки в “Диалектику мифа”, уже прошедшую цензуру, он был арестован, его признали одним из лидеров развернутой церковно-монархической организации… Сценарий типовой. В том же году арестована она. С помощью Горького им удалось освободиться досрочно, инвалидами, снять судимость, вернуться в Москву в 1933-м. Она умерла через 21 год, он прожил до 95 лет, издал еще 8 томов сочинений (первые 8 томов изданы до ареста).

Книга состоит из трех основных разделов: переписки супругов, их духовных стихов и воспоминаний разных авторов (И. Солоневича, Г. фон Мекк, З. Марченко, Н. Анциферова и Ю. Данзас) о быте в лагерях, через которые прошли и Лосевы, — сами они, всецело занятые духовным бытием, свидетельств о быте не оставили.

Книга, впервые изданная в Париже в 1984 году, использует мемуарный метод для свидетельств о личном религиозном опыте, проведшем автора по жизни так, как он ее прошел, а не иначе; в основном — о мистике человекообщения (мать Мария), причудливо связывавшей его жизнь узами любви: супружеской — со смертельно больной замужней женщиной (“В сторону Иры”), дружеской — с алкоголиком (“В сторону Кузьмы”)… Сны земли — это заблуждения человечества; комментируя эмигрантскую мифологему Москвы, выведенную в статьях Георгия Федотова, заметившего, что в периоды русской истории, когда сильнее всего попиралась свобода, столицей становилась Москва, — советский период Г. Померанц определяет как “новомосковский”.

Здесь автор выступает свидетелем жизненного подвига Ольги Григорьевны Шатуновской, большевички первого призыва, упрятанной в лагеря при сталинских кадровых перестановках и пережившей удивительный вираж судьбы: Хрущев дал ей полномочия судить своих палачей и реабилитировать их жертв. За короткий период до своей неизбежной отставки, наступившей во время расследования комиссией Шверника убийства Кирова, бескомпромиссной Шатуновской, преодолевая саботаж номенклатуры, удалось сделать многое. Например, амнистировать всех, получивших бессрочную ссылку. Связанная подпиской о неразглашении государственных тайн, к которым пришлось прикоснуться, О.Г. не оставила письменных воспоминаний. Ее устные рассказы тайком записывала семья, с опорой на них и ведет свое повествование автор.

Два цикла эссе: “Работа любви” Г. Померанца и “О том, что не утекает” З. Миркиной — связаны в целое книги человеческой и духовной близостью супругов-авторов, все время ссылающихся друг на друга.

Слова Рильке о работе любви дали толчок размышлениям Г. Померанца о любви как работе по переведению биологической энергии в духовную, о музыке существования и соприкосновений человека с миром и другими людьми, исходящей из целостной вечности — главной интуиции автора-экумениста: “Когда я глубоко живу, я вижу общую почву, из которой растут все высокие религии, обращенные к целостной вечности. Образом этой целостности света, еще не распавшегося на цвета спектра, может быть икона Христа или Троицы (как у Рублева) или незримый Бог Ветхого Завета, Бог Корана, аватары Вишну, буддийская Трикайя (три тела Будды — буддийский предшественник христианской Троицы). Можно создавать и новые образы. Достоевский создал новый символ веры в известном письме Фонвизиной, и я отношусь к этому символу совершенно серьезно. Бубер создал новый символ в своем учении о Я и Ты — о реальности, проступающей в молитве и исчезающей в размышлениях. Новые символы веры рождаются из сомнения в старых символах, как Афродита из пены. Все символы веры рождаются из чувства бездны, ставшего чувством света. Это слова, от которых раскрылись крылья и вознесли над бездной одного-единственного затерянного человека, а потом уже традиция” (с. 28).

З. Миркина, чья юность совпала с военным и послевоенным временем, и из круга “проклятых вопросов” ей помог выйти “Фаворский свет”, которым загорелась ель за окном после дождя, считает, что человек послан в жизнь для того, чтобы вырастить свою душу для встречи с Богом.

Д. Мережковский считал, что послан в жизнь для того, чтобы читать Евангелие. Не расставаясь ни на один день с супругой-единомышленницей (“ни на минуту” (с. 5) — гипербола уже потому, что супруги спали в разных комнатах), он создал в дореволюционной России религиозно-философское общество и много сделал для того, чтобы поиск пути от безверия к вере обрел организационные центры и организованные формы… Не исключено, впрочем, что найдется исследователь, готовый доказывать, что все это миф, как автор этой книги взялся доказать, что кружок Мережковских “Зеленая лампа” вовсе не был культурным центром парижской эмиграции, а сами они были самовлюбленными интриганами.

Задача “демифологизации” завела автора далеко: с первых же страниц источается его неприязнь к персонажам. После краткого рассказа о неправедной жизни Мережковских в Петрограде, где они кляли большевиков, а сами деньги из них выжимали, потом воспользовались помощью Горького, чтобы выехать будто бы с лекциями для красноармейцев, а сами “отблагодарили” помощника бегством за границу, автор сообщает: “И, наконец, 3 марта все четверо (с Д. Философовым и В. Злобиным. — А.К.) прибыли в Варшаву. И здесь Д. Мережковский оставался самим собой. Будучи самого высокого мнения о себе, Дмитрий Сергеевич вечером того же дня встретился с журналистами и дал интервью” (с. 14). Недопустимый для научного исследования тон, тенденциозность, сведение сложного состава личности к негативным чертам характера придают этой работе жанровые черты пасквиля, а полное непонимание духа и буквы эпохи, культурными героями которой были Мережковские, нивелирует декларируемую научность.

Мережковские поминаются во многих статьях этого сборника, посвященного бытовым, философским, публицистическим и художественным репрезентациям вопросов пола в эпоху русского модернизма, а кульминацией и завершением сборника становится публикация дневниковых записей младшей сестры Зинаиды Гиппиус Таты, которые в конце каждой недели она посылала Мережковским письмами. Это были отчеты о жизни “младшего гнезда” коммуны, в которой мужчины и женщины жили духовными семьями, занимаясь художественным творчеством, и любили друг друга только “высокой” любовью.

Все статьи сборника посвящены отклонениям от традиционного понимания нормы взаимоотношений полов, многие — гомоэротическим сюжетам эпохи, наиболее обстоятельная — “Бани, проституты и секс-клуб: восприятие “Крыльев” М.А. Кузмина” Д. Малмстада в переводе А. Курт.

Культурный герой века Екатерины не менее сложен и противоречив, жизнь его дала богатый материал для анекдотов и фантазий, как, например, выдумка саксонского дипломата Гельбига о “потемкинских деревнях”. Цель этого обобщающего биографического исследования с примечаниями, хроникой и библиографией — преодолеть карикатурный образ, созданный в сознании читателя бульварной литературой: фаворит императрицы предстает здесь прежде всего государственным деятелем, руководившим освоением Новороссии и Тавриды.

Развенчанию исторических мифов служит и этот ежегодный сборник материалов по архео- и историографии, которые компонуются по разделам Статьи и сообщения; Обзоры, описания, библиография; Публикации; Хроника. Так, миф о необразованности Петра III, утвердившийся с легкой руки талантливого литератора Екатерины II, развенчивает Г. Калашников, а В. Шаров дает оригинальную концепцию опричнины как монашеского ордена, созданного для утверждения религиозной концепции царской власти как власти от Бога, благой и непререкаемой в любом своем проявлении.

Двенадцатый выпуск материалов по книговедению позволяет узнать, как популяризировались научные идеи в литературных альманахах первой половины XIX века (Л.А. Сорокина), что давал русской газете конца XIX века читательский опрос (Е.С. Сонина), как зависел читательский спрос в Сибири от революционных событий 1905 года и что делалось, чтобы его удовлетворять (С.В. Козлов), историю издательств “Мусагет” (М.В. Безродный) и “Сирин” (Е.А. Голлербах, Д.М. Мухаркин) и еще много интересного.

В кругозор глянцевого ежемесячника, российского филиала “Scientific American”, задачей которого является популяризация научных идей, входят и философия, и филология, и искусствоведение — в основном, правда, через рецензионный отдел. Тем не менее, единственной постоянной рубрикой журнала является раздел “Инновации”, все остальные — окказиональные, а в апрельском номере 2005 года — репортаж Т. Потаповой с книжной ярмарки “Non-fiction”, где среди отмеченных ее вниманием изданий — переиздание “Азбукой-классикой” очерков З. Гиппиус “Живые лица”.