Ирина Адельгейм

G. Wiszniewski. Od Puszkina do Mihalkowa. Muzy stolic Rosji; E. Balcerzan. Perehenia i sloneczniki

G.Wiszniewski. Od Puszkina do Michalkowa. Muzy stolic Rosji. — Warszawa, 2003;
E. Balcerzan. Perehenia i sloneczniki. — Poznan?, 2003.
(Гжегож Вишневский. От Пушкина до Михалкова. Музы российских столиц. — Варшава, 2003; Эдвард Бальцежан. Перехения и подсолнухи. — Познань, 2003.)

В сознании обыкновенного человека история взаимоотношений с другими народами запечатлевается не столько знанием точных фактов, логику которых потом изучают историки, сколько переживаниями по их поводу — обидами и любовью, ненавистью и равнодушием, недоверием и презрением… Эти своего рода эмоциональные “программы” восприятия передаются следующим поколениям и остаются в исторической памяти, порождая и подпитывая удивительно живучие стереотипы и мифы, которые для значительной части населения заменяют и историческую истину, и саму в ней потребность. И лишь усилиями отдельных людей, личный опыт которых не совпадает со стереотипами, прокладывает себе дорогу истинное узнавание другого и чужого.

Драматическая история взаимоотношений России и Польши последних двух столетий знала все — ненависть к России борющихся за государственную независимость поляков, полонофильство русских либералов, которое было компенсацией исторического комплекса вины и формой сопротивления собственной несвободе, и бездумную, но стойкую полонофобию русских обывателей, периоды огромного интереса к культуре друг друга и сменявшие их десятилетия полного незнания.

Старшее поколение россиян еще помнит время, когда Польша оказывалась для них “окном в Европу”, а польское кино и польская литература воспринимались как воплощение поэтики свободомыслия. В Польше же — помнят бум “Мастера и Маргариты”, прочитанного, кажется, “всеми” и в виде цитат-знаков вошедшего в повседневный язык, песни Окуджавы, культ Бродского и многое другое.

В последние десять-пятнадцать лет амбивалентная любовь-ненависть друг к другу сменилась скорее достаточно равнодушным незнанием. Для России Польша перестала служить “мостиком” в Европу, а Россия словно бы “мешала” самоощущению европейскости поляка. Переводить и читать друг друга стали гораздо меньше, романтический миф Польши для России завершился коммерческим бумом пани Хмелевской, а в Польше к равнодушию ко всему российскому примешивались историческая обида и ощущение своего европейского превосходства.

Но и в эти годы логика здравого смысла, которая всегда оказывается выше или в стороне от политических барьеров, работала на культурное сближение, взаимное узнавание. Московское издательство “Вахазар” энергией и инициативой своего создателя, российского полониста и переводчика Андрея Базилевского, преодолевая — в частности с помощью польских организаций — финансовые препоны, начало издавать уникальную коллекцию польской литературы. Известная переводчица Ксения Старосельская все эти годы продолжала переводить современную польскую прозу. Вышли новые однотомники Мицкевича, Словацкого, наконец перевели и издали Гомбровича, Виткевича, Шульца. В Москве много лет работал Польский культурный центр, пропагандировавший польскую культуру. Постоянные посетители хорошо помнят поистине золотой его век, когда Центр возглавлял Рафал Маршалек, а заместителем был автор одной из рецензируемых книг Гжегож Вишневский (теперь заместитель директора Института Мицкевича, способствующего пропаганде польской культуры).

А в Польше жил Анджей Дравич, влюбленный в русскую культуру и делавший все возможное и невозможное для того, чтобы она стала внятна Польше. В конце 90-х писатель Мариуш Вильк издал “Волчий блокнот”, разрушавший живучие стереотипы русского как дикаря и врага, а России как ГУЛАГа. В своих скитаниях по миру и поисках подлинности и правды жизни он поселился на Соловках (а затем в Карелии) и написал обо всем этом пронзительную и искреннюю книгу.

Капля, как известно, долбит камень не силой, а частотой падения. Выражаясь фигурально, можно сказать, что еще две капли упали на него с целью продолбить косность. Книгу “От Пушкина до Михалкова” написал Гжегож Вишневский, публицист, эссеист, популяризатор русской культуры и польско-русских художественных связей. Словом, культуртрегер в самом актуальном сегодня смысле этого слова. Это не первая его работа, посвященная русско-польской теме. В 1980 году Вишневский издал исследование “Польско-советские культурные отношения в семидесятые годы. Сотрудничество художественных культур”, в 1987 году вышли его “Эссе о музыке и музыкантах Москвы”, пятью годами позже — “От Шаляпина до Козловского. Оперы Монюшко в России”. Он также издал две антологии — советской драмы и “Шопен в русской культуре”, перевел на польский автобиографию Ф. Шаляпина и “Дневник” В. Нижинского и т.д.

Новую книгу составили эссе, репортажи, интервью последнего десятилетия: собранные вместе, они представляют пеструю и на первый взгляд произвольно хаотичную, как всякая живая жизнь, мозаику современной повседневности России и русско-польских контактов. Упорядочивает ее авторская позиция: “Сегодня мы знаем обо всем этом мало, безусловно меньше, чем надо бы. Русская культура <…> в нашей художественной жизни, в издательствах, в театральном и кинорепертуаре, в телепрограммах занимает второстепенное, а то и более отдаленное место. Это несправедливо. Как несправедливо и то, что, пренебрегая контактами с этой культурой, мы теряем важнейший для себя опыт”. По словам Вишневского, на суть отношений, на саму Россию “он смотрит сквозь призму двух крупнейших культурных центров <…> двух ее исторических столиц — Москвы и Петербурга”. Материал сборника охватывает время от начала горбачевской перестройки до сегодняшнего дня. Книга рассчитана на поляка (“если моя работа хоть немного пополнит наши знания о том, что происходит сегодня в России, это уже прекрасно”), со сложившимися и бессознательно “включающимися”, как только речь заходит о России и русских, стереотипами восприятия и отношения. Этому гипотетическому поляку Вишневский рассказывает все, что видел и узнал сам. Он пишет о том, как воспринимала перемены культурная элита России. Об особенностях отношения в России к искусству, функции которого парадоксальным образом отчасти взяли на себя после перестройки политика и религия. “Вопрос об облике новой России остается открытым”, — заключает Вишневский, и это соответствует истине. Даже живя в России, трудно понять многое из того, что в ней происходит. Вишневский же набрасывает облик другой, хотя и не чужой для него страны, давая почти эскизные зарисовки. “Картинки с выставки” — называет он их. Но это и рабочий альбом художника, делающего беглые эскизы, и записная книжка литератора. Театральные спектакли, художественные выставки, мелочи быта, фестивали, юбилеи, празднование 200-летия рождения Пушкина, книжные магазины, снятые и выставленные на Крымском валу памятники, восстановленные церкви, открытие в Москве культурных центров бывших республик СССР — попытка сохранить с ними связи… Имена, возникающие с той же неожиданностью или даже случайностью — А. Шнитке, Р. Щедрин, И. Бэлза, Н. Михалков, И. Шостакович, Р. Горбачева, российские полонисты А. Базилевский, Е. Цыбенко, В. Хорев, встречи в Институте славяноведения. Другими словами, те, через кого происходило приближение самого Вишневского к России и ее культуре. Короткие репортажи, зарисовки, отдельные детали — штрихи к портрету новой российской жизни, который читатель дорисует и домыслит самостоятельно. Авторская сверхзадача — вызвать эмоцию заинтересованности. Вишневский, разумеется, цитирует Гоголя с его тройкой-Русью, несущейся неизвестно куда. Ответа на этот вопрос нет и сегодня, но, как заключает автор, “наблюдать, как несется эта тройка, необходимо”. Польский читатель узнает немало того, что составляет повседневность российской культуры, того, что чаще всего забывается, но из чего и состоит реальная жизнь. Обращай внимание на подробности, если хочешь понять целое — говорят в Польше. По этому принципу и выстроена книга Вишневского.

Совсем другой жанр у книги Эдварда Бальцежана с необычным названием. Перехения — это в украинском фольклоре переодетая, чтобы в шутку напугать подружек, девушка, своего рода “привидение понарошку”. Почему украинский образ? Автор родился под Харьковом в небольшом городке Волчанске и лишь в 1946 году девятилетним мальчиком приехал в Щецин. И чем дальше, тем те детские воспоминания, по его словам, сильнее оживают в памяти. Книга складывается из автобиографических заметок — от самых ранних, детских (Волчанск, Харьков), через воспроизведение молодости (Щецин) до впечатлений взрослого человека (Познань). Это путешествия памяти — в Волчанск и Харьков “за детством”, в Москву на встречу со структуралистами (Бальцежан — литературовед), на конференцию в Чебоксарах, на родину поэта Геннадия Айги, которого переводил автор (Бальцежан — переводчик), в Израиль, где оказались многие бывшие одноклассники.

Зачем мы вспоминаем путешествия и повторяем их в памяти? Наверное, как пишет автор, чтобы охватить внутренним взором, чувством и мыслью свою “множественную родину”, которая, в отличие от “малой родины”, всегда связана с драмой самосознания. Эта родина, по выражению Бальцежана, простирается между подсолнечным пограничьем Украины и России и пограничьем Западной Польши и Восточной Германии: украинско-русский Волчанск-Вовчанск, стихи Пушкина, украиноязычный класс в школе, польско-украинско-русские Кресы в памяти и многоязычный послевоенный Щецин, где в одном классе учились китайцы, евреи, украинцы и пр. и где поликультурность была нормой жизни.

Бальцежан, будучи литературоведом и переводчиком, еще и прозаик, причем проза его имеет ярко выраженный автобиографический характер. Вот как он объясняет идею последней книги и суть автобиографизма: “Герои моей прежней прозы <…> — мои литературные двойники. Я переодевался в них, словно в перехении. Этим вымышленным фигурам я подарил немало воспоминаний, эпизодов, фрагментов своей жизни. А теперь я у них себя забираю. Выкраиваю из прежней своей беллетристики и поэзии и — на этот раз без шифров, масок, эвфемизмов — помещаю в новое автобиографическое повествование”. Первая часть книги — это “выкраивание” самого себя из собственной беллетристики: в начале каждой главки Бальцежан дает цитату из своей прозы и комментарий к ней (“без масок и эвфемизмов”). Во второй части фрагменты автобиографии появляются в связи уже не с оригинальными произведениями автора, а с его переводами русских поэтов — Геннадия Айги и Саши Черного, Маяковского, Бурлюка, Чурилина, Петникова, Каменского, Крученых, Пастернака, Ахматовой, Кирсанова, Мориц и др., а также украинцев — Лины Костенко и Степана Сапеляка.

В предисловии к книге сказано, что она — “о пограничье человека и автора, реальности и вымысла”. Пограничье в таком расширительном культурологическом смысле, наверное, и есть то ключевое слово и ключевое переживание, та прочувствованная мысль, тот образ жизни, который эти разные авторы пытаются донести до своего читателя. Мы все живем сегодня в пограничьи — пространственном, временном, культурном, этническом, и все это требует от нас терпимости и потребности в “чужом” увидеть всего лишь “другого”.