Анна Кузнецова

Анна Кузнецова

Сергей Аверинцев. Собрание сочинений. Под редакцией Н.П. Аверинцевой
и К.Б. Сигова. Переводы: Евангелия. Книга Иова. Псалмы. Перевод с древнегреческого и древнееврейского. — Киев: ДУХ I ЛIТЕРА, 2004.

Книга переводов священных книг с историко-филологическими комментариями открывает собрание сочинений С.С.А. В том вошли три Евангелия и переводы из Ветхого Завета. Новый Завет в книге предшествует Ветхому — издатели обосновали это тем, что Евангелие от Матфея и комментарий к Евангелию от Марка публикуются впервые.

“Святость не возвышенна” — сказал Бернанос; “Святость смиренна”, — добавил С.С.А., в комментарии к Евангелию от Матфея объясняя, почему переводил Священное Писание простым языком с минимумом высоких славянизмов, призванных подчеркнуть высоту передаваемых смыслов. Историко-филологические комментарии — важное приложение к текстам. Послесловием к тому дана статья “Ветхий Завет как пророчество о Новом: общая проблема — глазами переводчика”, начавшаяся с благодарности Церкви, сумевшей не поддаться соблазну древней ереси маркионитства и современному юдофобскому аффекту и сохранить Ветхий Завет: “Ветхий Завет так же насущно необходим христианину, как всякой живой личности необходима живая память о первичных переживаниях в начальные годы нравственных и духовных истин: как следует обдумывать и формулировать эти мысли он сможет много позже, но не дай Бог забыть первой остроты, начальной свежести самого опыта, когда переживаемое еще не имело готовых имен!”.

Альбом, иллюстрированный фрагментами восточнохристианских мозаик и фресок, — сборник религиозных опытов, изложенных стихами, или духовных стихов. Его издатель и, по-видимому, составитель Анна Ивинская — исследователь “онтологических аспектов исихазма, патрологии, мистического богословия” — в предисловии приводит слова архиепископа Иоанна Сан-Францисского о поэзии, близкие высказываниям Мартина Хайдеггера, потом цитирует Хайдеггера… Планка, таким образом, ставится так высоко, что нет ни одной онтологически полной удачи в подборках Светланы Максимовой, Игоря Меламеда, Ирины Гурской, Александра Закуренко, Дмитрия Веденяпина, Ирины Суглобовой, Людмилы Кайсаровой, Елены Федотовой, Константина Кравцова и самой Анны Ивинской. Там есть живая вера, которой никакие слова не могут как следует передать, — у Светланы Максимовой; есть покаяние огромной силы — у Игоря Меламеда; есть хорошие стихи, у Меламеда, Закуренко и Веденяпина — даже много; но полного самораскрытия личности в духе не достиг никто, поэтому “хайдеггеровский эффект “онтологического присутствия” внутри-вращательного луча”, ради которого в альбом очень удачно введена фоновая текстура, так и остался изображенным символом. Ценен, однако, сам поиск такого самораскрытия.

Стихи, рожденные горем — гибелью сына. Их много — столько же, сколько приступов острой боли у человека, живущего с такой бедой: стихи нужны ему, чтобы перемогать невыносимое, пере-живать мучительный контекст, выйти за пределы которого невозможно.

Парадоксальность библейской реальности, помещенной в сегодняшний день, выявляют две точки видения, совмещенные в книге. Художник летучими линиями (тушь, перо) выхватывает вечное: пейзаж в метафизическом безвременье, портрет в обобщенности национальных черт и повторяемости фольклорного облика, жанровая сценка в неизменности традиционного ремесла... Поэт подчеркивает современные детали вечной битвы с современным же чувством уникальности единичной жизни: “Взорвался осел у автобуса. / Осел — арабский. / Автобус — еврейский”, открывает буквы Ветхого Завета как живую жизнь: “Мир — игра, предложенная свыше. / Кажется, военная игра…”; атеистически удивляется: “Может, Землю нашу захватили / некие угонщики планет?..”

Здесь художник и поэт во взгляде на мир солидарны: наборной, сконструированный из окказиональных словосочетаний стих Парщикова сходен с аппликационными композициями Ганиковского по смежности приема. Книга стала памятником серии сходствующих опытов в поэзии и визуальности — по счастливой случайности ее тираж не сгорел со всей серией при пожаре в “Манеже”.

Гелиофобией здесь названа боязнь любви. Хотя “Роман, растянутый, как связки у спортсмена, / Почти забыт… Глядь, молодая смена / Дистанциями теми же бежит / И без усилий наши бьет рекорды. / Как там у классика? Срезая сад по хорде? <…>”, поэтесса петербургской школы не боится “вышиванья ямбической гладью” по этой теме, потому что

Последнюю строчку опускаю — ее, по-моему, притянула стиховая инерция.

По-журналистски броские и хлесткие, по-журналистски же размашистые, допускающие смазанное слово (“носился по-военному неброский / одежный стиль”, “хруст портупеи шел через плечо”, “И неоформленность щенка с какой-то косточкой подвздошной”, “и ловко распарывал небо / какой-то готический дом”, “и шорох ночного скворца”), стихи интонированы криком с хрипотцой и требуют гитарного аккорда.

Трудный случай: работа словами не нравится — изобилие абстрактной лексики; процитировать кое-что можно: “Бесконечный поезд ветра / мимо окон шел всю ночь” — но общий рисунок стиха мутный, расплывчатый; интонация однообразная, философичная, отбрасывающая в архаику сегодняшний стих… Но когда стихотворение кончается, его перечитываешь, потом читаешь следующее, перечитываешь его — и так до конца довольно толстой книги. И последнее, итоговое ощущение — хорошие стихи.

Стих крепкий, профессиональный, попадаются строки и образы, говорящие об одаренности автора, которой не дает развернуться плоскостная, с трагикомическими срывами вкуса упертость авторского сознания в гражданскую тему. Вот, например, в двух соседних строфах одного стихотворения образы дважды сцепляются в далекие, почти фольклорные параллелизмы с комическим эффектом вроде “В огороде бузина, а в Киеве — дядька”, — вряд ли автор этого хотел: “Сколько яблок на ветках кривых! / Тянут вниз стопудовые гири. / Не уйдешь от проблем мировых, / Не рассеешься в тонком эфире. // Сколько в мире потерянных слов! / Стынет в горле протухшая фраза. / И сочится невинная кровь / От Курильской гряды до Кавказа”.

Маленькие поэмы, рисующие фантазийные миры с традициями и государственностью кошачьего, мышьего, черепашьего и т.п. обществ. Самая забавная — “Сонное царство”, пародия на новостную передачу:

Детские книги издательства “Евдокия”, проиллюстрированные самой Евдокией, отличаются красочностью оформления и изяществом полиграфии.

Фольклорные сказы у поэта забавные и красивые: “<…> Не бывает поля безо ржи, / не бывает слова безо лжи. / Рожь, слышь, поле — не околица, / речь нетрезвого — не пословица <…>”. Интересно, что и в сказке, и в драматической поэме “Великое похмелье” душа отделяется от героя и становится самостоятельным персонажем, а герой начинает ее усиленно искать.

Человек с Украины, принесший книгу, смиренно согласился на то, что она может мне не понравиться, и попросил “любую честную рецензию”. А потом спросил, может ли он получить за книгу премию. Жаль, я не сообразила поинтересоваться, он хочет Букера, Нацбестселлер или Премию Андрея Белого… В основе сюжета — волшебная сказка, главный герой — Иван, естественно, дурак: сначала покупает ненужную вещь на последние деньги, потом угоняет “Запорожец”, чтобы выручить похищенную Алену из Бабаёв… Уровень вполне соответствует премии “Российский сюжет” — но неопытный автор уже издал свой роман, и не в “Пальмире”.

Андерсеновская традиция очеловечивания вещей: по законам человеческой жизни двери, столы и шкафы стареют и скрипят; часы с музыкой начинают играть свой менуэт, под который “полагалось раскланиваться и невозможно сильно любить друг друга”, все чаще и, наконец, не останавливаясь — потому что пришли времена, когда никто никого не любит; снежинки, летящие с неба, опрометчиво спешат жить… Кстати, по-моему, сборник назван по самой неудачной сказке. Я бы назвала его “Смешная Снежинка и другие люди”.

Есть в дилетантизме качество, которое теряет профессиональный литератор: от этих коротких сочинений, недооформленных в литературном плане, веет детской постелью и идиллическим материнством времен, когда не было в каждой семье телевизора с ежевечерней передачей “Спокойной ночи, малыши!”.

Особенность этого текста — две равноправные жанровые основы: сказки и романа. У всех героев, кроме главного, — имена персонажей известных фольклорных и авторских сказок. Главный герой — очень жизнеподобная контаминация гиперуспешного российского бизнесмена, беса из притчи и черта из сказки. Игра семантическими полями начинается с заглавия, соединяющего и богатство, и кризисный момент жизни главного героя, завязывающий сюжет, и шире — психологическое состояние компании бывших друзей, которое называется “кризис среднего возраста”. Сказка кончается в обычном своем двойственном духе хтонического хеппи-энда (Ось так, диты, — бо добро завсегда перемогае зло!), жизнь продолжается, вечность наматывает круги.

Претензии у меня, как это ни странно в разговоре об опытном переводчике, да еще и французской литературы, — к языку. Насколько талантливо сделана фабула, насколько точно найден баланс психологической достоверности и сказочной условности, насколько естественно герои проживают одновременно во вневременной сказке и в актуальной реальности — настолько же скуден язык романа, полный, к тому же, огрехов: “После обмена еще пристрелочных реплик они заказали по пиву <…>” (с. 37, реплики не валюта, падеж творительный), “таращил” вместо “топорщил” (про усы, с. 55) — и т.д. Три подражательных рассказа в конце книги, будто специально туда поставленных, чтобы показать, что автор умеет еще и так (многословно, ассоциативно, длинными предложениями, потоком сознания), не разубеждают: с языком — как русским, так и личностно-авторским, выражающим оригинальное мировидение, — беда. Это первый роман без языка, который мне понравился: обаяние незаурядного авторского ума, проявляющего себя в архитектонике и других поддающихся обдумыванию вещах, оказывается, может создавать эффект сродни художественному.

Производственный роман об управлении финансами брендового вуза с распознаваемо образной аббревиатурой МКУ в условиях демократии переходного периода — голая фабула без стилистических излишеств, которые принято называть художественными особенностями.

Интеллектуальный роман, полемизирующий с тенденциями литературного процесса, заставляя вспомнить немецкоязычную классику — “Волшебную гору”, “Игру в бисер”, “Замок”, — построен на диалогах, внутренних монологах, описаниях процесса мышления и состояний героя. Сюжет, который все это выдерживает и оправдывает, таков: человек алогично-ассоциативного типа мышления, не позволяющего добиться социального успеха, способный разве что дать неожиданный ответ в телеигре, был на такой игре замечен силами, имеющими средства ставить все под свой контроль. Все, кроме будущего. Для уловления тенденций мирового хода вещей на две недели вперед этот человек, не ставший даже эрудитом — ничего не мог точно запомнить, все слова в его голове спутывались корнями, — был помещен в закрытую зону санаторного типа, где за баснословную зарплату выдерживал муки сродни поэтическим: к определенному сроку, под негласным надзором, надо выдать правдивый шедевр…

Книга рассказов, восходящих к фолкнеровским. Каждый строится на образе героя, “маленького” западного человека (иногда и восточного, но живущего на Западе). Объединяет рассказы в целостную книгу то, что у каждого из этих героев есть неотрефлексированное личностное мироощущение, стягивающее детали окружающего хаоса в законченную модель, которую можно понять по их странноватым поступкам. “Трэш” здесь не литературный жанр, а человеческий, все эти обладатели внутренних миров — неудачники по меркам внешнего мира.

Коллаборационист, написавший эту книгу в тюрьме на исходе 40-х, показал соотечественников времен своего детства погруженными в беспросветную нищету на фоне прекрасной природы; преследующими честных — кто по глупости, кто из ханжества; выбивающимися из грязи в князи исключительно благодаря худшим человеческим качествам. Главный герой, которому повезло из крестьянского мальчика вырасти в финансиста и остаться честным человеком, так и не решается поцеловать дочь старьевщика, ставшую богатой дамой благодаря успеху у мужчин; обзаводиться семьей ему тоже не хочется. Одиночество мизантропу скрашивает собака. Красоты слога, которые постарался передать переводчик, и ракурс писательского взгляда на вещи относят этот европейский роман середины ХХ века к декадентскому ретро.

Оренбург имеет давнюю традицию профессионального обучения иностранным языкам в школах, педуниверситете и госуниверситете, с 2001 года там существует региональное отделение Союза переводчиков России, а с 2003 года все жители Оренбуржья могут участвовать в конкурсе художественного перевода — о чем и сообщает эта изящная книжица, собравшая переводы победителей — людей разных возрастов и профессий, — с английского, немецкого, польского и французского языков.

Один пласт смыслов этой книжки, напоминающей “От двух до пяти” Чуковского, — ностальгический: в том грустном состоянии, когда тебе уже не два и не пять, “сказануть” чаще получается надуманно и с наигранной глуповатостью, чем неожиданно и непосредственно, — но жить-то надо… Другой, тесно связанный с первым, — критика культуры того уровня, когда на Эйфелеву башню или в английский парламент нужно забраться только для того, чтобы плюнуть с верхотуры.

“Вторая проза” — термин, применяемый к двум типам малоизвестных текстов: 1) второстепенных писателей, оказавшихся на периферии или за пределами литературного процесса своего времени, как, например, Михаил Фроман, о котором пишет Т. Никольская; 2) малоупотребительных жанровых и стилистических форм, встречающихся и у писателей первого ряда; например, В. Абашев рассматривает “Приглашение на казнь” В. Набокова и “Вольный каменщик” М. Осоргина, напечатанные в одних и тех же книжках “Современных записок” за 1935 год, как осмысление судьбы личности в свете культурологических пророчеств Х. Ортеги-и-Гассета и О. Шпенглера, что повело за собой близость художественных решений у этих очень разных прозаиков.

Вторая книга серии, в 2003 году открывшейся воспоминаниями М.С. Волошиной “О Максе, о Коктебеле, о себе”, — первая публикация повести, в основе которой реальная история платонической любви 77-летней писательницы, в 28 лет давшей обет целомудрия, вегетарианства и правдивости, 16 лет проведшей в лагерях и ссылках, прожившей 99 лет — и душевнобольного юноши, поэта Валерия Исаянца. “Любованье этим лицом было отдельным счастьем моего зрения, отзывающимся восторгом (не боюсь слов) в душе”…

Книга проиллюстрирована фотографиями, некоторые публикуются впервые.

Дочь знаменитого петербургского мастера фотопортрета, бывшая студийка поэтической студии ДИСКа, руководимой Гумилевым, фотографировала и писала стихи на высоком художественном уровне, о чем говорят Малая золотая медаль международной выставки фотографии в Париже в 1925 году, репродукции фоторабот в европейских специальных журналах и три поэтические книги, последняя из которых вышла уже после смерти поэтессы, прожившей 92 года. Разумеется, она прошла через сталинские лагеря — эта участь чудом миновала ее в 37-м, когда ее муж М. Фроман из осторожности уничтожил портрет Гумилева, издавна висевший на стене их квартиры; но настигла в 51-м, по доносу о том же портрете. Присужденные ей 10 лет обернулись тремя благодаря смерти Сталина. В последние годы жизни ее часто просили рассказать о знаменитых людях, которых она знала, — из этих мемуарных портретов, перемежаемых лагерными воспоминаниями, и составлена книга, на этот раз изданная очень изящно, с четырьмя вкладышами фотоиллюстраций.

Ким Ман Гем, основавший на Дальнем Востоке 40 начальных и 20 средних корейских школ, Корейский педагогический институт во Владивостоке, корейские журнал и газету, а также корейский театр, — был крещен как Иван Серебряков, по фамилии крестного отца; в детстве, по корейскому обычаю, был обручен с такой же крещеной кореянкой и прошел крестный путь вместе с народом, к которому приобщился, — погиб в сталинских репрессиях в 1938 году. Его предки бежали от голода, наводнения и японской экспансии, его потомки пережили депортацию в Казахстан и аресты, об их судьбах и собственной жизни рассказывает его внучка от убитой “тупым орудием в висок” в том же 1938 году дочери.

На гравюре Л. Пастернака “Заседание Президиума ВСНХ в 1920 году” спиной к зрителю сидит протоколирующая заседание Анна Васильевна Белова, героиня этих мемуаров. Свидетельница послеленинских кадровых перестановок в ВСНХ и СНК, в 1938 году она была арестована, после 10 лет лагерей провела почти 7 лет ссылки на Крайнем Севере, потом была реабилитирована, вернулась в семью и дожила до 86 лет. “Узора милого не зачеркнуть” — наверое, этой мандельштамовской строчкой оправданы воспоминания обо всех людях, по которым прокатился ХХ век.

Образованная молодежь послевоенного времени опознавала в советском государственном устройстве измену первоначальным принципам (которые романтически идеализировались и связывались с именем Ленина), характеризуя сталинский строй как “государственный капитализм” с жестокой эксплуатацией рабочих и крестьян или, напротив, архаическую альтернативу капитализму с рабовладением в лагерях и феодальными отношениями в колхозах, — и находила воплощенными закономерности, проявлявшиеся в разные исторические времена: “Когда силы добра, свободы и разума приближались к полной победе, они начинали зловеще приобретать черты своих врагов <…>” (В. Белкин); “Революционеры по природе своей — любители поливать друг друга грязью и рубить друг другу головы (если они дорвались до власти)” (А. Тарасов). Книга посвящена трем раскрытым и осужденным молодежным организациям: “Всесоюзная демократическая партия”, “Коммунистическая партия молодежи” и “Союз борьбы за дело революции”, — и не занимавшемуся политикой, но причисленному к антисталинским молодежным движениям “Кружку Кузьмы”, известным по произведениям А. Жигулина, Е. Федорова и др.

Удручающее количество ошибок вносит в издание, отражающее трагедию поколения, комический эффект: к примеру, МГБ в тексте Жигулина с такой систематичностью превращается в МТБ, что оживает подпоручик Киже.

В Центральной России оккупация длилась почти два года, в Крыму — два года семь месяцев, более полугода — на Юге России… Оккупанты подавали себя в качестве освободителей от сталинского режима и “жидовской власти”, стремясь привлечь на свою сторону местные кадры, поэтому понятие “коллаборационизм” в первые же дни войны приобрело однозначную трактовку: предательство, измена.

Являясь противником принижающей подвиг народа трактовки Второй мировой войны как столкновения тоталитарных систем и отметая сомнения в отечественном характере войны, автор пытается вернуть понятию его фактическую сложность: коллаборационизм как комплекс взаимоотношений между оккупационной системой и населением оккупированных территорий, которое вынуждено пускать на постой солдат противника, выполнять работы под угрозой расправы и т.д. Бытовой коллаборационизм он отделяет от административного, экономического, культурного, духовного, национального и военно-политического, отдельно рассматривая и сложные случаи, когда административные посты при нацистском режиме люди занимали по просьбам односельчан, принуждению оккупантов или по заданию советских спецслужб.