|
Алексей Ивантер
Цветки даурские
Об авторе | Алексей Ильич Ивантер родился 14 мая 1961 года в Москве. Учился в МГПИ им. Ленина, был маршрутным рабочим в геологической партии на Верхоянском хребте, строил на Алтае линии электропередачи, жил сезонным сбором яблок под Россошью, в 1989 году возглавил (совместно с Алексеем Сосной) издательство «Постскриптум». В настоящее время возглавляет проектно-конструкторское бюро амфибийной авиации. Автор стихотворной книги «Держава жаворонков» (издательство «Поэзия. Ру» Москва, 2004 г.). Живет в Москве.
Публикация осуществлена в авторской редакции. Орфографические авторские особенности являются значащей частью произведений.
* * *
Мне приснились, ефрейтор, в маскировке из веток
Дальнобойные флейты на тяжёлых лафетах
В малярийной столице челядинов почётных
И буддийские лица орудийных расчётов.
А под аркой Дворцовой говорок леденцовый
От мороза пунцовый, яркий, жаркий, перцовый!
С головою седою я замёрзну с тобою
За молвою живою и за мёртвой Невою!
Не ищи меня в граде, не свищи меня в поле,
В рукописной тетради я стишок ниотколе,
Вополухмелю снова от льняного родного
Языка козырного, кружевного, чудного,
От водички расталой на хребте Верхоянском,
Где народ укатало не морозом, так пьянством,
Где селёдка да водка с нищетою, хоть тресни,
Но над всем околотком — невозможные песни!
...Где бреду я по кромке нежалимым каликой
С русской речи в котомке невеликой толикой...
* * *
Василию Дворцову
Дальнозвонный звонит колоколец за плечом — о чём — не различу.
За меня ли пиит-богомолец трёхгрошовую ставит свечу?
Старый Павелец город уездный, мне Творец тут открыл погребец.
Что ж не пьёшь ты, скворец первовестный, первовесенный певкий скворец?
Ай, красив, пока жив, городишко, но делишки сложив к январю,
Позжигаю излишки старьишка, барахлишко друзьям раздарю.
Но едва мы уйдём в глухотемье с электрической тенью вдвоём,
Разволочет гольё и поленья в заколоченном доме моём.
Не ездок я ни хватом, ни сватом (ох, сваток с хитроватым лицом!)
В городок от нужды вороватый, тороватый ядрёным словцом.
...За столицей зарниц и околиц, за районных больниц тишиной.
Дальнозвонкий звонит колоколец над страною и, может быть, мной.
* * *
Вечер зазвонистый, ветер сквозной, стылой листвою забитый пособок,
Да деловой рядовой мордобой после бутылки на брата «Особой».
Как же мне мил этот дивный пейзаж, гонки крутые, места обжитые,
Утлый возок мой — шараш-литмантаж —
жалко скрипит без его благостыни.
Не отчуратца никак от стихов, заколебатца и вновь нахлебатца,
Чтоб разгребатца во веки веков, только в душе начало рубцеватца!
И от захожих в село печников вдруг про тебя ненароком услышать —
Мол, Воропаев и старший Синьков Ольге чинили протёкшую крышу!
Так и бывает — давай, привыкай, все корешки и вершки поделивши,
Не паучков — светлячков запускай в сердце, что ишь ты, ведь бьётца,
поди ж ты!
Чтоб не рубя ни концов ни венцов, слыша далече лишь птичее вече,
Певчую речь перелётных скворцов переводить на язык человечий…
Письмо
Если в поле звенит колокольчик — значит, вволю на Пасху я пьян. Ты покрась свежей краской заборчик, в подзаборный я врежусь бурьян. Постели нам на зябкой веранде не батальное уж полотно, чтоб болтались, как сельди в шаланде, ветви груш за весенним окном. Ох увы мне — так было напиться — заявиться пьянее пьяна! Бортовые мои самописцы, ничего не пишите про нас! Утлым утром на узком причале, где в летучий войду корабель — твой пилот, кем и был я в начале, не оплот я в печали тебе. Как в забытых жестоких романсах, что пописывал князь Трубецкой, мы устроим с тобой обниманцы над великою русской рекой, где уже отзвенел колокольчик, и кузнечик засел в мураве… Не олифь бесконечный заборчик, помолись о моей голове…
* * *
«Хрон, матка хрон, кто тебя сеял?
Алексеева жена — при дороге жила…»
Ты утекла ручьёвою водой летней страдой в океан.
Бледно ложится на город чужой памяти едкий туман.
Но опоён сон-травою братец сорвиголова,
Вязкой молвою, святою водою, лебедем из рукава.
Скрипочка пьяного ляха, что же ты, бляха, творишь?
Сердце над Люблинским шляхом рьяно томишь и хмелишь?
Пусто в скворешне на иве, на половине — зима.
…летом заглохнет в высокой крапиве сад в седловине холма…
Чиж вы не вете, панове, с кем моя пани и где?
Колкие розы варшавской любови в Вислы шершавой воде.
* * *
Златоверхая курва-Москва — мой родной городок!
Как твоя булава бьёт по мне сорок третий годок!
Твоя перхоть — твоя пахлава тороватой лжецы.
Чтят твои торжества городские святые отцы.
Спят поэты твои с деловитостью зимних бомжей,
Научившись налить и отлить у пустых гаражей.
Повидавши видух, не волнуются лик твой и дух
От московских старух, ото всех их великих прорух.
Златоверхая курва-Москва, трын-трава городок!
Как моя голова об тебя — сорок третий годок!
Своё сердце в распыл я пустил,
Жизнь спустил на дымок.
* * *
Не как какой-то хнюня-нюня, а как столиц свергатель ниц
Среди поющего июня под смех снующих выпускниц
В змеином царстве-государстве, в сладчайшей из земель земных
Ты жив покуда — благодарствуй, и невзначай не чай иных.
Гудок судёнышка речного и новых бой колоколов —
Медок на донышке немного, но Кремль мой — змееголов!
На трапах ленный и клубничный душок-смешок нестроевой,
Но запах тленный и опричный неразвеваем над Москвой.
Июнь замешан и заквашен, пройду на раз, пуская дым,
У красных стен орлёных башен летёхой свежевыпускным.
Горькое
Тары-бары-растабары, если выпить — кто ж не за?
Журналистов волчий нарыск, друзей пьяные глаза.
На Москве ты тарабарил, жил, пока хватало жил,
Своё счастье прогусарил, до несчастья не дожил.
Ты не шкафчик и диванчик отписал в больнице мне —
Сарафанчик-раздуванчик на забытой стороне.
Не играл ты гоп со смыком, с кошельками не дружил,
Море горя перемыкал, тихо умер, как не жил.
Ох, ударило кому-то по извилине его —
Фу-ты ну-ты, лапти гнуты — ЦКБешный членовоз.
В день радушный, в день воздушный, в день, что сонная трава —
Мне оркестрик простодушный этот хуже воровства.
Танцы-шманцы-обниманцы, разносолы-огурцы.
Что ж, друзья мои — поганцы, вы на свете не жильцы?
* * *
Маляр, размалёвщик весёлый! Гусляр поросячьих кистей!
Пора нам по сёлам, по сёлам заместо худых новостей.
Державной похлёбки охлёбки, ожимки безславной поры —
Мы были её подмалёвки, и ё-моё, мы маляры!
Повастривай, знай, язычок свой, чеши кулачок, дурачок,
Покуривая табачок злой (покамест не под колпачок)
Пока златострунные гусли по силам, и дух молодой!
Крестила с тобой нас не Русь ли за Павловскою Слободой?
С улыбкой от уха до уха иди по двору поутру,
Где муза моя — побируха у северных дивных старух!
За бродом, за пенькозаводом, смутьян, убирай-ка баян,
Великого Старца уходом не будешь ни сыт и ни пьян.
Своими попробуй больными ногами вплотную елей —
Размяклые тропы лесные и грязь облипную полей,
Где исстари в искристый лйдник заложены сытны слова!
...И испуста-напусто сплетни вослед пересыплет Москва.
* * *
Окрест берегов охладелых уезд оскуделых лесов,
Сельповских хлебов почерствелых и квёло рыдающих сов.
Не знавший мостов и мамаев — паромной порой задарма —
Открой свои тайны, Тутаев, сама Кострома, терема,
Что птичка-плотичка-голавль над волжской водичкой живой,
Блесни, обжитой Ярославль, своей золотой булавой!
Ведь, если сказать коротенько — не слишком копя капитал,
Я жизнь с излишком протенькал, ещё бы была — просвистал
На Севере дивном и белом средь изб чёрно-серых кривых,
Где сердце моё наскорбело о мёртвых, а больше живых.
— Ну, что ты, пиита, бормочешь, встречая без чая зарю?
— Я с Волгою с очи на очи полночи опять говорю...
* * *
Беломорской водицей не умытца — снега!
Только выкрик сычиный, что по сердцу щелчок.
Мне бы пить да винитца на твоих берегах
Да на каждых крестинах обтирать пиджачок.
С каждым годом всё проще становлюсь и светлей,
Ближе Бунин и Пушкин, дальше Бродский и Рейн,
Где о час о полнощный среди мёрзлых полей,
Не дождавшись кукушки, допиваю портвейн.
От последнего взгляда по-над сердцем пурга.
Что ж, бобёр да осистый — вот те Бог и порог!
Только летошних ягод пьяный вкус на губах
Над водой медянистой, где бухтел катерок.
* * *
На дне бокала ли разыщем, милая,
В годах что кануло, да в сердце минуло
Зарёю стылою, полоской алою —
Всё то, что минуло, как в воду кануло?
Как над Россией Змей летал-погудывал —
Иду иных седей, где чёрным гуливал,
Грустить не рано ли, пичуга милая?
Уж, всё ли кануло, уж, так ли минуло?
Сирень у дома-то, считай, что зарево —
Хоть вся изломана, не вся издарена.
Уеду в Вологду в мужицкой спелости —
Что сладко смолоду, то горько в зрелости.
Из сердца выдули тебя (не странно ли,
Что мы не минули, что мы не канули?)
Дни монастырские, цветки даурские,
Огни сибирские, братки амурские!
Найдём ли заново, подруга милая,
Любовь, что канула, тепло, что минуло?
* * *
На твоих сорочинах перепьютца твои провожане,
Одуреет страна от весны и слюны после бани.
От вина вполпьяна, да пьяны от вины и не здравы,
Поднимайтесь, мужчины, за ржавые выпить державы!
Хоть жлобами слывём, а живём лишь от бани до бани.
Перед баней споём, после бани нальём мы с бабаней.
Молодайка, молодка, молодушка, ай молодица!
Дай-ка, дай-ка нам водошку — хочетца нонче напитца.
Потребим навидях, на троих — не на дых-то нам это.
Не лежим на блядях, а стоим на святых и поэтах!
А стоим на земле, на золе, на назёме, в дубраве…
Не болей, не жалей о в Вязёме прощёлканной славе.
В золотые хлеба улетает скворчиная стая,
Золотые гроба принимает земля золотая,
Вновь кого-то из стана жалеть нашей стае скворчиной.
От того и не стану я петь на твоих сорочинах.
* * *
Засвистало полуночным свистом над высокою чёрной кормой.
Я родился на свет гармонистом, да забыли вручить мне гармонь.
Цесаревне — что вошка на гребне, паспортистам сухим вопреки —
Я родился в прибрежной деревне, но неведомо имя реки.
Брёл я, вроде, по белому свету, чьих-то родин шептал имена…
На Москве, на Днепре, на Неве-то, спору нет — хороши терема.
Засвистало полуночным свистом, подсобралась моя слобода.
Если кто-то рождён гармонистом — от гармони ему — хрен куда.
Опадают меха то и дело, и вдыхают опять сполшага,
Как пурга, что на Севере белом, где особенно жизнь дорога.
Поиграем сегодня в гляделки — филосуфы застольной поры.
Потому эти белки и мелки, что уж больно до дела шустры.
Поразмыслим о том и об этом, ведь и то интересно и сё.
И с холодным воскресным рассветом, вдруг обсудим поэта Басё.
Слово зб слово — и до Амура, покачаем китайцам права.
Ну, какие уж тут шуры-муры, если моет Амур острова?
Так проходят денёчки златые, так и жизнь — коротка — промелькнёт,
Да о годы мои несвятые не менты, так инфаркт еб.нёт.
Просвистает полуночным свистом, протечёт ключевою водой…
Но уж если рождён гармонистом — погуляю, пока молодой!
* * *
Песен кандальных твоих каторжанин, гол, как глагол, как осевший монгол —
Зимних небес и древес прихожанин, северных рек и засек богомол,
Дальних огней воспеватель сигнальных, чаек причальных и северных дев
(Песен старинных твоих величальных сладок журчально-печальный напев)
Кто я тебе — человек перехожий, швец да кузнец, да на дудке игрец,
Мимо прохожий на утку похожий, песен ловец, оголец-не борец.
Небо холодное сердце вспитало. За молчаливою серой рекой
Я потеряюсь в ветвях краснотала — дальнего эха подпевок глухой.
Взмыть бы над кровом шатровым бобровым, чтобы упасть у тебя во дворе
Наядренелым орешком кедровым по индевелой февральской поре,
И приморозив на вырубке пальцы (дров не добудешь, так Бог не подаст),
Зреть, как натянут на белые пяльцы вышитый зайцами наскоро наст.
* * *
Твоих архангельских голубок, речных гудков и маяков,
Твоих штабных наградолюбых и златолюбых батюшков,
Твоих солдат разутых в поле, твоих святых и испитых,
Твоей и радости и боли, и душ отрадных золотых,
Твоих торжественных лафетов, брегов холодных обжитых,
Твоих рассветов и поэтов, и бонз во бронзе отлитых,
Твоих колей, чей лёд не тает, ладей и гнёзд, соплей и грёз
Мне так сегодня не хватает, как покаянных сердцу слёз.
|
