|
Ербол Жумагулов
Ерболдинская осень
От автора | «Здешним» воздухом был обнаружен 23 августа 1981 года в Алма-Ате (ныне — Алматы). До восемнадцати лет профессионально занимался футболом. Пишу с восемнадцати лет, с тех же восемнадцати лет работаю журналистом. В разных режимах сотрудничая с казахстанской периодикой, последние пять лет работаю корреспондентом Британского института по освещению войны и мира (IWPR). Как журналист публиковался в центральной прессе постсоветских государств, Великобритании (IWPR, BBC), Германии, США и Франции. Учусь в Казахской государственной академии туризма и спорта. С лета 2003 года живу в Москве. На данный момент — помощник PR-менеджера в компании «РостАгроЭкспорт», а точнее, в принадлежащей ей «Клинике д-ра Александрова». Первая книга стихов «Стихи.RU» (совместно с Геннадием Банниковым) вышла в Алматы (издательство «CREDO», ноябрь 2002 года) тиражом 1000 экземпляров и была распродана. Вторая — «Ерболдинская осень», — возможно, будет издана в Москве весной. Лауреат конкурса «Казахстанская современная литература» фонда «Сорос—Казахстан» в номинациях «Поэзия» и «Эссеистика» (2000). Лауреат международного сетевого конкурса «Магия твердых форм и свободы» в номинациях «Триолет» (2002) и «Верлибр» (2003).
... г ... о ... р ... и ... з ... о ... н ... т ... а ... л ... ь ... н ... о ... е ...
«ничего нет ужасней, чем слишком затягивать с точкой»
1
…ибо,
стало быть, Господи, воздух не так медов
клетью мещанских рёбер; не так сладки
яблоки девственных, светлых твоих садов —
даром, что смерть обретают слепящую знатоки
терпкого вкуса… Я слишком перегулял
мнимым Эдемом, купившись на дурь и ложь.
К черту возможность жизнь начинать с нуля:
сну никогда не пропишешь, увы, правёж.
Слёзными линзами хрупкий глазной хрусталь
(чем же, дружок, мою память ты так обвил?)
чует, как голые нервы со злобой грызут сустав —
ветошь последней, как некто сказал, любви…
Чёрт с кадыком — запахнувшись в небес покров,
срок прокричать — без обид не с руки гореть:
«Словно бы рыбу в реку, пустив её имя в кровь,
холодом ты обнёс её взгляд и скупую речь!»
Знаешь ли, Господи, казус подобных встреч
носит смертельный характер. Тщета — найти
сон и способность, спокойней дыша, сберечь
то, что зовётся последней… Куда идти?
Где мне укрыться, спрятаться, Боже, где —
от наплывающей горечи? Что мне пропеть, когда
все соловьи захлебнулись осенью, а в дожде —
неприличие окиси капель: его вода
щиплет мне щёки, губы — стылые от тоски?
Кариатидой ли гипсовой, злость перебив, стоять
или идти? Но движения плавны и нелегки
и на азимут, Господи, стало уже плевать…
Инок продрогший, шельмец несерьёзных лет,
скользкой брусчаткой ли, сгорбившись, наследил,
что-то святое теряя в утробной тле?
Что мне прикажешь, Господи-господин?
Мне всегда было невтерпь немного иной судьбы…
Забытья мне, Боженька, зыбкого забытья!
Только сильные знают, насколько они слабы,
и воруют воздух, оглядываясь. А я…
…я устал. Мне искать больше нечего. Ни к чему
не лежит моё сердце — ни к звуку, ни к тишине,
даже памятник нерукотворный — не по челу —
оставляю в подарок бездумной своей стране…
Только, милый мой Господи, времени вопреки,
ускользаю по кромке жизни в густую мглу:
к берегу медленной, сонной почти реки,
скудный словарь оставляя лежать в углу
невеликой истории. Дланями скрыв лицо,
дай мне, отец мой, неслышно спросить тебя:
«неужели так больно крутится колесо,
коли я — неслучайный певец слепоты, любя?»
Так какого, скажи, ты придумал себе меня,
мало ли было других, завидущих к той
беспредельной речи, чью бытность впотьмах кляня,
я не в силах вернуться к жизни своей простой?
Не в обиде я, Господи, ты не подумай, нет,
просто куда ни кинься — всюду один тупик:
ни умереть, горя, ни даже окоченеть,
пьяную плоть опрокинув в овраг, арык
или прорубь. Куда ни кинься — кричат: «Зачем?»,
и, вцепившись в плечи, ведут в неизвестный дом,
душат советами, жалостью, чаем погорячей...
И никак не сказать, мол, «наверное, поделом»…
Если память жива — не вогнать ей, дурной, в крестец
ни кола, ни ножа; ни — простого воткнуть пера.
Участь эха любовного — быть непременно «здесь» —
ты, по воле своей, запретил ему умирать.
2
и бессонница город мой и гомер и шершавый от стирок флаг
и прочтённый мной список и клин и путём измождённый лоб
и ландшафт постоянно плывущий в надежде иных Итак
и ахейская кровь и агония вер в телемаков и пенелоп
город мой город я скоро к тебе вернусь
липовым запахом чтобы мутило мозг
грей мою память слишком святая русь
бей кандалами отталкивай чтоб не мог
крови противиться дай мне увидеть ту
говор червём чей ползёт и ползёт внутри
город мой город храни её красоту
вот тебе в помощь молебен мерцай гори
иллюминируй проспекты вязью её следов
вместе мой город мы сон её охраним
дай ей всего что поможет уйти от «до»
и держи на ладони покуда я здесь аминь
город подножный видишь в каком дыму
сын твой мужающий лепит свой жалкий быт
что ему смелость и что ему одному
если он предан и нужной душой забыт
что ему звёзды которых не взять в наём
что ему небо которого он не пьёт
ибо пространство в обмороке и в нём
время распада кружения атомов или вот
время распада… кружения атомов… боссанов
вдоль коридора по льду затенённых стен
тихой сомнамбулы то и твердящей вновь
«господи господи где же мой седуксен…
где мои плечи… наверное там… в пальто…
тысячи верст… или более… эрго сум…
кто тебе дышит в затылок хмелея… кто…
что тебе снится и кто тебя надоум…
сделай же что ни… разве так мо… но как…
ты ведь хотела… ты ведь хотела… ты…
что мне с ним делать… тело дано… дурак…
бестолочь словом… сквалыга… швырять листы…
листья… каннабис… дружище а паровоз…
щас монтрезор… мы курнём и сыграем в го…
глянь остывает что это это воск…
господи господи ты обещал мне го…»
время маразма… внутригрудных клоак…
анабиоза… поноса сознания… вялых мирт
на подоконнике… надписи «аммиак»
в затыкаемой колбочке… время не морщась спирт…
время абсурда… попыток лишить часы
стрелок… запястья… магнита моих зрачков…
это со мной… во мне… нынче я Боже сыт
звуками вдаль убегающих каблучков
лаковых рек остывающих шлюзов и
непременных лекарств (анальгин и феназепам)
минералки без газа мёртвого «PO-ZO-VI!»
сквозь SMS-сообщение время когда зима
наступая не прочь отыграть на зубах «подъём»
секс за стеною верней за стеной инцест
время всего кроме мысли что мы вдвоём
ангелам в этом пространстве не хватит мест.
время трамваев звенящих колёсами и костьми
скучной работы бессмысленной беготни
полулюдей проблем с регистрацией встреч с восьми
до восьми пятнадцати мыслей «кругом одни
манекены» хот-догов «за двадцать семь»
долгого вздоха на тему «любимая далеко»
ясеней клёнов и жухлой листвы в росе
цоя в CD-шнике хайдеггера с фуко
время диезов теряющих в тембре и теплоте
скверов слякоти фраз улетающих на парэ
дорожающих курток падения ртутных тел
мокрых кроссовок долгов на ботинки рук
обделённых перчатками водки ангин метро
рваного ветра тоннелей семечной шелухи
качки вагонной в дремоте а-ля не тронь
вплоть до конечной евангелиев от луки
в бледных руках сектантов голоса переход
на кольцевую при выходе не забывайте су
время блевотин отрыжек сопенья зевот икот
шороха книг и сканвордов пальцев в ушах в носу
в пасти луктя мужского в спину плечо и бок
бега в хорале спешащих в офисы или из
правого ряда под гул эскалатора быстрых ног
убегающих к выходу будто к концу кулис
время ментов алкоголиков иже лиц
отравляющих местность время поспешных дел
между делами которые благо что не срослись
сигарет натощак кислорода что пустотел
время широких аорт паутины набухших вен
мышцы сердечной бьющейся невпопад
словно мало ей жадной мало моих кровей
с вирусом с тельцем по имени светлый сад
яблоки Боже бери же их на прикус
выплюнь и будем питаться сливой и алычой
дальних созвездий небом запив и — чус! —
сделаем ноги из глины потом плечо
после второе конечно конечности с головой
главное помнить про рёбра к чему нам сад
знай что все долгие тысячи лет с лихвой
будут коптиться их лёгкими небеса
…и схожу потихоньку по трапу угрюмых дум,
Господи, если не поздно, пробуй остановить
весь этот бред, и оставь мне всего одну
только вечность, как повод тебя просить…
3
Я прошу тебя, Господи, хватит шальных музык,
ведь не просто от боли ослаб искривлённый рот?
Вырви опальный, бескостный, сухой язык —
я ль на деле на самом печали сильней, чем тот,
спесь глумливую чью — абиссинский песок впитал,
и волновался, топя, горьковатый абсентный ил?
Оборви этот путь в молодые его лета,
ибо чем тебе быт мой болезненный угодил?
Я ведь знал, что, «нахлынув горлом», стихи «убьют»,
что в служении музам я молод и суетлив…
И теперь — отрекаюсь, Господи. Дальше — будь,
что должно быть — я к этому не брезглив.
В этих сумерках резких, лишение — лучший друг.
Потому и прошу тебя, мертвенно уловив
то, что жизни дальнейшей бессмыслен Сизифов труд —
отженить от меня сумасбродство такой любви.
Мы ль не в курсе, что жизнь хороша, но, увы, к концу,
что меня, пусть не равный, но вряд ли слабак убьёт?
Не затем ли над Осипом ты совершил тот суд,
между делом, пустив Маяковскому пулю влёт?
Не твоя ли гортань прожевала ему: «Нажми!»?
Или — Лотреамон? Видишь, Господи, спорен сколь
твой губительный труд — всюду петли, курки, ножи
и суровая плата за эту дурную роль!
Сколько помню себя, под напевы твои пляшу,
ничего, кроме них, не обученный замечать.
Помоги оторваться от звуков, урезав шум
в голове и груди! Я устал и хочу молчать.
Только прежде ответь мне, глупому, почему
в небе солнца крылом воробьиным не утаить?
И зачем ты убил Иисуса — не протянул ему
ни одной из возможных соломин? Зачем мне жить,
если даже Артюр не дождался тебя всерьёз,
бормоча о тебе лишь на грани сырых широт
небытия? …а окрест — лишь неба туберкулёз
да ожоговый ливень московский — в виде его мокрот…
Москва, 05.09.03
|
