Новелла Матвеева

"И цвета, и мёда, и улья"...

Об авторе | Новелла Николаевна Матвеева родилась 7 октября 1934 года в Царском Селе. В 1963 году окончила Высшие литературные курсы. Печатается с 1958 года. К 2004, юбилейному для себя году выпустила около двух десятков стихотворных сборников, пишет прозу и пьесы. Автор лирических песен, которые с начала 50-х исполняет под гитару, одна из основоположниц жанра авторской песни. Лауреат Пушкинской и Государственной премий Российской Федерации. Живет в Москве.

* * *

Тёмная зелень
Позднего лета. 
Белая зеленоватость
Неба
Смотрится в лиственные прорехи. 
	Промахи и огрехи
	Дня, 
	Гордость и виноватость
	В снах растворились где-то. 
Лишнее — пусть пропадает. 
Пусть, откипев, самолюбие станет
Даже ещё одиноче. 
	Пусть ветерок листает
	Звёздную Книгу Ночи. 

Водяной цветок

                         Лучшая вещь — это вещь на месте.
                                                  (1987)
Запах тины связан кровно
С очертанием моста. 
Там кувшинка — чуть неровно
Оступается с листа.
	Наважденье кружевное! 
	Лепестков как много у неё! 
	Вдвое сложенное, втрое
	Свитое — купальное бельё! 
Чтобы этот снежный кратер
Не был измертва-зеленоват, 
Скрытный стебель её зелень спрятал
И на дно увёл, где рыбы спят.
	А не то — ещё немного, —
	Эта бледность испугать могла! 
	Ах, не бойтесь ради Бога; 
	Просто эта недотрога
	В тыще вод купанием — бела.
Но, лишь вытяни за стебель
Из кривого зеркала наяд, —
От неё отпрянет небыль, 
Чуть бедней покажется наряд…
	Потому — её начало
	Там, где свет ломается, скользя, 
	Где волна её качала
	И куда, казалось, нам нельзя…
Но и мы: поддержку чуда
Вдруг утрачиваем враз, 
Если взять — и вырвать нас оттуда, 
Где укачивали нас.
Март 2001 и ноябрь 2002

Синее платье

Как чудесно ситчик резать
В час, когда узор смеётся! 
Как занятно — с лёгким треском —
Ножницам он поддаётся!
	Из-под ножниц на пол прямо
	Лоскуты летят, как пена…
	Жарким летом
	Шьют мне платье
	Мама и соседка Лена.
Согласуют, обсуждают: 
— Глупо — ждать сентябрьской хмари! 
— Поясок… Рукав? — Короткий; 
Лето, все-таки, в разгаре!
	— Матерьяльчик — загляденье! 
	— Не расцветка, а находка. 
	Больше сплетничать не смогут, 
	Что «дочкб у ей — сиротка»!
…Я, в косыночке, с мотыгой
На плече, — иду с работы. 
Ослепительное платье! 
И… резиновые боты.
	И мотыга, точно книга, 
	Шепчет: «Вот те кровь из носа;
	Ситчик сносишь, — а резине
	В этом мире нет износа!»
Платье синее сносилось. 
Всё прошло. Не только это! 
Но в глазах, как жар, пылает
То индиговое лето.
	Рощи зеленью сверкают, —
	Отвечает ситец синью…
Нужно думать о бессмертном.
И отпор давать унынью.

Баллада Коринны

В самый раз — укладываться засветло. 
В этом есть резон. 
В этом глупость, кукольно-глазастенька, 
Но и выгод — миллион! 
Низойдёт лучей вечерних пластика, 
Сумрак линии затрёт без ластика, —
Мирным сделается сон.
	Сбудется не резкая, но плавная
	В мир Морфея вхожесть при лучах. 
	Главное, — ты здесь пропустишь главное
	Зло, сокрытое в ночах: 
	Состязанье с тьмой неравноправное, 
	Притупленье разума бесславное, 
	Полуночный страх.
Так заспи же их! — им делать нечего, 
А тебя труды наутро ждут. 
Разве плохо? — после солнца вечера —
Солнце утра тут как тут! 
А ночные тени пусть, — доверчиво
Круг доверчивая, — пропадут.
	И восхныщет князь болот, и странная, 
	В блудах сморщенная, «молодёжь»; 
	И восхлещет хищница поганая —
	Птица, аспидная сплошь; 
	И возропщет нечисть окаянная; 
	Филинов работка филигранная, 
	Де, пропала ни за грош!
Всех расстроит, что, от тщанья спятивший, 
Скрупулёзно-пристальный такой
Вымородок-то — безвредно скатится
В прорву, с мукой и тоской. 
Обойдёшься, дрянь! — дорога скатертью. 
Перебьёшься! Днём усилишь качество; 
Возродишься в зависти людской.
	Ты же засыпай, Коринна, вовремя. 
	Да нельзя, видать; 
	Было: навестил нелётчик-вор меня
	И наводчик-тать; 
	Окна в дырах… Двери с петель сорваны. 
	Унесён фонарь времён последней ворвани. 
	(Больше нечего и взять).
Говорят: — Налётчиков-наводчиков
Бедненьких, Коринна, пожалей! 
Чёрствость фабрикантов и заводчиков
Есть, Коринна, в скупости твоей! 
Да, винюсь; до збренья звериного
Жаль Коринне фонаря старинного! 
Прерванного сна. Пропавших дней.
	Бились головами об заклад вы, 
	Что тиха Коринна и кротка, 
	Что смиренья раздавала клятвы…
	Вот уж нет! — ищите дурака! 
	Пусть перевернётся вверх колёсами
	Тот кто сад мой закидал отбросами
	Своего стола и пикника!
Говорят: «— И это можно вытерпеть». 
Говорят: «— Умей прощать врагов». 
Мне же — вечно будет песни ветер петь
О хожденье без оков. 
Только б курс непокоренья выровнять; 
Только из руки перо не выронить
От черёмух до снегов.
	Вроде холодна и неизменна высь, 
	Но приходит весть; 
	Злобных покарает Бог за ненависть, 
	За смешную низменную месть! 
	Потому что Бог и в зимнем небе есть,
	И в ночи? — Он есть.
11 июля 2004

Лист шумит, а цветы молчаливы

Весенний дождь поёт, как примус —
На тысячу эпиталам! 
Стеклб в окне цветная кривость
Ломает каплю пополам.

Долой домашней скуки привязь! 
Быстрее — в рощу! Знаю: там
Уже витает по кустам
Благоухающая примесь

Тепла и просыханья… Толпы
Черёмухи — шумят… Заметь; 
Благоухать бы им и только, 
А им приходится… шуметь?

То листья, — НЕ ЦВЕТЫ шумели; 
Цветы и в дождь молчать умели.
1998—2004

Никарагуа

О Никарагуа! 
И ни кола-гуа и ни двора-гуа! 
Так думала когда-то я и верила, 
(Решила так: поверим-ка!)… 
Но пораскинулась ты, Никарагуа, 
Привольно, что твоя микроамерика, 
От тихоокеанского
До атлантического берега…
	О Никарагуа! 
	Я думала, я мнила, что бедна она
	(Пустили слух такой — газет ханжи несносные), 
	Но там растёт банан, 
	Таинственно слюдой мерцает кварц,
	И реки там текут золотоносные…
О Никарагуа! 
Под усыпительные сказки о твоей горючей бедности
Богатства твои разграблены
Полуоседлыми крепостниками лукавыми! 
(Щедрые недра вычерпывать
Истинно-легче, пока они
Простым болотом объявлены)…
	О Никарагуа! 
	Двух океанов омываемая влагою! 
	Словно сквозь двойственность волн, сквозь кривую корягу, я
	Вижу двоящийся лик твой: …В банкирах, на славу удавшихся, 
	Я глубоко неудавшихся вижу твоих карбонариев,
	«Гарибальдийцев», — стотысячный раз да за тридцать динариев
	Перепродавшихся.
		Но крестьян твоих изголодавшихся
		Что-то давно не вижу я.
Где же мескито? Ниже, 
Ниже должна пригнуться я, 
Чтоб разглядеть его «дом» среди лодочных склизких днищ…
Для кого была Революция, 
Если индеец нищ?
	Не корзину под хлеб, а под водку — парум
	Получает мескито затравленный: 
	Не имеющий хлеба, — имеющий ром
	Тем скорее сопьётся, не правда ли?
О Никарагуа! 
Только чту они могут об этом понять, Никарагуа, 
Правовики, для которых не писан закон? 
Разве им жаль антикварной находки времён, —
Тайны племени неповторимого? 
Подтолкнуть — и уже невозвратного. 
Очернить — и уже только мнимого. 
Разве жаль им народа? И цвета, и мёда, и улья его? 
Блеска испуганных глаз? Ожерелья из зуба акульего? 
Постепенно стихающих слов языка ароматного?
	Думалось, мнилось; и этот индеец ушёл; 
	Не я ли — в последних мечтаниях юности в путь проводила его? 
	Вроде и хуже, а вроде и легче
	Было мне от того, 
	Что в Полях Великой Охоты покой человек обрёл
	И не охотится больше никто на него самого!
Радоваться или плакать, приняв тревожную весть; 
Потомки Выселенных из Вселенной на свете всё ещё — ЕСТЬ! 
И всё ещё новоэтнограф «не знает», куда их деть и отнесть! 
И всё ещё всякой козявке МЕШАЕТ ПОСЛЕДНИЙ ИНДЕЕЦ ТВОЙ, —
Последний полуиспанец и земледелец последний твой, 
Никарагуа!
	…Обрывок суши в водй по эши
	Ужй. Сужается круг
	Судьбы гонимой; мескито уходят в воду…
	Не надо людям «нести свободу», —
	Страшна свобода — из липких рук! 
	Не надо людям — бессчётных
	Лозунгов зажигательных, сказок дремотных! 
	Я думаю так, что не надо их спаивать, 
	Хижины их поджигать; 
	Не надо «праздников искромётных» 
	Устраивать
	Им опять
На улочках шириной в полтора вершка
Из мусора и ракушечника; 
Где водоросли судорожная призрачная рука
Уже и сама, проступая сквозь волны, ловит их, —
Не хуже любого крепостника
К «новой жизни» готовит их…
	О Никарагуа! 
	Курорт «бунтарей-карбонариев», 
	Скупивших (за тридцать динариев) 
	Красу неоглядных земель! 
	Их раззолочено платие —
	Им ни к чему демократия
	И ни кола-гуа, 
	Ни двора-гуа
	У тебя, земледелец Мигель, —
Истый потомок Сервантеса!
Но… кажется, я и тебя различаю неясно теперь…
И вообще непонятно: куда подевались
Все, для кого революции затевались.
1989—90 гг.