Анна Кузнецова

Ежедневное чтение

Марина Вишневецкая*. Брысь, крокодил! Повесть и рассказы. — М.: ЭКСМО (Сильный пол), 2003.

Перемену в жизни писательнице принесло произведение “Опыты”: в 2002 году повесть из этого цикла “срубила” кучу литературных денег. Поэтому итоговая книга (тут же раскупленная) иронично поделена на две части: “До опытов” и “Опыты”. А озаглавлена по названию “доопытного” рассказа (судя по ироничному же подзаголовку, премированная как повесть “А.К.С.” — повесть; остальное — рассказы) — видимо, писательница не считает, что в ее ранних работах не было должного качества.

Владимир Маканин*. Сюр: Повести. — М.: Вагриус, 2004.

Шедевр издательской изобретательности. Две старомаканинские повести “Сюр в пролетарском районе” и “Голоса”, изданные под общим названием “Сюр” маленькой книжечкой, можно продать и авангардной молодежи, больше двух повестей осилить не способной, и транспортному чтецу в куртке с накладным карманом.

Повесть, по названию которой озаглавлена книга, — веха в жизни автора, его первая журнальная публикация. Она о рыбалке: судя по фотографиям, автор был страстный рыбак, хотя один из воспоминающих утверждает, что больше всего он любил “сбор грибов”. Сюжет — один день и вся жизнь, инициация подростка, победа над собственным страхом перед отцом-алкоголиком, избивающим мать, не способным не испортить даже такой прекрасный день и такое прекрасное времяпрепровождение, за которое еще может держаться любовь. Все рассказы организованы новеллическим фабульным зачином, заставляющим вспоминать Шукшина, и долгим, но никогда не занудным психологическим раскатом этого зачина, как в классическом русском рассказе. Преобладают рассказы-ситуации и рассказы-портреты.

“Воспоминания о” по большей части неловко читать: почти во всех — абзац-филиппика, адресованный “либеральным ценностям” — то прямо так, абстрактной категории, то в том или ином предметном выражении (Америка, “войновичи и аксеновы”, которых Филимонов опрометчиво любил, новая культура, которой не нужны настоящие писатели, и т.п.), как будто авторам это специально заказывалось; в некоторых — “ячество” литературной мелкоты.

Предубеждение мое против этой писательницы было весьма велико из-за ее поведения в сети: комплекс провинциальной гениальности, помноженный на форумное бешенство, обычно — признак графомана. Но теперь столь же велико мое убеждение, что Ирина Дедюхова — сильный прозаик. Ее сетевое поведение — истерика человека, долго не имевшего иной возможности заявить о себе. Кто виноват? Никто. Бесцензурная культура повергла в растерянность всех, показав, что писателей в России больше, чем читателей; что естественный отбор, пришедший на смену идеологической цензуре, еще более жесток; что докричаться из провинции негениальному, но настоящему писателю до своего читателя поможет только Интернет.

Роман классической традиции, с некоторым налетом архаики в реалистической части, держится на очень симпатичном, подзабытом уже образе человека героического склада, женщины, которой тесно в мелкой современности. Прямая композиция сегодня выглядит одновременно архаично и свежо, поскольку вот уже сколько-то лет прозаики ее избегают. А здесь — детство, юность, университеты и… аватары (прошлые жизни). Фантастика в эту систему вводится элегантно, с чувством юмора и меры, и выглядит на удивление органично. Дар сочетать осязаемо живое и всецело надуманное — особенность таланта писательницы. Еще одна особенность — возвращение в прозаический обиход слова “душа”, в эпоху символизма и разгула женской лирики надолго заброшенного на антресоли поэтического хлама. Налет оккультно-терминологического значения, который акцентирует писательница, возвращая слову непринужденность обращения, снимает въевшийся в него налет сентиментальности.

Проза памяти. Память — на словечки и детали советского барачного быта, на колорит времени — прекрасная. Чуть-чуть бы авторского произвола — мемуары стали бы литературой. Одаренной дебютантке из Нью-Йорка, раскованной и артистичной, осталось пожелать смыкания памяти с воображением и овладения литературными формами.

Знаменитая книга переиздана с восполнением всех купюр, цензурных и самоцензурных. Переиздание интересно тем, что обнажает конфликт макро- и микроистории. А также тем, чем интересны все переиздания: проявляет качество сегодняшнего неморализирующего дня. Книга без внятной этико-эстетической концепции лишена внутренней формы — отбор фрагментов отменен; все, что автору рассказано, — напечатано, полнота фактологии предпочитается эстетическому воздействию.

Эта книга получилась менее интересной. Каждый мемуар интервьюируемых, бывших во время Великой Отечественной детьми, построен на одной-двух деталях, между которыми — временные и событийные провалы. Стилистически такое построение текста выглядит как неуместный литературный отбор и вызывает ощущение недостоверности.

Метафорически перенося судьбу одной из первых “Мисс Россия”, убитой вместе с любовником-киллером, на самое Россию и выражая робкую надежду, что Россия все-таки спасется, американский журналист исследует исторический момент перехода страны от социализма к капитализму и связывает подмену демократии клептократией с тем, что, поспешно создавая институт частной собственности, новые власти у новых собственников не спрашивали, откуда их собственность взялась: так красивая девушка Россия полюбила бандита…

Книга наивная, пронзительная, строится на иллюстрациях самоочевидных тезисов (которые отечественный журналист не стал бы так подробно иллюстрировать, а западного они потрясают до основ существа), вроде “В России цена человеческой жизни низка”, множеством подробнейше прописанных случаев — от гибели “Курска” до страшных случаев провинциального быта: замерзающие в наздратенковском Владивостоке, обварившиеся в горячей луже после прорыва канализации, при прокладке которой была украдена технологически важная часть… Странно: смотреть по сторонам почему-то не страшно — привычка свыше нам дана. А вот читать о том, к чему мы все давно привыкли, страшно.

Петр Вайль. Карта родины*. — М.: Издательство Независимая Газета (Эссеистика), 2003.

Первый на моей памяти анонс, в который вынесена цитата, необходимая и мне: “Я родился в первой половине прошлого века. Так выглядит 1949 год из нынешних дней. Так время помещает тебя без спросу в эпос. Пространство — в историю. Москвич-отец с эльзасскими корнями и ашхабадка-мать из тамбовских молокан поженились в Германии, я родился в Риге, много лет прожил в Нью-Йорке, эти строки пишу в Праге”.

Космополитизм как идентичность. Декларируя, что хочет жить, а не “строить жизнь”, Вайль читает земли, как книги. Культурные знаки на любой природной странице укладываются в слоистую вертикаль, потому что земля очень маленькая (действительно маленькая — это понимание настигает как потрясение, когда в солнечный день летишь на самолете из одного полушария в другое: земля продвигается, как медленно сползающая со стола карта, меняя линии, цвет и фактуру, деликатно закругляя пределы видимости. Приходит понимание, что глобализм — действительно философия будущего, и что фантастически дешевые цены на билеты для путешествующей молодежи, практикуемые в Европе, — лучшая политика для привития людям новой ментальности).

Михаил Синельников*. Скорпион. — М.: Воскресенье, 2003.

Поэт в своем амплуа: путевые заметки в классических стихах, оставляющих языковое небо ясным для философских выблесков: “Христос, целующий Иуду, / Вот — образ мира в наши дни”.

Мотивы трех первых клюевских сборников и последних есенинских, положенные на опыт ХХ века. Виртуозное владение старообразным словом и фольклорным ритмом на современном уровне параномазии — этот “слов удильщик” (самохарактеристика) действительно мастер. Вот только почему ему нужны в таком количестве чужие отголоски, голоса и личины (жеманная кришнаитка Алла Митрофанова и полукитаец из Ижевска Ринат Хабибуллин — сетевые клоны А. Ивантера)? Может, за отсутствием собственной яркой судьбы, личного опыта, который соответствовал бы дару?

Здесь за стихи заплачено судьбой:

В трамвае (глядя на человека в робе)

Недавно умерший саратовский “проклятый поэт” прожил страшную жизнь, отдаваясь сполна поэтической стихии. Книга избранного (первое стихотворение датировано 1966 годом) издана стараниями друга, которому он много лет показывал стихи: “Поэт и критик, мы были литературной средой друг для друга. <…> Мы не осознавали, что стремились создать альтернативную профессиональную литературу”.

Книга, изданная на глянцевой бумаге, иллюстрирована факсимильными строфами с вымаранными словами, что настораживает, ибо отсылает к научному изданию А.С. Пушкина... Ну что ж, прочь комплексы, будем смотреть, как рождались лучшие из этих стихов — прелестные, ритмически гибкие, фактурные, с музыкой бальмонтовских литаний: <...> / Бу, бу, бу… Это вьюга лупит в стекла упруго. / Дышит небом фрамуга незаклеенная. / Где кончаются крыши, дым все горше и тише, / в небеса или выше тонкий голос лия <…>

По произволу судьбы потомок А.С. Пушкина по линии старшего сына, А.А. Пушкин посчитал своим долгом окончить “Египетские ночи”. Остальное — необязательный стихотворный треп: “Мне голубь капнул на штаны, / От этого и строки”. Исключение — два печальных стихотворения на 11 сентября и несколько попыток духовных стихов. Здесь даже Илья Шенкер на время прекратил размалевывать поля.

Избранное с 1971 года. С конца 80-х автор живет в Лос-Анджелесе. Лучшее в книге — несколько верлибров, точные наблюдения: “я видел, как пьют с покойником / сто пятьдесят горькой / льют на рыхлую землю” и внятные самохарактеристики: “<…> Три дела сходятся в одном: / пить водку, любоваться небом / и жить размолотым зерном, / не ставшим ни землей, ни хлебом”. Все остальное — лирика размолотого зерна, неяркая, но и не прозрачная. Есть курьезы, даже в рифменном положении: “Коллекция жуков. Учебник Бонка. / А рядом — фотография ребенка”. К сведению автора: “Бонка”, написавшего учебник, зовут Наталья Александровна.

Дебютная книга весьма одаренного поэта, забывшего заповедь сразу нескольких классиков: не пишите о скучном, о скучном — скучно и получится. В отличных, чеканных дольниках он пишет: “<…> Сижу один. Голова пуста. / Стекает слово на край листа. / Скворчит яичница. Привкус прозы / В лекарствах, в пище, в воде. Представь / Искусственную, как рубашка, розу — // Вот это и есть сегодняшний день. / Чеканный ритм не дается — лень. / Эмоций не ноль, а, скорее, минус. / И время, застывшее, как слюда, / Несет в себе холод и запах льда, / Как пиво в пакете, как пышка на вынос”. Лучшее здесь — портреты Петербурга, всегда тонкие и точные, и моменты выхода из душевной анемии: “Падай, поскольку секунда падения — / Это полет, пусть недолгий и заданный”. Или так: “Острота, разящая, как кочерга: / Всю морду разбила, а в глаз не попала”.

Лирика самодостаточной женщины: утонченная, но жесткая, без сентиментальности. На уровне формы эта особенность воплощается в “повороты” слов от привычной комбинаторики: “<…> И распадается еще / На несколько зачем / И если бы и почему / Уходят ни за что. / Так уходи и ты вполне, / Не говори о как. / Оно всегда тебя найдет, / Последнее уже”.

Когда поэту хочется быть больше, чем поэтом, он становится публицистом: “звучит хава нагила / музыка перестройки” — интересно, задумывался ли автор, сколько доперестроечных шлягеров, которые у всех на слуху, написано на еврейские мелодии? “Анжела, ты одна-а-а на све-е-те…”

Поэт в роли публициста явление странное: пафос неизбывен, а мысли, которые к драйву магнитятся, не позволяют определить, за что автор ратует. Программное стихотворение, по которому назван сборник, на редкость невнятно: и монах, и Мономах, и “свирепые вожди”, и “доверчивый народ” в пяти строфах думали, что потерпеть чуть-чуть — и настанут лучшие времена, “где пройдут уныние и страх”. Видимо, мучиться и элите, и обывателю этими недугами по судьбе положено, и ничего тут не поделать никакими силами… Поскольку перед нами “литература больших идей”, я пытаюсь эти идеи понять: “Одни говорят: налево! / Другие кричат: направо! / Одни набивают чрево, / другие твердят: “Держава!” <…> Но самые страшные силы, / что ищут славы и чести, / ее западники и славянофилы, / взятые все вместе””. То есть думать о путях развития страны вовсе не рекомендуется, автор призывает к христианскому смирению с Божьей волей... Но почему тогда: “<…> естественное искусство думать / есть вечное благо и бремя / каждого человека в поколении / каждого поколения в истории / всех вместе и каждого в отдельности / (кто думает иначе / спасибо на том / что тоже думает)”? Кстати, менее заносчиво звучало бы “спасибо за то”…

Книга вышла в той же серии, что и отрецензированная выше: издательство отличается широтой захвата мира.

К “парижской ноте”, трактованной как “некое примечание к поэзии Г. Иванова” (В. Марков), составитель относит традиционных Г. Адамовича, А. Штейгера и Л. Червинскую и пятерых поэтов из окружения Г. Адамовича, несомненно, испытавших влияние Г. Иванова, — но не более других, еще по меньшей мере пятерых поэтов, не вошедших в “обойму”. И где, в таком случае, сам Г. Иванов, стихами которого должно открываться издание, основанное на выбранном принципе? Особенно составитель настаивает на принадлежности к “парижской ноте” Игоря Чиннова, публикуя на обложке факсимиле его строфы и подпись.

“Последний парижский поэт”, 1910 года рождения, попавший в эмиграцию во время Второй мировой войны, проживший 86 лет и незадолго до смерти посетивший Россию, завещал свой архив ИМЛИ. Принцип отбора и циклизации материала в сборнике — “выделить ту главную роль, которую каждый из рассматриваемых писателей играл в литературном процессе зарубежья в послевоенные десятилетия”. Получилось очень уж лирично. Непонятно также, зачем в научном издании приводятся отрывки широко известных текстов только на том основании, что экземпляры их находятся в архиве. А на с. 11 составитель повторяет расхожую ошибку, ставшую в научных кругах показателем поверхностного знания литературы русского зарубежья: приписывает фразу Берберовой “Мы не в изгнании, мы — в послании” Зинаиде Гиппиус.

“Я писал письма почти всегда дурно, небрежно, наспех и не всегда в соответствии с тем, что я чувствовал <…>”. В двух завещаниях Бунин запретил издавать свои письма — но кто же будет слушать? Успех делает человека более объектом, чем субъектом. Письма Бунина начали просачиваться в нашу печать вскоре после его смерти, а в зарубежную — вскоре после смерти его жены. Оно и понятно — чтение захватывающее: письма яркие, страстные, полные острых подробностей и крепких выражений.

Научное издание (с подробными комментариями и стремлением к полноте охвата материала и купюрами только в отношении матерных слов) 733 писем и телеграмм вводит в оборот 413 новых.

Два любовных треугольника с участием Андрея Белого были эпицентрами декадентского жизнетворчества (подчинения жизни законам искусства), вокруг которых вихрилась культурная жизнь двух русских столиц в начале ХХ века. В Петербурге это были взаимоотношения А. Белого с четой Блоков, а в Москве — с В. Брюсовым и Н. Петровской, в 1907 году стрелявшей в Брюсова из браунинга на лекции А. Белого в Политехническом музее.

Подготовленная лучшими специалистами и впервые изданная в полном объеме переписка важна для понимания эпохи не менее, чем вышедшая два года назад переписка А. Белого и А. Блока.

Один из сюжетов личной жизни известнейшей и малоизвестного поэтов представлен их личной перепиской, по большей части публикуемой впервые, стихами и статьями Цветаевой о Гронском и поэмой Гронского “Белладонна”, вызвавшей у Цветаевой те самые “несколько ударов”. Издательские акценты адресуют издание массам: любовь дамы и юноши, его загадочная ранняя смерть... В то же время все тексты с “паспортами” и откомментированы, есть именной указатель. Трудно сказать, хорошо ли издание: вроде бы, способствует популяризации науки; с другой стороны — налет пошлости заставит морщиться тех, кому оно понадобится для работы.

“<…> если когда объявится эта “переписка” <…> — умопомрачительное литературное событие!” — эта переписка поставлена автором в разряд своих литературных произведений. Молодая замужняя женщина, чей духовный облик сочетает глубокую религиозность и черты декадентской изломанности (несостоявшаяся художница), написала любимому писателю письмо через журнал “Возрождение”. Находящийся в депрессии после смерти жены, тоже Ольги Александровны, 66-летний писатель воспрял духом и прожил последние 12 лет в воодушевлении. Бывало, что он писал Субботиной по 3-4 письма в день.

Современные парные литературные проекты отличаются бо’льшей формальной изощренностью и отходят от эпистолярного жанра. Автор-кентавр — юмористы-сказовики со стажем работы на радио. Ранее Владимир Белобров и Олег Попов печатались в сети и в петербургских издательствах “Красный матрос” и “Лимбус Пресс”. Сказ этого типа — стилистически неброский язык города: в манере необязательного трепа излагаются нелепые и смешные ситуации обыденной жизни горожан, обилие встроенных в прозу стихотворных текстов позволяет назвать книгу сборником стихов и прозы.

Здесь парное выступление обнажает общие места стихотворчества: авторов, до поэтического вечера одного из них не знавших друг друга, потрясло совпадение точек сборки многих стихотворений, и они издали эту книгу. Рекомендую филологам.

Этот соавторский проект — пародия на Гарри Поттера, выполненная с блеском. Щедрость авторов на юмор, достигающий изощренности интеллектуального стеба, — некоммерческая, на грани с чистым искусством — заставляет жалеть, что их литературный дар (интересно, он у них один на двоих?) тратится на столь легкомысленные вещи.

Поттеродицея — против ханжества православной критики. В книге есть глава “Когда стыдно быть православным…”, которая начинается так: “Это стыдно, когда видишь, что от имени твоей веры твои единоверцы говорят глупости”. Православный человек не может одобрять волшебство — а значит, и волшебную сказку: по внимательном (поначалу недоброжелательном) прочтении это оказалось единственным “разномыслием” диакона и писательницы: “<…> нельзя предъявить никакого “благочестивого” обвинения, которое оказалось бы конкретно-адресным: поражающим только книги Ролинг и при этом не опустошающим вообще все детские библиотеки”.

Пятый сборник, утверждающий существование особого течения в фантастической литературе, отсылающего к христианскому монотеизму и ведущего начало от Булгакова, а возможно, и от житийной литературы. Сборник странновато составлен: в ударные позиции начала и конца поставлены самые слабые в литературном отношении вещи. Лучшее — юмористика Елены Хаецкой и трагика Дмитрия Володихина. Все остальное в той или иной мере неудачно, поскольку конфликт религии и литературы в религии разрешается радикально, отказом от авторства, а в литературе идет мучительная тяжба изобразительного дара и подавляющей его идеи. Классический пример такой борьбы — Н.В. Гоголь.

Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ, Министерство культуры и Министерство по делам печати совместно с “толстыми” литературными журналами с 2001 года ежегодно проводит форум “Молодые писатели России”. Данный сборник — вроде отчета о проделанной работе: публикации не столько молодых, сколько новых (альтернативный проект “Дебют” работает с людьми до 25 лет) прозаиков, поэтов, драматургов и критиков предваряются предисловиями руководителей форумных семинаров, работавших с этими людьми. Погибший Леонид Шевченко, представленный в сборнике повестью, участвовал в семинаре 2001 года как критик.

Альманах издается в твердой обложке, на белой бумаге, с иллюстрациями, почти без ошибок и опечаток. Самое интересное, конечно, в мемуарах: как “пробивал” в музейную коллекцию картины мирискусников товарищ управляющего Русского музея Д.И. Толстой (Д.И. Толстой. Автобиография. Публикация С.В. Шумихина) — оппоненты не понимали картин “без рассказа” (нежанровых); голодный Замятин в Париже в 1932 году, после сытного обеда попросивший хлеба к чаю (А.Я. Савич. “Минувшее проходит предо мною…” Публикация Б. Фрезинского)... Увлекательно исследование Рашита Янгирова “В кадре и за кадром” о кинематографии 20-х, построенное на конфликте киноцентричного сознания С. Эйзенштейна, производившего в мемуарах монтаж и эффекты, — и реального положения описываемых вещей. А продолжение исследования Олега Будницкого “Дипломаты и деньги” — просто-таки детектив.