Евгений Ермолин

Валерий Шеймович. Розы Бухары. 15 рассказов о любви

“На стене железной будки, где пассажиры, укрываясь от ветра, ждали автобус, кто-то мелом крупно написал: “Я ЛБЛЮ ТЕБЯ КАТЯ”. Он стоял и перечитывал под светом фонаря это признание в любви. Потом поднял небольшой обломок старого кирпича, и, прежде чем подошел автобус, он успел вставить свою оранжевую букву “Ю” и поставить запятую перед обращением...”

Отгрохотало гулкое железо эпохи. Отсвистели пустые ветра. Ушли куда-то все автобусы. Погасли даже фонари. Остались только… слова. Литература осталась. Что бы мы делали без нее? Куда бы унесло нас, не будь у нас в запасе этого надежного якоря?

Литературное поколение, к которому принадлежит 67-летний прозаик, выходящий к читателю с пятой за четыре последних года книгой, оказалось сегодня в такой культурной ситуации, когда оно самим фактом своего существования заявляет о правах русской литературы, о ее насущности и незаменимости для человека и для культуры. Это, повторю, то, что существует, в то время как многое прочее (или даже, рискну заметить, все прочее) записалось в разряд фикций.

Шеймович живет на далеком тихоокеанском берегу России, куда и случайная птица уже не залетит, и искатели легкого, пенистого счастья давно забыли дорогу, — в Петропавловске-Камчатском. Книги же издает в Москве. Его лучший из читанных мною сборников — “Вино печали” (2001), — к сожалению, остался незамеченным. По внелитературной профессии Шеймович геолог; из того последнего по счету поколения футуристического прорыва, в котором в геологи шли “не просто тебе бродяги” — и, вопреки автопризнаниям, отчаянные все-таки романтики. Вот отсюда в рассказах Шеймовича Алтай и Камчатка. Есть немало личного в прозе этого колоритного, обаятельного сердцееда. То ли себя, то ли своего персонажа Шеймович назвал однажды “жутким провинциалом и самоуверенным наглым типом, воспитанным северо-востоком своей страны, ее диковатой вольницей мальчиков-переростков, удравших от родителей в дальние края и не сумевших повзрослеть…”.

Насчет взрослости — это вопрос, однако, открытый. Герои Шеймовича часто обременены и опытом разочарования в прекрасной утопии, прозрения горьких истин (“мы живем на громадном, смердящем, кое-как присыпанном могильнике”), в осознании потенциальных угроз Земле от результатов своей работы… И все же они, как и сам автор, не стали ни скептиками, ни циниками.

Фокус человеческого существования в прозе Шеймовича — любовь. “Одинокий человек, если он не погружен с головой в дело, которое не оставляет ему времени для постороннего отвлечения, и если душа его не удушена одиночеством полностью, весь окружен аурой ожидания встречи”. Один из героев коряво, но честно думает про себя: “Жизнь — это когда любовь. Когда любовь, не до мыслей — живешь или нет. Живешь любовью — и все”.

Ветер с океана. Туман и запах тайги. Мир свежий, первобытный, продутый бодрыми ветрами, фонтанирующий вулканическими выбросами. Странное, неприхотливое племя новых робинзонов, занимающихся геологической съемкой. Аксиомы человеческого опыта в этих суровых пространствах очевиднее и проще, чем в нашей дипломатической повседневности. Отношения прозрачнее, взгляды искренней. “…здесь все было правдой: горы, комары, пот, усилия и, может быть, даже слова”. На самом деле, чрезмерные словопрения тут как-то теряют в цене. Как и избыток переусложненных чувствований.

Замечательные спутницы. Полевые романы. И при всей неизбежности в развитии отношений каждый миг созревающего чувства пережит без страховки опыта и рутинного навыка. Все происходит как впервые. Все — настоящее, до слез “от желанья любви”, которое “как цветок”, до внезапного заледенения воли, паралича сознания в момент, когда на горизонте появляется предмет чувства. С обмиранием от счастья и с прощанием после каждой встречи — “навсегда”, с трепетом и страхом, и с подготовкой к предугаданной “мертвой жизни без любви”.

И даже на заборах в мире Валерия Шеймовича пишут именно те, самые главные слова (см. выше). От души. Пусть и с орфографическими ошибками.

…Это все, по сути, так привычно. Так традиционно. Так консервативно. В этом столько даже наивности, которая, казалось бы, давно и прочно отпета и похоронена премудрыми змиями-иронистами 90-х. Они поторопились. Шеймович являет очень узнаваемый опыт творческого свершения, беззаветной жизни, бескорыстного служения русскому слову. Чуть-чуть от Джека Лондона. Немного от Хемингуэя. И большая доля русской манифестально-сентиментальной романтики...

Читая Шеймовича, думаешь, что наши шестидесятники начинали бунтарями, а заканчивают консерваторами, столпами и опорами. Вот только консерватизм их парадоксален и не всем по вкусу. В нем нет ханжеского упора, нет сугубого сурьеза. Он базируется прежде всего на пафосе свободы и свободной любви — к женщине, к родине, к человечеству... Здесь веет дух прорыва за пределы будничного смердения и прозябания.

Но в нашей нынешней жизни именно это, думаю я, — главная живая, недоистребленная, недозатоптанная традиция. Свобода и прорыв — это самые обнадеживающие аксиомы сохраненного поколением опыта. Еще вчера мы только ожидали новых реальных творческих всходов этого старинного посева свободы. Сегодня мы еще только-только начали замечать, как в мире самодовольного масскульта, среди тупых и пошлых рефлексов авторитарной ветоши, пробиваются ростки новой литературы и новой жизни, в которых угадывается то самое, что по-своему, обаятельно и трогательно, выразил в своих книгах Валерий Шеймович — вот такой, очевидный, писатель-связник между тем, что в России, казалось бы, кончилось, пресеклось, и тем, что, может быть, только-только начинается.

Древнее настроение, вербовавшее веселых, бесшабашных парней и девчонок в геологи-первопроходцы, не ушло, оно отозвалось в новом литературном поколении, — я узнаю его у Ильи Кочергина, у Дмитрия Новикова, у Александра Карасева, у Максима Свириденкова, у Сергея Шаргунова, а кстати, и у камчадалов Аси Беляевой, Игоря Власенко, Евгения Загайчука… Снова становится актуальной манифестальная исповедь поколения, которая по-своему, но близко к архетипическому образцу, выражена и Шеймовичем: “Мы были молоды и весело смеялись. Мы не обладали властью над людьми и не владели большими материальными ценностями. Поэтому мы не знали наслаждений, которыми одаривают власть и богатство. А главное, мы к ним и не стремились (…) Мы, не учившие и не заучившие с детства ни один христианский догмат, как пронизанные внезапным светом истины язычники, дикари-аборигены, открывали Бога в чистой, как слеза ребенка, природе — в утренних туманах над горным озером, в последнем еще не растаявшем снеге над гремящей рекой, в синеве океана, в водопадах, обрушивающихся на морские пляжи”.

Оставляя мертвым хоронить своих мертвецов, они покидают пределы омертвелой социальности, малого исторического времени с его скупоумием и безнадегой — ради встречи с вечным мирозданием. В лесах и на горах. Уже есть — и не только же на Камчатке — этот новый народ. Присоединяйтесь.