Александр Твардовский

Рабочие тетради 60-х годов

Продолжение. Начало см.: «Знамя», 2000, №№ 6, 7, 9, 11, 12; 2001, № 12; 2002, №№ 2, 4, 5, 9, 10; 2003, №№ 8, 9, 10; 2004, №№ 4, 5, 9.

1969 год (август—сентябрь)

16.VIII. 5.30.

Ночью была одна таблетка (розовая в крапинку). Голова была с вечера плоха и всю ночь. Сейчас кофе (без сахара).

Проект благодарственной «трафаретки» читателям — авторам писем в защиту «Н[ового] М[ира]», присылаемых в копиях (оригиналов, посланных в «Огонек» и т.п.) или непосредственно нам. Право, иные невозможно оставить без всякого нашего отклика — столько в них доброго сочувствия, понимания всего и, попросту, затраченных на это дело энергии и времени. — Всегда считаю, что за каждым письмом не менее сотни подписей тех, что могли бы и даже собирались (но не собрались, как это часто бывает за нами, профессиональными людьми) написать сами. —

Вчера в 12 ч. еще не было ничего официального от цензуры в смысле того, что сказал накануне Воронков. Лишь Эмилия¹ передала нашим пожелание своего начальства: «Хоть бы они два слова заменили или вычеркнули». Кондратович ответил, что технически это уже невозможно — отпечатаны листы, это не матрица, где слово можно вырубить и впаять другое. Сказал он это не без язвительности, правильно усмотрев в этом пожелании жалкую попытку оправдать задержание письма, уже разрешенного ранее (под воздействием голосов в поддержку «Письма 11»). —

Я позвонил Воронкову, и тот с необычной готовностью сейчас же позвонил «куда надо» и перезвонил мне, что «с металлом в голосе» было сказано брошюровать листы № без каких бы то ни было дальнейших претензий. Потом приезжали «мои люди», как я назвал их в окошко проходной, и мы не могли не заключить, что вопрос был решен отнюдь не на уровне Яковлева. — Считаем, что это наша победа, хотя это не будет признано в тех «обобщениях дискуссии», которые возможно будут в печати.

Люди-человеки

1) Судья Смирнов Л.Н., которому я сказал (при людях), что процесс Синявского не прибавил ему чести после того, как он был участником Нюрнбергского и послебериевских процессов. Сказал, решительно подчеркивая, что Синявский сам по себе мне противен. Но дело в том, мол, что процесс как дурная сенсация принес нам неизмеримо больше вреда, чем жалкие и паскудные писания «Абрама Терца».

Многозначительно и с печалью осудил в моем письме в «Соц[иалистическую] индустрию» запрос насчет «фотокопии».

Перечитал (или прочел впервые) статью Дементьева и сказал, что она скучна и растянута. Я возразил, что бандитам, зарезавшим человека, не может быть оправданием, что человек этот был, скажем, плохим собеседником, скучным.

— Кто же резал Дементьева? — Хорош!

2) Гольцев Валентин Петрович, приславший мне с Расулом статью о Гумилеве, критикующую американское издание его сочинений (при отсутствии дурного или хорошего у нас). Статья была затеяна при Аджубее² и не успела появиться. Считая его, со слов Расула, лежачим, зашел к нему вместе с Расулом. Он наговорил мне «кос-воз» всяческого сочувствия и сообщил, что написал Толкунову письмо, что «Известиям» следовало бы выступить по поводу «дискуссии» под заглавием «Нельзя ли без крайностей?» (То самое, то самое!). Потом от Кербеля, а вчера и от Хитрова получаю предупреждение, что этот человек «не того», друг Вучетича и автор статьи последнего против «Н[ового] М[ира]», кот[орую] я уже и подзабыл.³ Но и без того встречи с ним, довольно навязчивым и развязным в суждениях, становились мне неприятны. Вчера я уже собирался в постель, он пришел мне сообщить «хорошие новости» о том, что тов. Яковлев и т.п. М[ожет] б[ыть], и зря, нерасчетливо я дал понять, что все уже знаю лучше его, но бог с ним. Хорошо, что он не напоминает мне о «Теркине», которого я хотел сгоряча на первых порах знакомства подарить ему к 60-летию. М[ожет] б[ыть], тут имело значение то, что дочь его переслала мне три розочки и что, как говорили, она сторонница и поклонница «Н[ового] М[ира]». Вспоминаю, что несколько лет <назад>, кажется, именно этот Гольцев предлагал мне по тел[ефону], незнакомому лично, купить какие-то драгоценности его тещи (он строил дачу). Прости меня, боже, если ошибаюсь, но, кажется, нет. — Слишком много о нем.

3) Лев Еф[имович] Кербель, простодушный и, м[ожет] б[ыть], не без хитрости, упорно говорит о «нравственном переломе», произошедшем в нем под влиянием «дискуссии» и моих позиций. Перечитал (или прочел) «Страну Муравию» (I том I-го Собр. соч.). Вызывает симпатии, хоть и очень недалек.

17.VIII. Воскресенье.

Мелкая снотворка, последняя таблетка уже ничего не дала в 4 ч[аса]. Кофеек, сигареты. —

Нет, это в самом деле, кажется, хорошо, по крайней мере какой-то выход каждодневному и ежечасному «вздоху», — повторяю эти дни про себя*:

* Новые варианты стихов, начатых 15.VIII.

Что надо, чтобы жить с умом,
Свободой и отрадой? —
Найти себя в себе самом, —
Не так уж много надо.

Но той находкой не кичась,
Отставку дать гордыне.
И на своем отрезке связь
Тянуть от главных линий.

И обретенный долг любя,
Что всех основ основа,
Сурово спрашивать с себя
С других — не так сурово.

И жизнь любя не напоказ,
А в полную охоту,
Жить до ста лет, но всякий час
Готовым быть к отлету.

И не таить в смущеньи вздох,
Что, близкий или дальний,
Он все равно тебя врасплох
Застигнет, час летальный.

Это тоже днями, попутно с чем-то, так:

И я, случалось, по сто строк
В один присест, бывало,
Не как попало — в рифму — пек,
И все, казалось, мало.

Теперь не тот уже порыв,
Должно быть, дело к ночи.
Читатель-друг нетерпелив:
— Короче. Покороче.

Не возразишь ему — Беда!
Усвоил ту привычку.
— Куда спешишь-то? — Как куда?
Хотя б на электричку. —

Вот так. И вовсе не смешно:
С работы, дело к ночи.
И, может, к лучшему оно:
Короче. Покороче¹.

Мы не можем и не должны рассчитывать на торжество, на объявление нашей правоты во всеуслышание «сверху» — довольно, что нас поравняют с противником, выступающим в роли «воспитателя» с особыми полномочиями. Нам довольно, что мы не совсем немы перед лицом читателей. Когда сверху не имеют ясной позиции, выбирают единственно возможную и удобную — серединную. И то еще не отнюдь беда: нас легализуют, дают жить в своем виде, хоть и без поощрения, которое очевидно — так ли сяк — принадлежит нашим оппонентам, умеющим выкрикивать «слова» в унисон со словами же.

Л.—Ч. (люди-человеки). Столяров Сергей Дм[итриевич], его рассказ о Ю. Семенове на охоте. Б[ывший] посол в Венесуэле, профессор, д[октор] наук, гл[авный] редактор «Нефт[яного] хоз[яйст]ва», земляк из Немыпорей, — Фома…

19.VIII.69. Вторник.

В воскресенье были Валя и Саша.

Высказал при ней «без ложной скромности» соображение о том, что за полвека советской власти наша литература не имела журнала, равного по авторитету и влиятельности и за пределами литературного круга, по количеству друзей и противников — равного «Новому миру» последних 10—15 лет. Ее, историка, не удивило и не ошарашило такое заключение. Я, конечно, сказал, что это не потому, что мы, «Н[овый] М[ир]», такие красивые и многоумные, а в силу обостренной потребности общественного сознания в таком журнале, отличающемся от других цельностью и самостоятельностью (в пределах, разумеется). Но она сказала: «Нет, отчасти и потому, что красивы и умны».

Естественно, что в условиях «единомыслия в России»¹ такой орган не может не вызывать беспокойства и недоброжелательства в верхах, — тут и ревность даже: какой еще может быть авторитет, кроме номенклатурного! Тут и личное возмущение и неприязнь руксостава, привыкшего к безоговорочному почитанию, послушанию, заглядыванию в рот и готовности догадаться еще до указаний, особенно гласных, о характере, наклонении этих указаний. И, конечно, «персональная» моя нетактичность, неумение промолчать где следует, неумение подать себя, неумное заедательство и т.п.

А все в целом оборачивается гонениями, поощрением погромных выходок против журнала, который куда более полезен Сов[етской] власти, чем другие, о чем даже «Грани» в свое время догадались. («Письмо москов[скому] другу»).

Можно ли строго судить поведение противников ж[урна]ла и объяснять их эмоции личными качествами врожденной бессовестности и т.п.? Только отчасти. Ведь дело в том, что всех этих людей, в большинстве уже переваливших за 50, седых и лысых, в разной степени смолоду что-то еще обещавших, всех их жестоко обманули провозглашением таких истин, что не боги горшки обжигают, что наша литература не может поместиться, как в XIX в., в одной комнате, что у нас массовое литературное движение и что превзойти классиков — для нас естественное дело при нашем куда более передовом мировоззрении. Ведь Толстые, Бальзаки и т.д., они «не могли», «не видели», «несли груз» и т.д., а нам все дано само собой, от нас требуется только верность партии, любовь к родине, хотя бы только на словах, ибо многое, почти все у нас «на словах», на заклинаниях, на магии «слов».

И вдруг — «Н[овый] М[ир]» со своим Солженицыным и др[угими], со своим неуковырным (все чаще под руку словечки моего детства, «белоруссизмы») редактором, низвержением литературных репутаций, уже, казалось бы, куда как прочных, ценимых «сверху», привыкших к положению почетному и выгодному материально. «Ах, вы хотите быть умнее всех!» Тут даже при смутном сознании (у иных наверняка) своей собственно литературной несостоятельности — ведь годы идут, близятся итоги, уже столько примеров мгновенного посмертного забвения стольких «ведущих», отмеченных всеми знаками гос[ударственного] признания — инстинкт самохранения вместе с инстинктом самообмана, что и они могли бы писать то, что душа велит, но ведь партии нужно другое, а мы ее помощники (к тому же высокооплачиваемые).

Вечером на прогулке начал думать о доработке «триптиха». Да я эту штуку сильно засушил непосредственной «политикой», отказался в ней, почти отказался от красок и запахов детства и юности, «оленьих рожек» и «раковых шеек», от просто юности, которая все же была «при всем при том». На сеновале должно быть больше, сами просятся запахи лежалых яблок, холодок предосенней зари и «петушков» нужно довести — там невнятна щемящая музыка.

Кое-что, по Македонову, можно и нужно ввести из прежнего варианта.

И, м[ожет] б[ыть], главное — нужно раздвинуть ленинскую тему в личном плане, чтобы это в конце концов было именно то, что я хочу сказать, но все еще оставляю про себя, а какие уже могут быть отсрочки. — Этим всем и займусь в моей новой келье, о которой уже мечтаю с отрадой, или выехав куда-нибудь, может быть, в См[олен]ск, и запершись там.

Дай, господи, не перегреть мечтания настолько, чтобы они уже не годились в дело, т.е. остались мечтаниями.

Вчера:

Сумасшедший и чуть хитроватый, но милый и умный Фоменко с сыном-аспирантом «подлеца Метченко»². Приехал на занятые деньги (упомянул об этом), чтобы спросить меня, что он должен сделать, где и как подставить голову под топор и т.п., чтобы только как-то не оказаться не-человеком перед, в связи с «кампанией» против «Н[ового] М[ира]».

«Пограничнику человеческой совести от пограничников Даманского» — арбуз, объявленный Кербелем по телефону целым, а доставленный половинкой — бог с ним.

Вчера еще три зуба вон, только к утру сегодня прекратилось кровотечение.

20.VIII.69.

Вчера был сигнальный № 7 с нашим «От редакции». —

Предполагавшейся, по слухам, статьи в «Литгазете» нет, хотя она готовилась, редактировалась, согласовывалась. Возможно, решили дождаться нашего № 7, чтобы соответствующим образом взять и наш ответ «11-ти» в орбиту «Третейского» заключения «дискуссии». Но наше дело сделано. Если № 7 не будет задержан, то никакими «обобщающими» и уравнивающими «спорящие стороны» писаниями ничего не поделать с нашим ответом «11-ти».

Кажется, есть смысл отписать теперь и «Соц. индустрии» без опасений новой гласности. Письма читателей в «Н[овом] М[ире]» и присланные нам копии писем, направленных ими в разные адреса по поводу «Огонька» и «Соц. индустрии», свидетельствуют о решительной нашей моральной победе. Письма эти, между прочим, недвусмысленное свидетельство такого уровня читательского сознания, с которым уже нельзя не считаться, хотя, конечно, это уровень сравнительно узкого круга. Но какой это круг! Там и рабочие по профессии, которым претит фальшивое «наш брат-рабочий» и т.п., и инженеры, и врачи, и студенты, и профессорско-преподавательский контингент, словом, интеллигенция.

Два-три-четыре письма — анонимные, но анонимно и единственное покамест, если не считать сомнительного (не пародия ли?) письма рабочего сцены ЛБД <Ленинградского Большого Драматического> театра.¹ —

Кондратович, со слов А. Эйснера,² сообщил по телефону сведения о подписке на журналы по п/о Москва, В–296 (?):

Октябрь — 17.

Знамя — 26.

Н[овый] мир — 276 (больше даже «Огонька», который, по-видимому, в эту среду попадает гл[авным] обр[азом] из розницы).

Письмо К.И. Чуковского (препохвальное) Вале о ее книге.³ Стыдоба: я так и не прочел ее целиком до сих пор.

В редакцию «Социалистической индустрии»*

* Черновой набросок письма А.Т.

Редакция «Соц. индустрии» вслед за «Открытым письмом гл. ред[акто]ру ж[урна]ла «Новый мир» А.Т. Твардовскому Героя Социалистического Труда М. Захарова» (№ ) опубликовала мое короткое, не предназначенное для печати письмо в редакцию, в котором я лишь, выражая готовность ответить на все вопросы т. Захарова, просил: не могла бы редакция прислать мне хотя бы фотокопию «Открытого письма» и некоторые сведения об авторе: его имя, отчество и др.

Сопроводив публикацию этого моего письмеца-запроса под широковещательным заголовком «Ответ гл[авному] р[едакто]ру», и новым письмом т. Захарова, редакция «посчитала» мою просьбу оскорбительной и «нетактичной»; редакция, однако, поместила при этом фотокопию странички «Открытого письма». Из сопоставления этого захаровского оригинала с печатным текстом «Открытого письма» со всей очевидно-стью явствует, что т. Захаров мне этого письма не писал, а писал письмо, которое начиналось обращением «Уважаемые товарищи из «Социалистической индустрии»…»

Редакция попросту переадресовала это письмо «Уважаемому Александру Трифоновичу»… О том, что содержалось в этом письме на имя редакции в целом, судить по его начальным строчкам, воспроизведенным на снимке, не представляется возможным, да, пожалуй, и нет уже нужды.

Эти и другие попутные обстоятельства, рисующие нравы редакции «Соц. индустрии», несовместимы как с этическими принципами советской печати и выставляющими т. Захарова <пропуск>, предоставившего, к сожалению, свое имя и звание для неблаговидных целей редакции, естественно лишают меня всякого интереса к продолжению «переписки» по существу.

Оставляя за собою право осветить историю этой несостоявшейся переписки, но позволяющей между тем сделать некоторые принципиальные выводы в более полном объеме на страницах журнала «Новый мир», не имею ничего против опубликования данного моего письма на страницах «Социалистической индустрии». —

21.VIII.69. 6 ч.

Вчера приезжали Лакшин и Сац. Выписал на них пропуска, и в голову не пришло проставить час, а было половина четвертого. И хам, у ворот этих дожидающийся пенсии, сытый, золотозубый, крупный, с кот[орым] я только что говорил о дождях и грибах:

— Нельзя, с четырех. —

Чувствую, что непоправимые слова уже наготове (все-таки сорвалось пояснительное в сторону стоящих в калитки Л[акшина] и С[аца]: «из хама не сделаешь пана», бросаюсь к окну комендатуры, — дверь заперта, — в окне такой же сытый паразит чином повыше:

— С четырех. Приказ.

— Моя фамилия Твардовский, неужели не слышали? Ваши дети и внуки знают меня. (Это уже прием отчаяния).

— И мы знаем. Почему ж. Но были б вы членом (он так и сказал — членом) Верховного Совета — другое дело. Министров тоже пропускаем. А так — у нас тут много лежит всяких… — Потом кивнул привратному: — Пропусти.

Этот образ «зоны», второй раз уже возникающий, должен бы только вызвать улыбку, но он сливается со всей «образной системой» и щемит сердце, и отравляет настроение, накладывает свою мрачную печать на всю эту «живописную местность», на все. И ему сродни тот печальный упрек («убейте меня, А[лександр] Т[рифонович], но я скажу»), упрек знающего-перезнающего, прошедшего 20-летнюю школу на службе в ЦО <Центральном органе>, Печерского, с каким он отозвался о нашей заметке «От редакции» (дал ему прочесть, чтобы не просто «не принять» его во время массажа).

— А[лександр] Т[рифонович], вас спровоцировали — ему с несомненностью железной кажется, что это нам не пройдет.

Выпаливаю ему слова о преимуществах редакции, не боящейся снятия, кары.

— Вы, А.Т., не боитесь, но все остальные боятся. — За десятилетия он в своем кругу не видел человека, примера одного, чтобы кто-нибудь не боялся, способен был бы «из принципа» поступить не так, как все, как положено, как умно. Меня способным на это он считает отчасти из вежливости, деликатности и расположения ко мне (он все же «член Союза»). Но главным образом по причине моей бо’льшей неуязвимо-сти, — популярность имени и т.п.

Писать в «Индустрию» отдумали (это у меня самого было готово) до оглашения моего вчерашнего «проекта» письма. В ту же минуту позвонил Хитров, сообщил для принятия к сведению при решении этого вопроса, что ему известно со слов «одного человека», что < «Соц.> Инд[устрия]» готовит полосу откликов рабочих на «Письмо» Героя Захарова: не подбросить бы, мол, им хворосту в костер. Я не поверил и не верю, что это может быть (полоса «откликов»), но вопрос уже был решен.

Сац грустный, трезвый, очень подурневший лицом, почти безучастный ко всему, — хватает ему всякого, бедняге. Лакшин явно прихрамывает и сознался, что чувствует себя неважно (мы забываем, из какой бездны болезни он вылез на свет). Приехали, думая, что я уж очень здесь томлюсь, да и просто так. — Рассказ Л[акшина] о Рое (новация: исключен, но секретарю его парторганизации велено не говорить об этом). Рой с убежденностью о том, что «года не пройдет», как что-то переменится. — Дружеская информация Эмилии. «Щось буде?» — Вчера еще два зуба вон, один трудный, всего с шатучим первым — 6. — Протезист говорит, что можно только «съемность». Это не то, тем более что на это нужно не менее 3 недель. Сегодня буду «лечить» еще один, с подготовленной полостью, и останусь впредь до разрушения клыков, на которых держится казенный перед. Грустно, грустил и Л[ев] Н[иколаевич] <Толстой> по поводу беззубости, но ему было тогда 35, а мне 60 — чего уж!

Уже был в постели — позвонила Валя, замотанная предотпускными хлопотами, усталая: прочла «Круг» в одни или двое суток. Впечатление сложное, видит (верно!), что все, что «за зоной», у него мертвеннее, слабее. — Сказала, что у нее № «Эспрессо» с моим портретом чуть ли не на полосу — и хорошим, хочет даже переснять.

«Люди-человеки», как в ресторане, как в самой жизни, появляются, исчезают, входят-уходят (или их вывозят, как нагрузившихся без меры; вроде Бернеса, о близкой смерти которого знала вся б[ольни]ца и вся Москва, все, кроме него). Выписывается из того же «инфекционного» корпуса Столяров, возбужденный, говорливый — на волю, ставить фильм о защите природы, а говорят, что у него «лимфа» и что это отпуск. Что-то не встречается Мясоедов Ал[екса]ндр Ник[олаевич]¹ (стихи о курортном флирте), говоривший с горделивой грустью:

— Да, выпить я любил, очень любил. Выпить и закусить. — У него, как у Н. Некрасова — дыра в боку, — временная, но не заживает.

Противное слово «поиск» (вместо поиски) в любой газете каждый день. —

Кербель неумолчен, скучает, а зайдешь — заговорит — мочи нет. Но все же это кое-что: признается в «блуде» — халтуре, что-то осознает. Ромм ждет операции в понедельник. Дал ему № 7 на ночь. В № 7 вовсе не радость новые воспоминания В. Ходасевич. Это без меня, когда был в отпуске.²

22.VIII.69.

Вчера был день печальной годовщины «Событий» — их иначе не зовут. —

Год назад написалась строфа, к которой не нашлось продолжения:

Что делать нам с тобой, моя присяга,
Где взять слова, чтоб рассказать о том,
Как в сорок пятом нас встречала Прага
И как встречает в шестьдесят восьмом…¹

Разве что добавить:

И целый год прошел. И за’ год —
— ни сердцем, ни умом.

Вчерашний доклад Гусака на общегосударственном партактиве, взывающий к благоразумию многими словами и с неизбежной нехваткой слов насчет «августа», дающий недвусмысленно понять, что будут или уже развернулись «меры пресечения».²

Вечером позвонила Валя: «слышал ли я радио?» Из немногих слов ее понял, что было сообщение о действиях сил порядка. Остается ожидать газет и по ним догадываться, о чем догадаться нетрудно. —

Вечером же позвонил Лакшин, передавший в коротких словах просьбу М. Карима³ о возможном обращении ко мне РСФРС-овского секр[етариа]та насчет моего участия в каком-то совещании поэтов народов или народных поэтов России. Бьют — беги, дают — бери. Это возможная акция со стороны именно этого Секретариата не может не означать, что он, по кр[айней] мере, не целиком разделяет позиции «11-ти». Отказываться не буду — как можно! — Но нынешнее мое местонахождение позволяет мне дать условное согласие.

Вчерашний день, подсвеченный обещанием М[арии] А[лександровны], лечащей, готовить меня к выписке на вторник, замутнен был и захламлен Лидией Дмитриевной, бог с ней, — ее уже лучше меня понимают мои домашние с ее паникой, суетностью, хитростью и жаждой сплетни. Оля была на редкость хороша, добра, понятлива, но чуть что готова видеть свое положение (предстоящие роды, институт, сомнения в своих данных). Поддержал как мог. <…>

Тюрьма, больница и казарма —
Режимы схожие.

Мысль о безотлагательности участия в судьбе Роя — ведь речь идет о самом главном, чем живем и дышим. Оставить сейчас его одного в нынешних испытаниях его воли и духа, — это никак не меньше того равнодушия, с каким смотрят со стороны на то, как выгребает «Н[овый] м[ир]» один в волнах ненависти сбоку, неприязни и нелюбови сверху (но все же при поддержке снизу), чего у Роя нет, покамест книга его — рукопись. —

23.VIII.Суббота. Во вторник, кажется, отбываю.

Что делается с памятью — и это не первый уж раз: собрался ответить Троепольскому,¹ написал, дай посмотреть адрес, глядь — а там пометка на конверте «Отвечено 14.VIII.». И не помню, точно ли ответил, а м.б., только собрался, и посылать второе письмо неловко, — это уж было бы свидетельством о моей травме, противоречащим моим остротам в письме. — Снотворка?

— Письма, давно знаю, чтобы не жалеть потом, нужно отправлять не тотчас, а на другой день. —

Вчера был день типичной лечебной перегрузки — с процедуры на другую — и это при всяческих предупреждениях, что нужно отдыхать в промежутках, иначе плохо для сердца. Попал в барабан — все зубья его должны тебя чесануть.

Вчерашняя жалоба массажистки Раисы Андреевны на Кагановича (грубит, рычит, фыркает, требует, обижает, забывая, что он уже давно не тот лев, коего рык сотрясал окрестности).

И чудесный рассказ Марьи Александровны, который можно было озаглавить «Завещание Кржижановского»². Как старик здесь умирал, как посыпались всякие внучатые племянники и прочая седьмая вода на киселе в чаянии части наследства и как он, устроив им «пресс-конференцию», что биб[лиоте]ку он завещает инст[иту]ту энергетики, квартиру (или часть ее) домработнице своей многолетней, ей же и пенсию с книжки пожизненно, а всем им, молодым и здоровым — советскую власть плюс электрификацию. — Был Кондратович и Хитров. Еще мы не знаем, что будет, когда № 7 выйдет в продажу и по подписке, м[ожет] б[ыть], его-то и ждут.

24.VIII. Воскресенье.

Томительность последних дней перед выпиской «на волю», о которой столько слышал и читал (в серьезном смысле тюрьмы или той же больницы, но в более серьезном смысле). Накопление тяжких впечатлений больничного мира, нарастающее с каждым днем. Тут наряду с образами псевдобольных, подобных Кагановичу, вздорных и отвратительных по своим претензиям (вроде маменьки Симонова, о которой М[ария] А[лександровна] рассказывала так, будто это осточертевшая ей ее молодящаяся свекровь), наряду с этим неотступные образы страдания, неизбежных приговоров, обмана, которому так легко поддаются приговоренные и т.д. и т.п.

Вчерашняя встреча с М.И. Роммом — он все симпатичнее мне, не жалуется, не киснет, а между тем, как я слышал, «приводит дела в порядок», делает необходимые распоряжения, т.е. что-то на случай перед завтрашней операцией — ему, оказывается, 70 в этом году.

Молотовы. Мы — я, Кербель, Печерский — соступили с дорожки, на траву при их приближении. «Зачем же — места хватит», — с готовностью заговорить, но и не навязываясь ни на секунду лишнюю, приостановились. Он без пиджака — опрятный, в рубашке и галстуке, она сухонькая, синенькая старушка с выправкой бывшей красавицы, с легкостью походки — ей 72 + перенесенная операция («та»). Врачи о них: интеллигентные люди, знающие слова «спасибо», «пожалуйста» и т.п. Вспоминаю о том, что этот самый В[ячеслав] М[ихайлович], за руку которого она идет — образ любящей стариковской пары — до трогательности, — сидел в П[олит] Б[юро] и подписывал все ужасные бумаги, когда она, Жемчужина, сидела «там». Сейчас приходят на память слова Черчилля из его воспоминаний (как он провожал ночью В.М. через заднюю калитку дома на Даунинг-стрит,11): «Что, если бы я родился на свет Молотовым? — Лучше бы мне вовсе не родиться на свет!»

Ужасный, хоть и возникающий из теренкурского трепа, рассказ Н.П. Печерского о том, что он был зам. нач. политотдела бригады по комсомолу, будучи в звании мл[адшего] лейт[енан]та мед[ицинской] службы. Как все началось с его корреспонденции, критикующей деятельность военкомата, за которой последовала повестка ему, белобилетнику по зрению, явиться с вещичками. И как его, журналиста с высшим образованием, писателя, т.е., по-видимому, члена ССП, назначили в школу младших медработников и, несмотря на его протесты, отказы, жалобы в П[олит] У[правление] и даже поступившую в часть бумагу из ПУ об откомандировании его в распоряжение ПУ (Дедюхин!), закатали в эту школу, и заставили окончить ее (халтурил, читал романы, едва научился клизму ставить), и послали на фронт, где он даже успел сделать две-три перевязки, а потом понадобился в политотделе, где начальником был безграмотный директор МТС; как он прослужил всю войну в этой должности, вел всю канцелярию (бригада «Катюш»), полную безграничного вранья (поди проверь, сколько немцев убито налетом!); как пьяница начполитотдела грозился представить его к ордену Ленина, но, протрезвев, забывал, и как был при переаттестации запрос, почему у зам. политотдела за всю войну нет ни одной награды; и как он выпутывался из своего звания, с которого нужно было оставаться после войны в кадрах («нам нужны мл[адшие] медработники»), и как от другого пьяницы начальника ПО (или того же самого) он уже в Корее получил орден О[течественной] В[ойны] в связи с номинальным двухнедельным пребыванием в должности нач[альни]ка санслужбы вместо загулявшего и где-то пропадавшего этот срок настоящего нач[альни]ка, объявленного потом дезертиром и расстрелянного перед строем (ребята не смогли стрелять, офицер взял автомат и первой очередью распорол ему шинель на спине, а оттуда кровь брызгами, и только второй очередью повалил).

Если все это написать, то большего очернительства и клеветы на армию не придумать, и дело не только в возможности таких обвинений, а в том, что они были бы совершенно справедливы: он видел войну из щели одной из ее лживых канцелярий, где фабриковался условный героизм, и подлинного, м[ожет] б[ыть], так и не увидел и не почувствовал, и не верил в него — как будто вся война была дурной игрой только, ложью, какая бывает лишь, как говорят, на охоте и на войне.

25.VIII.69.

Вот и дожили до понедельника. Завтра — домой, если не удумают вдруг чего-нибудь, — не должны бы. Что шея моя еще не та, что надо, т.е. какая была до лестницы, я ж не скрываю от врачей. Но это уже не причина, чтобы занимать палату в б[ольни]це, здесь уже нужно время. Думаю, что время, а не озокериты* и т.п. поправили ее настолько, как она есть. Но, видимо, ускорение здесь невозможно. А обстановка, воздух, каждодневное пополнение специфических впечатлений — все это уже поперек. —

* Органический минерал, в медицине — как фактор теплолечения (греч.).

Сегодня оперируют М.И. Ромма, который мне все более по душе. Был у него вчера по собств[енной] инициативе. Говорили в масштабах исторических: капитал, рабочий класс, крестьянство и «прослойка» в XIX и нынешнем веке. «Перекос» истории вследствие научно-технической революции. Непредвиденная роль «прослойки» в соврем[енном] мире. «Неужели ничего не хотят понять и продолжают жить в мире условных представлений, апеллировать к вчерашнему дню, пренебрегая особенностями сегодняшнего?» Но апеллируют не к тому вчерашнему, что был при Ленине, а к условному, хватаясь за рычаги, которые ничего повернуть не могут. — Сравнение М[ихаила] И[льича] Смольного и Ленинграда в 20-м г. и нынешнем, когда (еще при Хруще) он ездил показывать «9 дней» (я не видел этой картины!)¹. Единодушие в оптимизме: все, что занимает и тревожит нас, занимает и тревожит огромные круги, гл[авным] образом, более молодых, чем мы, и уверенных, что они еще дождутся. А эти круги — по всем акваториям: научно-технической, художественной, само’й аппаратной. Правда, во-первых, пока солнце взыйде… а во-вторых — без большого худа дождаться нам добра — вряд ли. — «Ино еще побредем»².

В итоге каждого здешнего дня встреч и разговоров имею основание жалеть о тех или иных лишних словах своих. Но уже не томлюсь этим: если уж что, так не убережешься, как ни берегись. — Судья Смирнов отбывает сегодня. Охотно рассказывает случаи из своей судебно-следственной практики по уголовной линии, даже о процессах Багирова и еще кой-кого, поскольку они были открытыми и освещались в местной печати.

Чуть что — засупонивается, уходит в раковину казенных словес. И все же хорошо, что вчера я не спросил его (вот-вот уже был готов сказать попросту, при Печер-ском, когда курили на лавочке): «А ведь вы сталинист, Лев Николаевич!» Он — и сталинист, когда нужно, и, наверно, антисталинист по обстоятельствам. Плоть от плоти батюшки Аппарата, в котором он не хочет быть на второстепенном месте. —

Изустные «губернские очерки» Печерского, страшные сами по себе, но особенно своей несовместимостью с тем, как он «отражал» эту жизнь в своей газете. Бедняга вряд ли воспарит уже, хотя весь начинен взрывчатым, по существу, материалом. Склонен уже к житейской мудрости, мечтает о том, чтобы развязаться с газетой, «со всем этим» и писать, полагая в простоте, что литература — убежище ото всего этого. К тому, оказывается, он-таки болен, и уже в этой б[ольни]це не впервые, и уже пережил однажды смертный приговор («рак правого легкого»), решительно отмененный потом, но пережитый хотя бы в течение двух-трех суток. А парень симпатичный странным сочетанием в натуре застенчивости и озорства, даже «продерзостности». Начитан мало и больше в «детской лит[ерату]ре».

26.VIII.69. День отбытия, 5 ч. утра.

Человеку естественно пребывать в больнице по необходимости, т.е. при большой боли или всепоглощающей в нем угрозе конца, или под защитой беспамятства. Так же и в заслуженной радости пробуждения — выздоровления, отстраняющей в силу здорового эгоизма внешние впечатления. Не то, когда человек находится здесь без большой боли вне критической ситуации, а просто так, или в целях «отдохнуть», «подремонтироваться» — есть и такие, даже немало, поскольку б[ольни]ца привилегированная, комфортабельная. Как они уберегаются от внешних впечатлений — чужих, т.е. соседних страданий, страхов, уродства в этом вместилище разнообразных немощей и бед — трудно понять.

Вчера сказал М[арии] А[лександровне], лечащей, что уезжаю потому, что коэффициент полезности пребывания здесь идет уже на убыль, а мрачные впечатления все больше занимают психику. От них нельзя, почти невозможно уберечься, но и нагружаться ими без толку, без малейшей возможности практического вмешательства, не имеет смысла.

Я не только не записываю, но стараюсь не видеть того-сего, поскорее прохожу мимо всех уродцев нашего коридора — в коляске и на ногах (коротких до странно-сти ножках примерно 50-летней толстушки кретинического облика).

Но помнить «на воле» о том, что даже без войны жизнь оттуда-отсюда подпирается этими очагами человеческих мук, — помнить надо. Это уже чувство социально-общественное.

Вчера утром прибежал сияющий Печерский с рентгена:

— Ничего нету.

Вчера сделана операция Ромму, у него уже был, просочился по знакомству артист Смирнов («Ленин»). Он слаб, но операция, говорят, прошла благополучно. Ему не только 70 лет, но у него уже был инфаркт (тя-же-лей-ший), как нараспев сказал врач (хирург) перед операцией или тотчас после. Оставляю ему писульку.¹ —

Один из 500 инструкторов, сосед Печерского по палате:

— А где работает Твардовский?

— Нигде не работает.

— А как же он живет?

— Плохо живет.

— Гм…

Это непосредственно вслед за усиленным склонением моей фамилии в печати именно как редактора «Нового мира».

А я-то думал…

27.VIII. 4 ч. Дома.

Этими веселыми зелеными чернилами записываю жуткий в сущности факт: Маша под «радикулитом» скрывала то, что она побывала в понедельник 18.VIII в аварии, которая лишь по непостижимости окончилась не самым ужасным. Машина Рязанова,¹ которую вела его жена Зоя Петровна, столкнулась с такси, перевернулась вверх колесами, — обе они, т.е. Зоя Петровна и Маша, ехавшая с этой оказией, были без сознания вынуты из машины и тотчас доставлены в больницу, откуда их отпустили в тот же день (переломов не было обнаружено). И Маша сгоряча еще что-то пыталась делать по хозяйству, но потом пошло хуже, и Оля уложила ее, а Володя, уведомленный Верейским, вызвал Лидию Дм[итриев]ну, которая по пути к ним на дачу и заезжала ко мне, чтобы сообщить про «радикулит» — зачем? — не терпелось, а правды сказать было нельзя. И так от меня весь этот срок до моего приезда вчерашнего скрывали, что тут на самом деле. Недаром я догадывался, что мне чего-то не говорят, но все — и Валя, по тел[ефону], и Оля, в четверг навестившая меня, не обмолвились ни словом о существе дела. Впрочем, если бы я узнал правду и на этом основании рванулся бы из б[ольни]цы, меня бы и не отпустили по такой именно причине.

Думать о том, что могло быть, просто невозможно. <…>

Вчера, после обеда и сна, окликнутый из-за рязановского забора Зоей П[етровной] (я и имя-отчество ее не помнил), я с некоторым вежливым торможением принял ее желание зайти к М[арии] И[лларионовне] (соседское любопытство!) — «Сейчас узнаю», ибо весь рассказ, всю эту историю числил не за Рязановым, а за Гердтами, — так мне показалось, что ехала Маша с Гердтихой Т.А., которая ехала навестить Гердта в больнице² (такое детективное смещение, обусловленное вполне сходными обстоятельствами: машина, жена соседа, водящая машину, сосед в б[ольни]це (Гердт мне звонил, что из-за болезни вернулся с гастролей в Сибири) и т.д. Ничего не переспрашивалось (я имел в виду тех, а они, т.е. Маша и Оля, — этих), дело было в существе дела, от переименования соседей ничего не меняется. — Услышав от Оли, что З[оя] П[етровна] это <и> есть напарница Маши по аварии, поспешил пригласить и после, с наивозможнейшей любезностью проводив ее, так и сказал ей, что мыслил ее просто в качестве любопытствующей или отдающей дань вежливости соседки.—

Был Верейский. Ночевал я наверху в перевернутой и перекрашенной б[ывшей] моей комнате. Нижняя моя комната еще без лежака и вообще нуждается в доработке, т.е. наилучшей расстановке вещей.

Золото-березовая, тихо шуршащая первыми потерями - листочками тишина и теплынь ранней осени. Никуда не хочется спешить, а ехать на юг надо спешить. Шея побаливает при некоторых поворотах или наклонениях головы.—

Выбрался оттуда, из-за зоны, где «оно» или «это» (как выразился Б. Бабочкин)³ — главная реальность, к которой сводится вся остальная — долгая или короткая реальность зазонная, т.е. жизнь, и нужно втягиваться, входить в ритм этой реальности, которая оттуда представляется почти что мнимостью, во всяком случае — очень конечной, очень быстротечной и обманной. Ну и давай бог! «Ино еще побредем».—

28.VIII. 5.30.

Спал без зелья и без интервалов после вчерашнего дня малых хлопот на участке (обрезка Антоновки, огонь, «косьба» вдоль цементной дорожки).

У Маши к вечеру 37,6. М[ожет] б[ыть] вследствие приезда следователя. Была невропатологичка, велела лежать и не рыпаться.

К обеду — Верейский с «Л[итературной] г[азетой]» и просьбой из редакции позвонить.

Статью «Литератора» просмотрел — слабиссимо. Не редакционная, т.е. не документ, но и безымянная, — кому охота выставляться с такой стыдобой. Мелких гадостей достаточно и слово «справедливо» в отношении «Письма 11», но заведомое умолчание о «голосе общественности» — «Сов.России», «<Соц.> Индустрии» и др. «Справедливо», но и вынужденные признания, что «11» были «резки по тону» и что «Мол[одая] гв[ардия]» не без недостатков.

Что касается «От редакции», — ему 1/2 статьи, — обвинения по части «высокомерия», свойственного вообще «Н[овому] М[иру]», «приписывания себе авторитета известных писателей» (в т[ом] ч[исле]) Федина и Бровки¹, хотя мы и не называли!). В общем — пшик.

Молчание главных газет, в том числе «Кр[асной] звезды» — тоже знаменательно.

Позвонил в «Н[овый] М[ир]», там ребята сочинили негодующий запрос «Уваж-[аемо]му Ал[ександру] Борисовичу» насчет неправомерности отклика на №, еще не сброшюрованный.² Без труда их уговорил не делать этого, не метать бисера.

Зашел <к>Дементу, — милая Лидия Гавриловна³ страстно желала заметить неповоротливость моей шеи, — отверг.

Сегодня с машиной, кот[орая] отвезет Кондр[атови]ча в известинскую Пахру, еду в город.

Бакланов.

Оля — усталая хозяйка, бледногубая, с животом.

29.VIII. После грибов (очень мало и народу нет).

Вчерашний заезд Кондратовича, его рассказ о крупном разговоре с Мелентьевым насчет правомерности выступления «Лит[ературной] газеты» по 7-му №, кот[орый] еще и не сброшюрован. Уклоняясь от ответа на многократно повторенный этот вопрос, М[елентьев] начал грозиться («придется вашим («Н[овым] м[иром]») заняться по-партийному». — Что же вы медлите?), ужасается Беловым в № 8 («Бухтины») — Это вы к предстоящему съезду колхозников выступаете с критикой колхозной демо-кратии.

И насчет «закупоренных бутылок» в стих[отворении] Антокольского, в которых ему погрезился некий тайный смысл (едва нашли эти «бутылки»).¹ Под самый конец: — «Не желаю с вами разговаривать» — и повесил трубку.

Продерзостный тон Кондратовича он, по-видимому, мог объяснить себе только наличием у нас некоих гарантий «сверху». Зол, мстителен и подл безгранично, но чего-то не может. Цензуре даст указания «не спешить» вообще с нашими материалами — не задержать, так придержать по кр[айней] мере.

Был в редакции, — новые и новые письма, наполовину — копии писем, отправленных в «Огонек», «Соц. инд[устрию]» др. Много (чего раньше не было) писем рабочих, дающих жизни Захарову. Решили дать на прочтение один экземпляр всей редакции, пусть хоть люди знают, что они делают и какой все имеет отклик.

Не меньше нашего терпели ущемлений и всяческих каверз Некрасовы и Щедрины, не имея отзвука своей работы в народе, ради которого терпели, — у нас иное дело. Это — не шутка.

— Потом его окулачили (т.е. причислили к кулакам) и вскорости раскулачили. — Первый раз слышу (Инн[окентий] Ник[олаевич]).

В редакции — пьяненький, пожухлый, надоедливый дикарь Ухсай.²

Добрая новость: Буртину наконец дали квартиру (Моссовет), трехкомнатную, теперь только райкомиссию пройти.

Звонок Н.А. Михайлова, показывающий, что меня не избегают, наоборот. Но о 5-м т[оме] как-то и напоминать неловко⁴.

Все думается после рассказа Бакланова о Калининграде, об атмосфере в б[ывшей] Вос[точной] Пруссии — офицеры, побывавшие в Чехословацкой операции, новоселы (переселенцы с востока на запад — историческая нелепость), думается о странностях послевоенного устройства — незаживающий нарыв.

Кто об этом думает, прикидывает — где добро, где недобро?

Предположения (неправдоподобные, немыслимые, как в прошлом году слухи об оккупации Чехословакии) или слухи насчет вразумления Китая радикальным способом — не приведи, господь.

Шея болит.

30.VIII.

Мне так хорошо здесь по дому и по’ двору
В затишье, в трудах предосеннего дня.
Что самая злобная, самая подлая
Печатная ложь не встревожит меня.¹

Мне так хорошо здесь по дому и по двору (оборудование нового «кабинета» в связи с перебазированием молодых наверх (якобы из-за опасности для меня лестницы), садово-компостные стариковские милейшие заботы, грибы и т.п.), что сейчас, напр[имер], едва 10 часов, а мне уже хочется творческого вздрема отхватить часок.

То ли дело дома
Творческого вздрема
Отхватить часок.

Вчера — письмо Караганова А.В. о том, что он не знал о готовящейся в «Лит[ературной] газете» статье «О лит[ературных] спорах», а то бы не давал своей статьи к 50-летию кино, т[ак] к[ак] он решительно против попытки «Литгазеты» вывести из-под огня русопятов «М[олодой] гв[ардии]» и их защитников из «Огонька». Звоню в ред[акцию], м[ожет] б[ыть], там С[офья] Г[ригорьевна], но она больна.² Хитров сообщает, что 8-й №, как и следовало ожидать, терпит цензурную качку и опоздает в машину 3.IX. Но Белов, м[ожет] б[ыть], уцелеет.

Вечером в 11 — Би-би-си в последних известиях сообщает о нашем «От редакции», цитируя то место, где говорится о готовности и выслушать любую критику, но <…> и отвержении с порога политических обвинений...³ —

31.VIII. 5 ч. Последний день лета.

Были вчера Симоновы.

Рассказ Л[арисы] А[лексеевны] со слов Шинкубы о сверхположительном отзыве Шелепина о его «Чанте» на ужине, устроенном по случаю пребывания члена П[олит] Б[юро] на отдыхе и вопросе последнего: «Почему Вы напечатали свою вещь в «Н[овом] м[ире]»? Разве, мол, нету у нас других журналов?¹

Шинкуба, только что представленный Шелепину секретарем обкома как автор этой повести (Ш[елепи]н будто бы не знал, что это — Шинкуба, присутствующий на вечере), заметил, что, м[ожет] б[ыть], напечатай он вещь не в «Н[овом] М[ире]», она бы не была прочитана членом П[олит]Б[юро]. Разве, мол, он успевает читать все ж[урна]лы?» Нет, он читает регулярно лишь «Н[овый] М[ир]» и «Звезду» (?)».

По поводу «письма 11» Ш[елепин] сказал, м[ежду] пр[очим], что статья Дементьева ему представляется правильной и он не понимает из-чего сыр-бор загорелся. Из общих высказываний, лестных абхазцам, что-то насчет бо’льшей самостоятельности Абхазии.

Шинкуба на седьмом небе.—

На вечере 50-летия кино Симонов встречается с Демичевым, приветливым и участливым:

— Как живете? — С понижением голоса и, м[ожет] б[ыть], оглядкой: — Как с «Дневниками»?²

— Да вот без двух месяцев 3 года, как решается вопрос.

— Гм... Как же все-таки живете?

— Живу-пишу, не мог же я только ждать.

— Да, да, писать — это главное. Остальное все будет хорошо!—

Сам собой разговор пододвинулся к вопросу о том, что делать дальше. Морально-политическая победа «Н[ового] М[ира]» видна, хотя это отнюдь не признается директивной статьей «Лит[ературной] газеты» (ухитрившейся, по словам Симонова, выйти за рамки «директивы»³ в пользу «11»).

Собственно, поставил этот вопрос я: до какой черты мы будем сидеть в обороне? Не поставить вопрос по-крупному перед ЦК письмом наших (11, или 12, или 10). Стали прикидывать — нету таких «подписантов», готовых, как мы с Симоновым, подписать и отвечать до конца.

Насчет Секретариата Союза согласились, что напоминать сейчас о нем — только вызвать гримасу неудовольствия: «Опять об этом?» Ее же не прейдеши: указание!

Решили думать, как быть, понимая, что передышка «Новому миру» временная и окончательное его угробление — задача № 1 у его противников. Пока что Симонов взял папку писем читателей, о которых он знает только с моих слов. В разговоре при женах, вернее, при жене его, т.е. Л[арисе] А[лексеевне], я не мог коснуться, м[ожет] б[ыть], решающей неспетости нашего с ним дуэта: оценки Солженицына. В нем — гвоздь. Умолчать о Солженицыне, о судьбе его двух романов, говоря о притеснениях по отношению к «Н[овому] М[иру], нам и другим лично, — значит, молчаливо согласиться с тем, что есть, с «позицией» Федина, секретариата и «Литгазеты» по этому вопросу. А это было бы «применительно к подлости». Придется сказать об этом Симонову. Здесь он увяз, решительно осудив «Круг» (м[ожет] б[ыть], для того — субъективно — чтобы хоть «Корпус» спасти). М[ожет] б[ытъ] (не без этого!), предубеждение против «Круга» у него из-за того, что в романе есть писатель, в котором узнают его, Симонова. Это никак не лучшие страницы.⁴

2.IX (сентября) 69.

В канун первого осеннего дня с вечера взялся было дождь, с крыши забурчало, и гулял я на сон грядущий в дождевике, радуясь, что дождик спорый, грибной по теплу и густоте моросистой. Но на заре увидел, что дорожки просохли — силой последних жарких дней, — хотя и остыли за ночь. Вчера — серенький, почти бессолнечный денек.

Окопал сирень лицевую — не кругами, а под шнурок сплошной полосой, перевернул скудную дикую дернину, вывез пять тачек навозу, разбросал по влажному. Жил все в той же грустноватой, но приятной полулени, в заботах по дому и по двору. Вчера начал приводить в порядок полки нового кабинета. Первое утро записываюсь здесь перед окном на венгровский нужник, мечтая о том, как закрою его елками (доставлять их из лесу нелегко и на тачке неудобно. М[ожет] б[ыть], наряжу зятя за «самокатом» к Евг[ению] Ант[оновичу].

Под настроение был гончаровский стариковский быт («Г[ончаров] в воспоминаниях современников»). По другой совсем причине, но очевидным образом отдаляюсь от улицы Воровского и всех подобных заведений¹. Скольким лицам я уже попросту не смог бы ответить на рукопожатие, но и не хотел бы демонстрировать это — много чести. —

Ты ли, ты ли это, Теркин,

Лысоват и сед,

Твой ли рот затянут в сборы,

Как тесьмой кисет? —

Долго, долго

был ты молод.

5.IX..69. 7 ч.

С трудом держал голову, председательствуя на нашем партсобрании («Борьба с бурж[уазной] идеологией на страницах «Нового мира» — А. Марьямов), то подпирая ее руками, то откидывая назад, а положенные три часа нужно было высидеть, соблюдая смешную форму при неполном десятке членов партии и не имея замены в «президиуме», состоящем из меня и Анны Васильевны — секретаря¹, что, м[ежду] пр[очим], лишало возможности выйти п[…] после выпитого перед собранием стакана кофе. Церемония была обязательной — присутствовал инструктор РК <Районного комитета> — некая Зинаида Андреевна. Бедненькая, она пыталась что-то записывать из того, что говорили наши ученые-преученые мужчины (Виноградов, Буртин, Лакшин). Вряд ли она понимала хоть половину, вряд ли слыхала 1/10 терминов и имен, называемых ими, но одно она хорошо понимала, заранее знала, что докладчик недостаточно отметил ошибки в работе журнала, что товарищи его поправили, но недостаточно, что нужно больше, решительнее и т.п. Это она сказала в закрытой части собрания, которая, кстати, безусловно могла быть и открытой. Высшее, на что она была способна (согласно указаниям!): «Ведь многие даже не слыхали про ваш журнал, не читали его, но об ошибках его знают, не могут не знать из печати». Еще бы — 130 тыс. «Н[ового] М[ира]» и 2 млн. одного «Огонька». Неправомерность этого отмечает и один из читателей. Мы все говорили, понимая это и стесняясь друг друга, для нее, Зинаиды Андреевны, применялись, как обычно в таких случаях, к уровню ее понимания. Тоска и мука — говорить о том, что самим нам известно-преизвестно и ненужно, симулировать «активность» и т.п. Потом оказалось, что З[инаида] Андреевна оставила у нас сумку с рыбой — кто-то ее спрятал, м[ожет] б[ытъ], С[офья] Х[анановна], искали, не нашли.²

Гнусавец (или просто дурак) Грибачев употребляет выражение «Из песни слова не выкинешь» в обратном смысле: да, мол, были на войне и репрессированные, и даже воевали неплохо, из песни слова не выкинешь. Тогда как это выражение было бы уместно только в том случае, если бы он хотел сказать, что, к сожалению, были у нас репрессированные безвинно. Он что хотел, то и сказал: репрессированные на должности положительного героя произведений о войне — вот что беда нынешней литературы (Симонов — без указания его имени).

Но это не единственная гадость его статейки в «Лит[ературной] газете» на обороте статейки «Литератора». Есть там и «эмоции, несоразмеримые с политическим разумом» и мн[огое] др[угое].³

Что «Н[овый] М[ир]» перенаселен евреями и они определяют его «линию», не новость. Со слов одного из бывших редакторов «Н[ового] М[ира]» Щербины, переданных Лакшину человеком, слышавшим это самолично, не новость и то, что Лакшин, Кондратович — явные евреи. Но не все, мол, знают, что и Твардовский еврей, правда, не чистый, по матери, польской еврейке. — Дементьев захохотал натужно (как-никак Щербина его нач[альник], зам. директора инст[итута], хоть он ему цену знает)⁴. Я оборвал его: «Что же ты смеешься? Это не смешно, мне по кр[айней] м[ере]». Примолк, как он умеет молчать, когда его лично не касается, и не поймешь, как он относится к твоим словам. Хитрость, школа житейской мудрости («Я ничего не говорю, не знаю, м[ожет] б[ыть], совсем иначе думаю, чем ты говоришь, но и тебе не возражаю»).

В лесу я уже не намечаю подобрать все добрые в дровяном смысле валежины — это не только следствие газификации дачи, но и возрастное. Дай бог справиться с задачей найти и, главное, доставить из леса пяток-десяток елок для посадки перед моим нынешним окном — чтобы заслонить венгровский нужник. А когда подумаешь, что и этого не нужно, не стоит трудов, то уж не нужно и книги расставлять и устраиваться получше и все уже неинтересно, как неинтересно Дементу, <…>.

Шучу: «Тяжело иметь три кабинета, рассредоточивается творческая энергия». А оно и верно отчасти. В городе — мертвая квартира (для меня), мертвая, как склад, библиотека, шкаф с «полным собранием» — почти всеми моими книжками. Здесь «офис» и — теперь — эта комната, которая хороша мне своей неформенностью «кабинета» — косым потолком и т.п. Лучше, чем уступленная Оле с ее Володей моя верхняя комната. Изолированность отрадная, несколько смущает только незанавешенное окно, доступность с надворья, но — обвыкнется.

Хорошие слова Т. Манна: мне здесь хорошо, потому что не все совершенно без недостатков, а недостатки терпимые. Не могу черновики писать на совершенно чистой, форменной бумаге, лучше, когда на обороте собственных машинописных лишних страниц, на кое-чем.

«Триптих» мог бы доделывать, но чувствую уже без обмана, что «кулацкая» часть, особо важная для меня, уже не так важна для нынешнего читателя. И нельзя ставить в вину молодым, нынешним «сыновьям», что они не испытали от «всеобщего отца» ни гнета вины, ни горечи «отпущения». Читаю Бека. Сталин его — первая, пожалуй, попытка настоящего портрета его. Сталин о «тайне»⁵.

7.IX. 69. П[ахра].

Грибное тщеславие Маши — опять заблудилась, прошла бог весть сколько.

Эти дни — под впечатлением беседы с Шатровым («Брестский мир»), с Карпинским Леном Вячеславовичем, собрания, чтения Бека, посещения Симоновыми, наконец, Роем, который вчера пришел под обед.¹

Единственно отрадное — статья Лихачева о путях развития лит[ературы]... будущего.

Невесело, несмотря на «моральную победу».

Не мытьем, так катаньем,
Не шитьем, так латаньем —
Допекут!

Рой о процедуре на райкоме.

— Скажите, написали бы вы свою книгу, если бы отец ваш не был бы репрессирован и не погиб там?

(Никто из членов бюро РК книги не читал — «не читал, но скажу»).

— Не знаю. Однако, если бы моя книга была интересна только для детей репрессированных, то и тогда это немало — их около 20 миллионов...

— Зачем вы приводите обывательские сплетни об убийстве Троцкого?

— Я не сплетнями оперирую, а фактами, зафиксированными документально. Все приговоры «процессов» 30-x годов содержали в себе приговоры к смерти, казни Троцкого. Сталин поступал вопреки осуждению большевистской доктриной индивидуального террора, убивая своих противников даже за пределами родины в порядке индивидуальных акций.

3а рубежом пребывали кровные враги советской власти, народа и Родины — Деникины, Врангели и др., — умерщвление их путем индивидуальных акций не было и не могло быть нашей задачей.

Кто-то из членов: — Однако я бы ничего не имел против, если бы кто-нибудь прикончил этого, что перебежал в Англию (Кузнецова).²

Подводят к тому, как бы он, Рой, поступил, если бы, скажем, XXIV съезд вынес решение о реабилитации Сталина.

— Я бы вынужден был выйти из партии, в которую я вступил после XXII съезда.

Рой знает, что его не восстановят, если даже он признал свою «ошибку», но будет идти до конца, апеллировать во все инстанции, вплоть до партсъезда. Он тверд, но печать обреченности на всем его облике.

Сообщил об известном ему случае выхода из партии одного физика, который теперь не может нигде устроиться на работу.

Говорили, — я проводил его до Трифонова, — о, по-моему, роковом отсутствии сейчас культа личности, вернее, об отсутствии лидирующей личности — наверху.—

Читаю вновь Драбкину — нужно писать о письмах Ленину.³ —

Обленился, к столу не тянет, только бы копался — где придумать дело нетрудно и выполнять отрадно, если забудешься.—

9.IX.69.

Прочел внимательно (2-й раз) Драбкину, — не помню, чтобы я читал что-нибудь подобное в «Лениниане», — давно не перечитывал Крупскую, но по памяти, кажется, она несколько суховата, слишком обожжена солнцем, с которым бок-о-бок прожила главную часть жизни. Драбкина м[ожет] б[ыть] в преимуществе, не будучи ни женой, ни дочерью, ни сестрой гения, но имевшая с ним даже житейское соприкосновение, кроме того, она очевидным образом талантливее как литератор.

Не один раз был растроган и в целом чувствовал Ленина — человека в человеческом (трагическом) смысле.

Менее всего он конспиратор, менее всего администратор, военачальник, торговец, но по необходимости был и тем, и др[угим], и третьим, и чем угодно, и не был смешон и беспомощен ни в одной роли, как, м[ожет] б[ыть], был смешон (и симпатичен) на охоте.

Два рубежа, отмечающих неукротимость его воли и отчаянную решимость: при последнем голосовании «Бреста» и при отказе лечиться в случае полного запрещения диктовать «странички».

И впервые стало ясно, как на ладони, что не какие-нибудь «неточности» «второй части» имел в виду ИМЭЛ <ин-т Маркса—Энгельса—Ленина>,¹ а именно «точности»: закрепление в живом рассказе всего того в Ленине, что нынче не ко двору, в первую очередь последней характеристики Сталина и ненависти к бюрократизму. Бюрократа он ненавидел больше, чем классового врага, ибо тот — перед фронтом, а этот в собственных рядах с партбилетом, во всеоружии фразы и традиции «канцелярской тайны». Он лишь в конечном счете тоже классовый враг, т[ак] к[ак] он порождение и наисовершеннейшее, наижутчайшее проникновение в наши тылы чуждого и гибельного влияния.

И ничто неудивительно в мертвящем духе юбилейных словес, нагнетании их количества, в казенном стремлении (неписаном, стихийном) стушевать существенное качество ленинского образца

Куда более они озабочены забвением, чем памятью, сведением всего, самого заветного и драгоценного в Ленине и ленинизме к пустоутробию своего уровня и своих интересов.

Собственно — вот она трагедия ленинизма: его провозглашают (на словах) вольные и невольные враги его. Настоящий, живой он им ни к чему, он им решительно противопоказан, — но что поделаешь — Ленин. Так пусть будет юбилейный, житийный, дистиллированный, согласованный, увязанный.

Если 21.XII.69 г.² окажется тем, что предполагается (явочный юбилей Сталина), то нечего уже будет сомневаться по частностям, куда мы идем, вернее, ведем, вопреки ленинизму.—

10.IX.69.

На городской квартире было машинописное (не 1-й экз.) письмо, пересланное как бы из Союза писателей, но без «сопроводительной», в конверте с елочкой и зачеркнутым «Новым годом», а не в «фирменном»):

«Секретарю Союза советских писателей!*

Убедительно прошу Вас направить мое письмо и стихотворение поэту Твардовскому. Я обращаюсь к Вам потому, что не знаю местонахождения и адреса автора грязной поэмы.

С большим уважением к Вам учитель Борадзов. 25.08.69 г.

Хрущевскому трубодуру Твардовскому!

На-днях мои соседи — туристы вернулись из Москвы. Они видели вас в больнице... Страшно перепуганный этим известием, я спешу послать свое письмо, чтобы оно еще застало вас в живых. В своей поэме «За далью-даль» вы жаждали услышать суд народа. «Я не страшусь суда такого и, может, жду его давно»... Что ж, извольте, сударь!»

И далее 2 1/2 страницы архи ругательного текста. Последний абзац: «По сравнению с Лениным и Сталиным, Троцкий и Хрущев — ничтожные мухи!!! По сравнению с Маяковским и Исаковским (прославившим один — Ленина, другой — Сталина.) — А.Т вы жалкий попугай!!! Хрущевы и твари-довские вымрут как мухи, а Ленин-Сталин будут жить вечно в истории человечества!!!

Слава вождям — позор узурпаторам!!! Да здравствует ленинизм — долой хрущевизм!

Стихотворение озаглавлено: «Жалоба перед могилой Сталина.

Любимый Вождь, родной Отец,
Пришел я к Вам с душевной болью:
Наследник Ваш Хрущев — глупец
Фашистскую принес нам долю...»

и т.д. до заключительных строк:

«Да здравствует бессмертный Сталин!
Да сгинет подлый царь Хрущев!!!

Борадзов К. 1963 год».

Письмо непосредственно по стилю и тону примыкает к письмам моей «черной папки». На нем нет примет влияния нынешней «дискуссии». Есть соблазн уведомить автора, что я жив-здоров, и съязвить что-нибудь, но не стоит.

Вчера же — письмо (в ред[акционной] почте) некоего «инженеpa подполковника в отставке» в связи с «дискуссией» призывающего: «Опомнитесь!» С[офья] Х[анановна] подала мне его в общей почте, велел подключить к почте «по письму 11».

Вчера Олю не пустили в поликлинику («замужних не обслуживаем») и отобрали «вид», по которому она ходила все время до этого, когда уж дело дней — роды. Просыпался, пил кофе, курил, опять засыпал до 6 ч. Маша сейчас идет звонить Лидии Дмитриевне. — Это не «санкция», просто проявление бдительности, подобной той, что у нашего позорного шлагбаума.

13.IX.69. Суббота. Утро после кофе, Светония и досыпа, 7 ч.

Третьего дня мучительно (почти до изнеможения) перенес и осуществил отцов-ский долг по восстановлению Оли в правах на поликлинику, хотя бы на время родов (звонил Чазову, его заму или помощнику Суранову, дважды ездил на вертушку; приоткрыв дверь большого кабинета, увидел гнусную <неразборчиво> физиономию Мелентьева, совместно с Сартаковым и Марковым руководившего в ту минуту советской литературой — одного этого было бы довольно для упадка сил)¹.

Разрешили до конца года, слава богу.

Уверен, что, как говорили Симоновы, можно было отнюдь не хуже в практиче-ском смысле устроить ее в другом месте, но морально она была заметно подавлена этим отлучением от «контингента» в такой именно момент.

Чазов Евг[ений] Ив[анович] оказался довольно любезным и, не читая еще письма, согласился. Конечно, это наверняка определялось тем, что звонил я по вертушке, т.е. прибегнув к средству, являющемуся привилегией Мелентьевых и др., коим, т[аким] об[разом] как бы обязан косвенно. —

Думаю, не заняться ли зубными делами в этот период испытаний — до того как стать трижды дедом.

В понедельник — звонить по Буртину, во вторник говорить с Козловским, у которого, оказывается, есть замечания по «объему и содержанию», мешавшие ему до сих пор дать одобрение в бухгалтерию по однотомнику во «Всемирной»². Не иначе «Т[еркин] на том св[ете]». Готовлюсь не воспламеняться: во-первых, деньги, во-вторых — единственный случай моего превосходства чином над поэтами-современниками.—

Письма читателей дал Гердту³, он при мне же стал читать вслух жене и какому-то Саше, ахая и вскрикивая. Это интересно тем, что наверняка люди даже новомирского поколения не представляют себе реальности этих писем как явления читательской активности по случаю гонений на журнал и меня. Да мы и сами полгода или год назад не представляли в такой очевидности этот мощный подпор за нами. Стоило, говорит Дементьев, за такую награду и претерпеть, не рухнуть под воздействием унижений, оскорблений, угроз и видимой безнадежности положения.

Вчера статья (редакционная «Правды») о партийности и народности, явно вызванная антиновомирской кампанией, но ни слова о ней не говорящая, кроме невнятного одобрения Литгазетной статьи с ее «выводами», которые так-таки и неизвестно к кому относятся. Жалкая роль людей, вынужденных говорить недомолвками, умалчиваниями и обиняками, хотя, казалось бы, могли бы (и хотели бы!) «рубать». Под стать интервью Биляка, перепечатанного «Новым временем» из «Руде право»⁴: и хочется, и колется, и маменька не велит. — Но какова же должна быть ненависть и злоба против этого ужасного журнала, который, несмотря ни на что, держится — пусть только отпущенный ему срок (да вряд ли и срок точно назначен!).

14.IX.69.

Еще в этой мертвой обители мелькнула присущая ей тень Суркова¹. Зашел к Антонине Ив[анов]не, когда мы там были с Машей. Обычное пустоутробие взаимного трепа. Он заметно размордел, но уже по-стариковски — жухло. Ясно, что без этой пристани он не может, — позвонил о чем-то известном Ант[онине] Ив[анов]не и сказал в обычных ернически-униженных тонах: «Уж вы меня доставьте (машиной) по такому случаю...»

Выходили вместе, я не сразу понял, о чем он:

— Оскорбили меня, старика.

— ?

— Всех нас оскорбили: мы писали, подписывали, а газета не поместила.

Это о письме, организованном Симоновым. Сказано было так, что, мол, опять меня по моей мягкости вовлекли в невыгодное и даже предосудительное дело.

Я поспешил заверить его, что письмо сделало свое дело и не будучи напечатанным. И когда ввернул, что эти «подписанты» куда представительнее «11», он воспрянул и отпустил по поводу последних нечто уничижительное.

Накануне он вел телепередачу (штатный!) о Фадееве. Я слушал только Микояна и чуть-чуть враля Полевого. Было плохое впечатление: бывший деятель литературы, немало посплетничавший «там» о Фадееве, и бывший член П[олит]Б[юро], некогда секретарь Ростовского обкома, при котором, по ходатайству тов. Землячки² (особое внимание ее к Фадееву — «не видела в нем никаких недостатков», м.б., объясняется кое-чем, о чем Фадеев не рассказывал), Фадеев получил «творческий отпуск» для работы над «Разгромом». Пожалуй, это была для него нечастая возможность подчеркнуть свои прошлые заслуги.

Потом дали запись конца какой-то речи Фадеева с характерными интонациями его концовок, и странное и неприятное впечатление натужного пафоса, напряженной «рыдательной задушевности», которое в натуре, в былое время как-то иначе воспринималось, сейчас было почти невыносимо, — да простит меня бедный «седой и мудрый», ибо я уже старше его годами.—

Татьяна Аркадьевна <Фиш> рассказывала с чьих-то слов, что на каком-то совещании редакторов (м[ожет] б[ыть], пропущенном Кондратовичем по отпуску) Степаков сказал, что огоньковская критика «Н[ового] М[ира]» была в хулиганском стиле. Вряд ли он сам так определил, скорее всего это восходит к Суслову, и этим, наверное, определяется невнятность статьи «Правды», неупоминание «Н[ового] мира». Перебор! А — жаль должно быть.

Рец[ензия] Е. Осетрова («Лит[газета») на поэму С. Смирнова «однофамильца» названа «Огорчительная неудача». Как они умеют быть вежливыми со своими!³

Вчера незадачливый день — ни за столом, ни по двору ничего (только лопатой маленько) и вечером милые, но пустоватые Гердты. Мне уже в тягость эти интеллигентные посиделки с пустоутробием анекдотцев и «критических» воздыханий. Я вообще не могу «проводить вечера», разве что, бывало, под выпивку, когда все по-другому. Но и это уже не зовет меня. —

Читаю Светония, дивясь тому, что дожил до 60 лет, не зная таких элементарных вещей истории, которых не знать нельзя, —не зная, но как бы и зная по отголоскам истории в литературе.

Вчера взял у Фишей Горнфельда «О русских писателях» (изд. 1912 г.) — прекрасное письмо и отличная наблюдательность (Тютчев «лирический и политический», С.Т. Аксаков — классик за здорово живешь, Кущевский⁴ (помнится, есть он у нас в каком-то сиб[ирском] издании) как представитель второстепенных писателей, по которым время проходит более отчетливо со своей «злобой», чем иногда по гениям. —

Конец больничной тетрадки, но не конец боли в шее. Завтра попробую баню, лопата, по-видимому, помогает мало, даже, м[ожет] б[ыть], вредна — голову наклонять в напряжении нехорошо. Бесит модная мебель, на кот[орую] не опереться затылком. За столом все хочется подпереть голову — плохо держится. —

17.IX. Пахра, новый кабинет — с окном напротив нужника соседа. —

Чего бы, казалось, желать еще лучшего: один на даче, в чудесный осенний день, чуть только облачный, с тихо падающими березовыми листочками (они все гуще скапливаются по впадинкам дорожек, без особого чувства вины или обязательств непосредственного касательства, — всего и неудобств, что отвлечения по надобностям частных преобразований природы на участке. Маша отпросилась по грибы, — не утерпела, бог с ней, пусть хоть в лесу побродит, о чем так болезненно мечтала Цветаева под Парижем (Письма к А. Тесковой, Прага, 1969). Кстати, и лес по загаженности не уступает, пожалуй, тому, где гуляла Цв[етае]ва со своим Муром. Я уже не могу, зарекся ходить вблизи — есть или нет грибы, а их таки нету.

Словом — куда бы как хорошо, а м[ежду] тем живу как-то условно, в ожидании чего-то, хоть уж давно не так прост, чтобы ожидать добра.

Вчера в редакции — слухи по поводу накануне вышедшего (сигнальным) № 8, что он задержан и тому подобное, по поводу поэмы «За далью — даль» (!).

Накануне — тяжелейшее по безнадежности объяснение с А.А. Козловским, «прогрессистом»-службистом, по поводу «состава» моего однотомника в серии «Всемирной <Литературы»>.

Мало того, что в силу «догадки» начальства насчет возможного недовольства начальства высшего понуждают снять «Т[еркина] на т[ом] св[ете]» (это уж дело решенное и бесповоротно!) хотели бы еще, чтобы я целиком взял это на себя, и даже, может быть, нашел бы целесообразным снять еще и «Дом у дороги», чтобы причина отсутствия «Т[еркина] на т[ом] св[ете]» не была ясна для каждого как причина истинная (а просто, мол, избранное — не собр[ание] соч[инений]). И это гадкое — «Я не в восторге» (от «Т. на т. св.») в связи с моим замечанием, что не может же он убеждать меня, что сам считает не достойной эту вещь включения в данное издание. — Согласия я не дал, но несогласие окончательное было бы попросту поводом для оттяжки издания на неопределенный срок — это целиком в их руках, и я тут могу только пострадать (крупно — материально и отчасти морально, лишившись этого издания). Мои доводы, ссылки на 4-й том «Истории сов[етской] лит[ерату]ры»,¹ напоминание о 60-летии (не думал я, что когда-нибудь прибегну и к такому аргументу) — все без последствий.

Типическое(чное?) явление нынешнего периода: этот Алексей Алексеевич, конечно же, «прогрессист» и не «11» сочувствует, а, конечно «Н[овому] миру», но чуть что по службе — ни миллиметра не возьмет на себя. Это — всеобщее. При абсолютной уценке авторитета «верхов» — полное следование их мыслимым настроениям и возможным (по догадке!) суждениям, кои могут быть не в интересах обеспеченности служебного покоя.

Его же не прейдеши!

Еще из фольклора вокруг «Н[ового] М[ира]»

Тов. Мазуров² сказал, что № 7 будет их — нынешней редакции — последней книжкой. Всех трудоустроим, но вместе им собираться уже не дадим. — Сигнальный № 8, однако, уже налицо. — М[ожет] б[ыть], на нем закончится наше царствие? Нет, тов. Мазуров, не выходит.

Статья Б. Панкина об Абрамове в «Комсомолке», — не мог дозвониться («болен») придется поблагодарить письмецом³.

Месть психа: «Карл Маркс»⁴ после того, как я не ответил на его предложение уплатить за сожженные рукописи, содержащие «систему», которая должна была спасти человечество или «по крайней мере» обеспечить ему Нобелевскую премию, — 500 р., разослал письмо на машинке — копии ЦК, «Литгазете», ООН и «Новому миру», в котором преподло обличает меня, «окопавшегося в щели, называемой дачей» с женой, «безграмотной женщиной», не пригласившей его на обед и ночлег («ночевал в подмосковных рабочих», которые рассказали ему, что весь поселок — алкоголики и, конечно, я в том числе и т.п. «Н[овый] М[ир]» хвалит, оговариваясь, что главный редактор тут ни при чем — в редакции есть умные люди. —

18.IX.

С ночи — дождь, долго собиравшийся еще вчера послеполудни, сразу за неделю тихого листопада сработал — лужицы в листве; перестал, а листочки идут, надломленные, ослабленные. Подсохнут — еще легче пойдут, хотя еще не меньше половины зеленых, идут и зеленые. — <...>

Читаю В.В. Розанова «Инквизитор»: лих, но уже с первой трети противноват.

Горнфельд — хорош, кстати, и Розанову знает цену (о Гоголе). Ю. Трифонов — об обстоятельствах возвращения М. Цветаевой (Эфрон).

Статья С[амария] Великовского о Камю — очень учёниста и как будто про самое то, что неизменно и неотлучно, особенно на нынешнем перегоне возраста моего, но как-то — нет. «Постороннего» я читал, он не задел, даже отчасти раздражал надуманностью и натяжением.

Статья Лема о «Докторе Фаусте» — не знал, что это с польского — немного не по-нашему, но верно — к «мифу» фашизм не сведешь. Не говорит о мертвенности вещи, слишком уж «из головы»¹. —

20.IX.69. Суббота. —

У Воронкова (вместе с Хитровым — по поводу отказа Буртину на райсовете)¹ один на один:

— Ну, как же А[лександр] Т[рифонович] будет с редколлегией. Мне звонил помощник Кириленки — тот вернулся из отпуска и желает, чтобы ему доложили об исполнении «постановления о повышении ответственности»…

Я: — Ничего не могу сказать сверх тех предложений, которые высказал в своем письме.

— Они решительно не поддержаны…

Я, мол, не знаю, как отчитываться по «Н[овому] М[иру]». (Интересно, как по «Юности»). Меня могут снять (не то в шутку, не то всерьез).

— А может, оно и к лучшему? — шучу, но дальше развертывается разговор всерьез, говорю, конечно, я больше, он не возражает.

Говорю, что Cекретариат вообще не держит никаких вожжей, — он сам по себе, «Н[овый] М[ир]» сам по себе.

Говорю, что «Н[овый] М[ир]» в отчете нужно выделить в особый вопрос в связи с миновавшей «дискуссией»².

Что «Литгазета» и «Правда» больше всего старались только ничего не сказать, приглушить, стушевать, локализовать…

Он мне прочел замечания Федина по проекту статьи в «Литгазете», который говорил, что равновесие нарушается в пользу «Огонька», но и критикует «Н[овый] М[ир]».

Вернулся в редакцию, отослал документы по Буртину («бум-зде» — сказал Воронков, — хоть на это годится!), позвонил Сацу и вместе с Лакшиным и Хитровым поехал к нему — посидели, выпили «за старую редакцию «Н[ового] М[ира]». — Обошлось без утренних последствий, но страх перед их возобновлением остался. Не дай бог в эту пору, когда все так содвинулось — Оля, журнал, шея. Лечусь по-прежнему лопатой, но уже больше принуждаю себя, чем увлекаюсь. Тоскливо, но ничего не поделаешь.

На той неделе Олю положат <...> Все предстоящее ей переживается, как будто самому это предстоит.

Вчера позвонил Лакшину, напомнил о нашей идее сделать «Библиографич[еский] указатель» по «Новому миру». В порядке, так сказать, подведения итогов, на прощанье. До конца года авось дотянем.

Читал брошюру о процессе Б. Савинкова, 24 г. Подумать только, что приговоренный в соответствии со статьями к четырежды расстрелу, он был помилован ВЦИКом (10 лет). Но кончил ли он самоубийством, сейчас уже трудно сказать³.

В.В. Розанова читаю без особого интереса.

Утречко без заморозка (вчера ледок на воде в железной тачке), день обещается добрый. —

Вчера пытался что-то:

Пушкин — имя молодое:
Лет пятьсот назад оно
Громом огненного боя
На Руси возглашено.

Пушки Грозного Ивана
И Великого Петра.
Пушки Пугачева.
Бородина (Пушки дня Бородина)

Это имя —
в себя вобрав
Мирный шум родных дубрав,
И оно в иные поры
Выстрелом Авроры…
Имя — света, имя мира,
Имя жизни на земле.⁴

Тут бы хорошо мысль (где-то записано), что одно дело, когда тебя не будет, другое — когда ничего не будет, даже Пушкина под пеплом планеты.

Нет сил, нет готовности претерпеть. Нет еще обжитости «кабинета», — он все же темноват и слишком «приземлен». Но главное, конечно, не в нем.

Вчера же:

Не всем приятна речь твоя,
Простроченная часто
Местоименьем личным Я:
Все Я, да Я, да Я — ста.

Но, может, бо’льшая беда
Как раз того же смысла
С местоименьем МЫ, когда:
Все Мы, да Мы, да Мы-ста…

Когда по радиоволнам,
Что б миру было ясно
Мы ежечасно: «Слава нам!»
Вещаем громогласно.

Допустим даже, и не врем,
Что шиты мы не лыком,
Но для чего себе в урон,
Кричать об этом криком.

Не лыком шиты в простоте,
Но (возразим едва ли)
Не пальцем деланы и те,
Что на Луну слетали⁵. —

Попробовал было пристроиться к этому со своим:

Не заслоняй святую боль
Невозмутимым видом,
Коль стих на славу не тобой
Сегодня миру выдан.

(Та боль) Она про некий день-залог
Того, что славы слаще,
Когда пронзает холодок
Находки настоящей⁶.

Не то, во всяком случае — не сюда. —

Примечания

16.VIII

¹ Э.А. Проскурнина — сотрудник Главлита.

² А.И. Аджубей — зять Н.С. Хрущева, гл. редактор газеты «Известия» в 1959—1964 гг.

³ Е.И. Вучетич — скульптор. Выступил против программной статьи А.Т. «По случаю юбилея» («Новый мир», 1965, № 1). Критикуя линию журнала А.Т., он особо ополчился на требование редактора неприкрашенной и неурезанной правды в литературе, доказывая, что не всякая правда нам нужна. (Е. Вучетич. Внесем ясность. Некоторые мысли по поводу одного юбилейного выступления. «Известия», 1965, 14 апреля).

17.VIII

¹ Новые варианты стихотворений, начатых 15.VIII. В завершенном виде опубликовано посмертно («Комсомольская правда», 1972, 28 октября).

19.VIII

¹ Требование «единомыслия в России» с особой последовательностью высказывалось идеологом самодержавия М.Н. Катковым, над книгой о котором я тогда работала. А. Т. прочитал одну из ее глав, отметив определенное сходство консерватизма имперского и советского и заинтересовавшись проблемой приспособления реакции, отстаивавшей свои позиции, к прогрессу.

² В.Д. Фоменко — писатель, живший в Ростове-на-Дону. Опубликовал в «Новом мире» в 1961 г. роман «Память земли» (Кн. 1). Работа над второй книгой романа затянулась: она опубликована в «Новом мире» после ухода из него А. Т. в 1970 г. А.И. Метченко— литературовед, критик, преподаватель филологического факультета МГУ. Печатался в «Октябре» В. Кочетова. Критику в «Новом мире» обвинял в недостатке партийности. (А. Метченко. О литературной критике. Обзор статей критического отдела «Нового мира» за 1965—1966 гг. «Коммунист», 1967, № 6).

20.VIII

¹ См. запись 4.VIII и примеч. к ней.

² А. Эйснер — участник гражданской войны в Испании. См. его воспоминания: А. Эйснер. Двенадцатая, интернациональная. «Новый мир»,1968, № 6.

³ К.И. Чуковский особо отметил предисловие М.Я. Гефтера к моей книге «Социалистическая мысль России на рубеже 1870—1880-х гг.» (М.,1969), мне же кроме одобрения был высказан и ряд замечаний. Я бы никогда и не подумала посылать книгу К.И. Чуковскому: ее (надписанную от автора сестрой Ольгой) отвез ему без моего ведома А.Т.

21.VIII

¹ М.Н. Бернес, народный артист РСФСР, умер в 1969 г. в той же Кунцевской больнице. А.Н. Мясоедов — сосед по больничной палате.

² Валентина Ходасевич. Встречи. Из книги «Портреты словами». Воспоминания В. Ходасевич о М. Горьком («Новый мир», 1968, № 7) А.Т. оценивал весьма положительно.

22.VIII

¹ Годовщина введения в Чехословакию советских войск. Стихи о присяге в посмертных изданиях А. Т. не печатались, но неоднократно цитировались в годы перестройки в публикациях о чехословацких событиях августа 1968 г.

² Густав Гусак, сменивший на посту первого секретаря Компартии Чехословакии Александра Дубчека — лидера «Пражской весны». Гусак предупреждал об опасности ослабления «братских отношений» и говорил о недопустимости антисоветской пропаганды. Борьба с антисоциалистическими силами, утверждалось в докладе, должна быть продолжена. («Правда», 1969, 21 августа).

³ Мустай Карим — народный поэт Башкирской АССР, неоднократно печатался в «Новом мире». В 1969 г. выступил здесь со стихами (в переводах Е. Николаевской и И. Снеговой) дважды (в №№ 5 и 10). См.: М. Карим. Его присутствие. // Воспоминания об А.Т. Твардовском. М., 1982.

23.VIII

¹ Г.Н. Троепольский печатался в журнале А. Т. с 1953 г. О борьбе за спасение малых рек, начатой публицистикой Троепольского «О реках, почвах и прочем» («Новый мир», 1965, №1), см. записи А. Т. в январе 1966 г.

² Л.М. Каганович —соратник И.В. Сталина, нарком путей сообщения. Г.М. Кржижановский — участник революционного движения, советский партийный и государственный деятель, вице-президент АН СССР (1929—1939), руководитель Энергетического института. Умер в 1959 г.

25.VIII

¹ «Фильм «9 дней одного года» (1962). Режиссер М.И. Ромм.

² Цитата из «Жития протопопа Аввакума», заключающая диалог протопопа со спутницей жизни: «Долго ли мука сия будет?» — «До самой смерти» — «Добро... ино еще побредем…» Борец с официальной церковью, Аввакум 15 лет провел в земляной тюрьме на Севере. Сожжен по царскому указу. Одна из любимых книг А. Т. — «Житие…» (М.,1934, Асаdemia) — сохранилась в его библиотеке.

26.VIII

¹ Б.А. Смирнов, народный артист СССР, сыграл В.И. Ленина в «Кремлевских курантах» Н. Погодина (МХАТ). М.И. Ромму (1901 г. р.) было 68 лет. Он умер, как и А. Т., в 1971 г.

27.VIII

¹ Э.А. Рязанов — кинорежиссер, сосед по даче на Пахре.

² З.Е. Гердт, артист, Татьяна Александровна — его жена, соседи по даче.

³ Б.А. Бабочкин, народный артист СССР, исполнитель роли Чапаева в любимом фильме А. Т. Из дневников Б. Бабочкина видно, что он следил за событиями вокруг «Нового мира», высоко ценя А. Т. — «великого поэта и деятеля». «Разве его судьба лучше, чем судьба Шевченко? Ведь у Шевченко это было в начале жизни!» (Б. Бабочкин. Воспоминания. Дневники. Письма. М., 1996. С. 178. И след.).

28.VIII

¹ «Литератор» заявлял, что статья А. Дементьева в «Новом мире» «вызвала справедливые протесты писателей». О протестах читателей и писателей против «Письма 11-ти» не упоминалось. В заметке «От редакции» говорилось, что редколлегия «Нового мира» «не проявила желания правильно, по-партийному реагировать на критику». Подчеркивая неуважение журнала А. Т. к общественному мнению, выразителем которого явились 11 литераторов в «Огоньке», газета утверждала, что «в редакции «Нового мира» игнорируют любые мнения, кроме собственного». (Литератор. Литературные споры и чувство ответственности. «Литературная газета»,1969, 27 августа).

Петрусь Бровка — народный поэт Белорусской ССР, печатался в «Новом мире».

² А.Б. Чаковский — гл. редактор «Литературной газеты». Упомянутые выступления 27 августа по сути были откликом газеты на заметку «От редакции» в еще не вышедшем в свет № 7 «Нового мира», являвшуюся ответом на «Письмо 11-ти».

³ Жена А.Г. Дементьева.

29.VIII

¹ В. Белов. Бухтины вологодские. (Завиральные в шести темах). «Новый мир», 1969, № 8; П. Антокольский. Художник. Архимед и сказка. Балаганный зазывала. Два сонета. Стихотворения. Там же. Строк о «закупоренных бутылках» здесь нет.

² А. Т. имеет в виду редакторскую деятельность Н.А. Некрасова и М.Е. Салтыкова-Щедрина.

И.Н. Шустер — шофер гаража «Известий».

Я.Г. Ухсай — народный поэт Чувашской АССР. А. Т. был знаком с ним с 1937 г. и помогал его первым публикациям в столичной печати. В 50-е гг. печатался в «Новом мире». В Автобиографии Я. Ухсай отметил важную роль А. Т. в своей жизни. (Я. Ухсай. Стихи. «Библиотека советской поэзии». М., 1961.)

⁴ Н.А. Михайлов — председатель Комитета по делам печати. Т. 5 Собр. соч. А. Т. (Статьи и заметки о литературе) задерживался из-за отказа автора изъять упоминание о Солженицыне в статье о С. Маршаке. Вышел в 1971 г., когда А. Т. был уже смертельно болен.

30.VIII

¹ Четверостишие публикуется впервые.

² А.В. Караганов — литературовед, критик, искусствовед, член Комитета по кинематографии. Был тесно связан с «Новым миром», где его жена Софья Григорьевна Караганова заведовала отделом поэзии. Своей «поганой статьей», поддерживающей «неославянофилов», писал Александр Васильевич, — газета «поставила групповые страсти выше идейных принципов». (27.VIII.69. Архив А. Т.)

³ Би-би-си цитирует заметку «От редакции» («Новый мир», 1969, № 7) — ответ на «Письмо 11-ти».

31.VIII

¹ Лариса Алексеевна Жадова — жена К. Симонова, искусствовед. Повесть Б. Шинкубы «Приезд Чанты» опубликована в № 6 «Нового мира» за 1969 г. А.Н. Шелепин — член Политбюро ЦК, в 1958—1961 гг.— председатель КГБ.

² Публикация военных дневников К. Симонова, разрешенная цензурой, была запрещена ЦК. Тираж № 10 за 1966 г.«Нового мира», где они уже были напечатаны, пошел под нож. См. записи А. Т. в Рабочей тетради 1966 г.

³ Отвага «Огонька», «Молодой гвардии», «Литературной газеты» и других изданий, выступивших в поддержку позиции национал-патриотов, во многом объяснялась расстановкой сил в «верхах». В партийно-государственном аппарате сочувствующих и покровителей у русских националистов, как выявляют последние публикации, оказалось большинство, включая членов Политбюро. (См.: Н. Митрохин. Русская партия. Движение русских националистов в СССР 1953—1985. М., 2003. С. 357 и др.) Особую роль в их организации и сплочении играла «группа Павлова» — секретаря ВЛКСМ, ярого противника «Нового мира». (Там же. С. 338—356).

⁴ «Я не приемлю этот роман в самой главной его отправной точке, в неверии во внутреннюю, здоровую силу нашего общества, которая присутствовала в нем всегда, в том числе и в такие тягчайшие периоды его развития, как последние годы жизни Сталина», — писал К. Симонов в отзыве на роман «В круге первом», представленном в ЦК. (Кремлевский самосуд. Секретные документы Политбюро о писателе А. Солженицыне. М., 1994. С. 35).

2.IX

¹ Книга вышла в серии «Литературные мемуары» (Л., 1969).

Ул. Воровского, 52 — тогдашний адрес правления ССП и его Секретариата.

5.IX

¹ А.М. Марьямов — член редколлегии «Нового мира», зав. отделом публицистики. А.В. Василевская — зав. библиотекой редакции.

² С.Х. Минц — секретарь А. Т. в редакции.

³ «Подавляющее большинство командиров пришло на войну без всяких репрессий… Так для чего же художнику «играть в поддавки с модой», делая героем репрессированного?». Читатель невольно должен был вспомнить здесь Серпилина из «Живых и мертвых» К. Симонова. «В. Быков так пишет советских людей, что непонятно, как мы войну выиграли». (Н.М. Грибачев. О войне и человеке. «Литературная газета», 1969, 27 августа). О статье «Литератора» см. запись 28.VIII.

⁴ В.Р. Щербина был редактором (в ту пору отв. секретарем редакции) «Нового мира» в 1941—1946 гг. С 1953 г.— зам. директора Института мировой литературы им. М. Горького (ИМЛИ). Труды Щербины посвящены защите соцреализма и борьбе с буржуазным искусством.

⁵ Роман А. Бека «На другой день», где была попытка, по словам автора, представить Сталина «не тронутого ни фимиамом, ни обличениями позднейших лет», не мог рассчитывать на скорую его публикацию: в портфеле «Нового мира» с 1965 г. лежал его роман «Новое назначение» («Сшибка»), за который все эти годы редакция продолжала борьбу. В редколлегии возникла мысль напечатать фрагмент романа, но А. Т. она была не по душе. Роман был опубликован лишь в 1987 г. в «Дружбе народов» (№ 8—9).

7.IX

¹ О чтении А. Т. пьесы М. Шатрова «Брестский мир» см. запись 10.VIII. Л. Карпинского к А. Т. привел Ю. Буртин. Секретарь ВЛКСМ по идеологии (1958—1962), член редколлегии «Комсомольской правды» и газеты «Правда» (1965—1967), Л. Карпинский после изгнания из органа ЦК работал в Институте социологии АН. В программной статье «Слово тоже дело» (1969) отстаивал решающую роль свободы слова («самовыражения» для интеллигенции, партийных и общественных дискуссий) в радикальном преобразовании советского строя. («Пресса в обществе 1959-—2000». М., 2000. С. 563 и след.).

О Р.А. Медведеве см. запись 5.VIII.

² Ан. Кузнецов, писатель, печатался в «Новом мире». В 1969 г. попросил политического убежища, будучи в командировке в Англии.

³ Ю.В. Трифонов — писатель, автор «Нового мира», сосед по даче на Пахре. А. Т. читал рукопись Е. Драбкиной «Раздумья в Горках» — продолжение повести «Зимний перевал» («Новый мир»,1968, № 8).

Речь идет о предисловии А. Т. к изданию в Италии писем трудящихся к В.И. Ле-нину, опубликованных И. Брайниным («Новый мир». 1968, № 4; 1969, № 1).

9.IX

¹ А. Т. имеет в виду внутреннюю рецензию Института марксизма-ленинизма, который должен был санкционировать все материалы о Ленине, предназначенные для публикации.

² День рождения И.В. Сталина.

13.IX

¹ А. Т. читал сочинения римского историка и писателя Гая Тарквила Светония, изданные в серии «Литературные памятники» (М.: Наука, 1966). Е.И. Чазов— начальник 4-го Главного управления Минздрава СССР. Ю.С. Мелентьев — зам. зав. Отдела культуры ЦК. С.В. Сартаков, Г.М. Марков — секретари правления ССП.

² Хлопоты, связанные с жилищным вопросом Ю.Г. Буртина — ст. редактора отдела публицистики «Нового мира». А.А. Козловский — редактор тома А. Т. «Стихи и поэмы» в серии «Всемирная литература» Гослита.

³ О письмах в поддержку «Нового мира» см. так же запись 12. VIII и примеч. к ней.

⁴ В редакционной статье «Ленинская партийность — знамя революционного искусства» одобрялось выступление «Литературной газеты», критиковавшее редакцию «Нового мира» (см. о нем запись 28.VIII). «Правда», 1969, 12 сентября.

В. Биляк — член Президиум ЦК КПЧ, говорил о подготовке антисоциалистиче-скими силами в Чехословакии в 1968 г. государственного переворота. Избежать вступления в Чехословакию войск Варшавского Договора можно было, по его словам, мобилизовав все внутренние здоровые силы, направляя их «твердой партийной рукой». А. Дубчек же подвергся влиянию «нечестных людей» и повел КПЧ по опасному пути. (В. Биляк: От Дрездена до Братиславы. Из истории событий в Чехословакии. «Новое время», 1969, сентябрь, № 17).

14.IX

¹ А.А. Сурков — поэт секретарь правления ССП. Подписал протест против «письма 11-ти». (См. записи 3 и 5.VIII).

² А.И. Микоян — член Политбюро ЦК в 1935—1966 гг., Б.Н. Полевой — писатель, гл. редактор журнала «Юность». Р.С. Землячка — государственный и партийный деятель в 1920—1930-е гг. — член ЦК, зам. председателя Комиссии партийного контроля.

³ Т.А. Фиш (Смолянская) — литератор, редактор, жена писателя Г.С. Фиша.

Откликаясь на поэму «талантливого поэта-публициста» С. Смирнова «Нраво-учительные строфы» («Москва», 1969, № 8), Е. Осетров мягко пожурил его за мелкотемье (в основе поэмы — дачные впечатления автора и история его собак). («Литературная газета», 1969, 10 сентября.) Подписавший «Письмо 11-ти» поэт и его критик принадлежали к одной идейной группировке. «Евг. Осетров был одним из немногих русских националистов, кто позиционировал себя в этом качестве четко и открыто». (Н. Митрохин. Русская партия. Движение русских националистов в СССР 1953—1985. М., 2003. С. 162).

⁴ Полемизируя с В.В. Розановым, считавшим, что определение Гоголя как писателя натуральной школы, данное Чернышевским, неверно, Горнфельд напоминает, что к реалистическому направлению Гоголя относили и К. Аксаков и В. Белинский. (А. Горн-фельд. О русских писателях. СПб, 1912. С. 147).

А. Т. имел в виду кн.: И.А. Кущевский. Избранное. Барнаул, 1957. В библиотеке А. Т. сохранилась и кн. Кущевского «Николай Негорев, или Благополучный россиянин». М., 1958). Сохранилась и книга А. Горнфельда «Как работали Шиллер и Гете». М., 1933, с пометками А.  Т. — студента ИФЛИ, одна из первых в его московской библиотеке.

17.IX

¹ В макете книги: История советской литературы. Т. IV. Под ред. А.Г. Дементьева в разделе об А. Т. была дана высокая оценка поэмы «Теркин на том свете». Книга вышла без упоминания о поэме.

² К.Т. Мазуров — член Политбюро ЦК КПСС.

³ Б.Д. Панкин. Живут Пряслины! («Комсомольская правда», 1969, 14 сентября) — о романе Ф. Абрамова «Две зимы и три лета» («Новый мир», 1968, №№ 1—3), выдвинутом редакцией на соискание Государственной премии. А. Т. в письме 17.IX.69 Б. Панкину (гл. редактору «Комсомольской правды») благодарил его за поддержку Ф. Абрамова —«человека — мало сказать — талантливого, но честнейшего в своей любви к «истокам», к людям многострадальной северной деревни и терпящего всяческие ущемления и недооценку именно в меру этой честности». (Соч. Т. 6. М., 1983. С. 285).

⁴ Читатель, посылавший в редакцию письма за такой подписью.

18.IX

¹ В.В. Розанов. Легенда о Великом Инквизиторе. СПб, 1906.

С. Великовский. После «смерти бога». (О «Постороннем» Альбера Камю). «Новый мир», 1969, № 9. В 1969 г. «Новый мир» опубликовал рассказы А. Камю «Жена» и «Немые» (в № 1) и его повесть «Падение» (в № 5). О попытках А. Т. напечатать роман А. Камю «Чума» см. в Рабочих тетрадях 1963—1965 гг.

Статья С. Лема «Мифотворчество Томаса Манна» была подготовлена к печати, но опубликовать ее до разгона «Нового мира» не успели. Напечатана новой редакцией, как и многие материалы из портфеля журнала А. Т. («Новый мир», 1970, № 6).

20.IX

¹ Хлопоты по жилищному вопросу Буртина.

² А.П. Кириленко — член Политбюро ЦК. О постановлении «О повышении ответственности руководителей органов печати…» см. записи в январе-феврале 1969 г. А. Т. имеет в виду дискуссию по «Письму 11-ти».

³ В 1924 г. в Москве и Петрограде несколько издательств выпустили стенографический отчет о процессе Б. Савинкова. Версия о его самоубийстве до сих пор не опровергнута. (Б. Савинков на Лубянке. Документы. М., 2001).

⁴ Черновой набросок стихотворения. Впервые: в «Новом мире», 1987, № 3.

⁵ При жизни А. Т. не печаталось. Впервые: в «Известиях», 1988, 25 июня.

⁶ Опубликовано впервые в «Комсомольской правде», 1972, 28 октября.

Публикация В.А. и О.А. Твардовских.

Подготовка текста О.А. Твардовской.

Примечания В.А. Твардовской.

(Продолжение следует)