Ирина Муравьёва

Людмила Штерн. Охота к перемене мест

Скажем так: “слагаемые” — это люди, города и страны. Их “перемена” — содержание книги, название которой обыгрывает пушкинскую строчку.

Когда человек пишет о том, что его действительно захватывает, написанное отличается, как правило, особенной внутренней четкостью. Форма и содержание образуют спокойное единство, так как автором движет не поток сознания, бросающий его в эффектные метафоры, а продуманное желание поделиться с другими своей информацией. Подобное желание возникает у репортеров, военных корреспондентов, комментаторов — короче говоря, у всех тех, кто видит событие в самом истоке и чувствует, как много зависит от пристальности его внимания и быстроты реакции.

Людмила Штерн отличается неистребимым любопытством. Рассказы о путешествиях — самый что ни на есть естественный для ее писательского дарования жанр. Перемещаясь по свету, она открывает в себе самой не меньше, чем в сменяющих друг друга пейзажах и людских характерах. Если мы согласимся, что и в документальной прозе легко вычитывается личность пишущего — не меньше, чем в романе, рассказе или повести, — то нельзя не заметить, каким умно-талантливым человеком написана “Охота к перемене мест”.

И не только умным, но веселым, терпимым и добродушным. Редкое свойство для нынешних женщин-писательниц, часто не совсем добродушных и еще чаще — совсем нетерпимых.

Людмила Штерн не оглядывается на чужие мнения, ни у кого не учится и ничьих достижений не копирует. Она пишет так, как хочет, как находит нужным, и нисколько не беспокоится, что ее обвинят в мелочной буржуазности или пресловутом мещанстве. Вот, например, как легко, радостно и свежо вылеплено: “В половине десятого мы вошли в ресторан аббатства Тре Жирард. Это была бывшая трапезная со сводчатыми потолками, закопченными балками и камином, сложенным из темного базальта. Слева от входа стояла настоящая телега, на которой французские крестьяне когда-то ездили на базар. На телеге высилась пестрая гора свежих овощей. Головки белой, как кучевые облака, цветной капусты, артишоки размером с ананасы, помидоры размером с дыню и крошечные дыни “кавальонс” размером с помидор. Белая спаржа, сахарные андивы, гороховые и бобовые стручки в радужной гамме от светло-зеленых до пурпурно-лиловых, янтарные кабачки, лохматый лук-порей, перцы всех расцветок, розовый чеснок и пучки чудесно пахнущих трав. Выглядело, как ожившая голландская живопись XVII века.

Круглые столы с золотистыми кружевными скатертями и салфетками, сложенными наподобие испанских вееров, выглядели нарядно. На них сияли узкие хрустальные вазы с ирисами. Ресторан был почти полон, но как-то странно тих. Гости разговаривали шепотом, как будто в предвкушении торжественного и важного события”.

Мне приходит на память прелестный фильм “Большая ночь” (“Big night”), почти целиком построенный на том, как в маленьком итальянском ресторане готовят праздничный обед. Фильм этот еще раз подтвердил распространенную догадку о том, что в искусстве не так важно — “о чем”, зато крайне важно — “как”.

Штерн не замахивается на “роковые” сюжеты. Но, не отказывая себе в удовольствии перечислить подробности ресторанного меню или детали женской одежды, она умудряется напомнить о любви и дружбе, черпнуть истории, “глотнуть” метафизики — иначе говоря, она соблюдает правила “большой” литературы и инстинктивно учитывает ее законы, не только меняя местами слагаемые, но и переписывая условие задачи.