Евгений Даниленко

В заколдованном круге

От автора

Рассказы написаны во время дежурств. Я работал охранником и между обходами набрасывал на листках первое, что придет в голову. С одной стороны, это помогало скоротать время. С другой — являлось прекрасным сеансом психотерапии. Нынче я работаю для кино. Но проза, кажется, — основное.

Я надел тапочки и вышел на лестничную площадку покурить. Вероятно, услышав, как щелкнул замок двери, из своей квартиры выскочил мой сосед и тотчас стал похваляться, какая красивая могила у его жены…

От соседа пахло вином, а в глазах стояли слезы. Он только что приехал с кладбища и еще не успел переобуться — желтая, по всей видимости, могильная глина виднелась на его башмаках.

Я курил, стряхивая пепел в консервную банку, привязанную к перилам лестничного марша.

— Оградка — из нержавейки, — вдохновенно врал сосед, — надгробие — гранит… Вернее — мрамор! Фотография моей Галочки на нем — в полный рост! Как живая Галочка на могиле стоит… Какая фигура! Какие глаза! Ты ведь помнишь мою Галочку? Помнишь?..

Да, я помнил жену соседа, которую слопал рак полтора года назад. Маленькая, кривобокая, с пронзительными глазами, не выражавшими, впрочем, ничего, кроме любопытства. Работала она, кажется, уборщицей в банке и получала громадную зарплату.

Я стоял и смотрел на соседа, который хлюпал носом и бормотал:

— Галчонок мой… Умерла, умерла! И вот я один… Один на целом свете! Детей у нас нет и… живи, как знаешь…

Жил сосед со своим Галчонком как кошка с собакой — постоянные скандалы, крики, шум до потолка.

Раздавив окурок в консервной банке, я вернулся к себе и, остановившись в прихожей, в который раз уже стал прикидывать, как сделать пошире кухню. “Ванную перенести в кладовку, а тут разрушить стену, вон там сделать вход…”

— Оградка — из нержавейки! — доносилось с лестничной площадки. — Фигура!.. Ты помнишь, Валентина, какая у нее была фигура?!

Я надел пальто и вышел на балкон. С него были видны заросшее рыжим камышом болото, нитка одноколейной железной дороги, ряды гаражей, а дальше — громадное кладбище. Над ним кружились темные точки — стаи ворон.

На соседний балкон вышел Григорий Михайлович, подполковник в отставке, мой партнер по походам за грибами и ягодами.

— Как дела, Олег Петрович?

— Вчера был на кладбище… Ты не представляешь, какая красивая могила у моей жены! Кирпичные столбики, и между ними — якорная цепь, выкрашенная серебрянкой… Как она на солнце блестит!

— А я у своей на той неделе был. Знатная, великолепная могила у нее! Я, видишь ли, велел построить ее из розового камня-ракушечника… Посадил слева айлантус, а справа три саженца эльдерской сосны. Теперь деревья выросли, шумят…

— Хочу рядом с могилой сделать столик и скамьи.

— Я сделал. И покрыл их резьбой…

— Я тоже покрою резьбой…

— Нужно проложить к могиле дорожку. Я заказал цемент и гравий…

— Великолепную дорожку сделал я. Напилил кедровых бревнышек и уложил их в выкопанную канавку. По бокам посадил кусты жимолости, барбариса, можжевельника…

— Говорят, груздей в этом году тьма-тьмущая.

— Мне звонил племяш из деревни, приглашал…

— Поедем?

— Да, нужно набрать груздочков…

— Моя Маша готовила их со смородиновым листом…

— А моя Зина очень малосольные уважала…

— Так, значит, завтра?

— Завтра, с утра.

— Ладно. Пойду посмотрю свой драндулет, чтоб завтра с пол-оборота завелся.

— Я тебе помогу. Жиклеры, мне кажется, нужно продуть, переставить зажигание… И, знаешь что?

— Что?

— У меня сегодня на ужин котлеты…

— А я как раз картошечку сварил…

— Так, значит, из гаража — ко мне?

— Есть, Олег Петрович, такое дело.

…В осенних утренних сумерках мы выехали на “Москвиче-412” из города. Был сильный туман. Москвич, светя фарами, поскрипывая, ехал вперед. Григорий Михайлович сидел за рулем. Я — рядом.

— Прошла жизнь, — вдруг сказал сосед. — Все кончилось.

И я молча с ним согласился.

Я живу в фонаре Дома со шпилем. Он мне кажется самым высоким зданием в Омске, хотя, разумеется, это не так. Видимо, здесь играют роль впечатления детства. Когда-то моя семья жила неподалеку, на Лагерной, в домике, окруженном бузиной, желтой акацией и сиренью. Городской асфальтовый гремящий и сверкающий центр составлял резкий контраст с тамошними бревенчатостью, щелястостью ставней и заборов, кованостью крылечек, дверных крючков и засовов. Магазин “Радость”… Дом со шпилем… “Ленинградское” кафе… Все эти названия чудесно звучали и пробуждали мою детскую фантазию.

Мой сын меня осуждает и всякий раз, когда я пытаюсь читать ему мораль, заявляет мне:

— Я не хочу быть таким, как ты!

Ну, что ж. У сына большие планы. Он учится на маляра. У него, по всей видимости, великолепное будущее.

— Папан, хватит пудрить мне мозги, дай лучше две тыщщи…

— Зачем тебе?

— Куплю черной краски.

— Для чего?

Сын пожимает плечами:

— Нарисую свастику на элеваторе…

Я вздыхаю:

— Как ты еще глуп.

— Что ж? Дашь две тыщщи?

— Вот тебе деньги.

Сын уходит и возвращается поздно ночью: со сломанным носом, в разорванной рубахе, лицо, грудь, руки в крови.

— Что случилось?

— Охранники сцапали меня… Ну, ничего. Знаешь что?

— Что?

— Я больше не хочу быть маляром. Буду фотографом. Мне понадобятся фотоаппарат, реактивы, ну и все остальное…

— И что же ты будешь фотографировать?

— Не что, а кого. Голых женщин и отсылать их фотографии в журналы.

— В какие?

— Типа “Попочки”, “Кремовые сиськи” или “Половое бездорожье”…

— А голых женщин где возьмешь?

— Да только свистни…

Я выдал ему пятьсот долларов на фотоаппарат, реактивы и все остальное.

Сын исчез и пропадал где-то неделю. Затем опять посреди ночи в крышку стального люка в полу, служившего входом в мое убежище, поскреблась мышь…

Я встал с кровати под пыльным малиновым балдахином, сунул ноги в лапти, связанные из телефонного кабеля, отодвинул щеколду и откинул крышку. Сын поднялся в фонарь, подошел к стеклу, за которым мигала рекламная вывеска строительной компании “Авось” и застыл.

Я подошел к нему и встал рядом. Город дрожал рыжими редкими огнями. Но проспект внизу был как-то напрасно и изобильно залит белым ослепительным светом. Мигали желтым, зеленым, красным светофоры на перекрестке. Редкие легковушки медленно, как рыбки в аквариуме, проплывали мимо друг друга.

— Быть фотографом отвратительно, — произнес сын. — Знаешь что? Я тоже хочу, как ты, бриться половинкой бритвенного лезвия и жить в фонаре…

— Ничего не получится, — вздохнул я.

— Почему?

— Тебе нужно найти что-то свое.

— Ладно. Я устроюсь в строительную компанию “Авось”.

— Кем?

— Сторожем.

Поужинав яблоками, мы выпили по рюмке кофейного ликера и легли спать. Я — на своей кровати под малиновым балдахином. Сын — в гамаке, натянутом перед фонарем на крыше.

Неоновая реклама строительной фирмы “Авось”, вспыхивая через каждые три секунды, освещала аспидно-зеленым огнем белые, перепачканные в пыли крылья моего сына, торчащие из сетки гамака, как кол…

Начальник отдела кадров раскрыл трудовую книжку и сразу же нахмурился. Пролистав ее до конца, кадровик отложил в сторону документ, запечатлевший все вехи долгого и извилистого трудового пути, сцепил пальцы рук и, глядя в окно, за которым стояла погребенная под январским снегом техника, промямлил:

— Не-е… Нам такие не требуются.

— Человек без работы, — вкрадчиво произнес посетитель, — словно птица без клетки.

Начальник отдела кадров АТП № 7 вздрогнул и уставился на посетителя. Взгляд начальника поочередно выразил изумление, недоверие, растерянность и, наконец, тревогу…

— Ты на что намекаешь? — вспыхнул он.

— Я, извиняюсь, вас как по имени-отчеству?

— Ну, Аркадий Данилыч, — грубо ответил начальник, не понимая, куда клонит посетитель.

— А-га. А я, значит, Григорий Петрович Попцов. Очень приятно познакомиться. Я тут проходил мимо, вижу объявление: “Требуется жестянщик…” Ну, а поскольку я и жестянщик, и слесарь, и плотник, и тракторист, и газоэлектросварщик, и прочее, то решил: “Дай зайду. Авось встречу в кадрах понимающего человека, который не посмотрит ни на что и моментально приобщит к делу!”

— Ты странный тип, — выдавил из себя начальник и зачем-то оглянулся. — Чего это тебя носило от Кишинева до Чукотки? Всех мест, где ты работал, — пальцев не хватит сосчитать…

— Верно! Правильно! В самую вы точку, Аркадий Данилыч… Я точно такого же мнения! Человек без работы, — добавил Попцов, — как корова под седлом. Молочка из нее еще кое-как выжмешь, а через препятствия скакать ни-ни… Без петуха и куры не несутся! Так и человек без труда… Ну, да что говорить. Вы, Аркадий Данилыч… Извините, я здесь натоптал! Да, вот так, протяните руку помощи, и заранее вам благодарен…

Во все продолжение этой речи кадровик не сводил глаз с Попцова. Когда тот замолчал, начальник, вздохнув, спросил:

— Пьющий?

— А то как же!

— Как насчет прогулов?

— Ни боже мой! Даже пьяный или, предположим, с глубокого похмелья — на работу как штык…

— В цех автомобильного транспорта тебя возьму. Кузнечное дело знаешь? Паять, лудить?

— Самое разлюбезное мое…

— Ступай. Устраивайся. И смотри у меня, Григорий Петрович…

— Да разве ж я не понимаю! Мерси за доверие.

Устроившись в цех автомобильного транспорта, Попцов в первый же день попался на воровстве распределителя зажигания с двигателя ЗИЛ-131, принадлежавшего местному передовику — некоему Мердину, шоферу с двадцатипятилетним стажем.

Попцова с треском уволили из АТП № 7.

Ровно через неделю он стоял перед дамой в золотых серьгах и собольей шапке — владелицей фирмы “Вектор”.

Хозяйка “Вектора”, брезгливо перелистывая трудовую книжку, цедила сквозь зубы:

— Экой ты… Одних “горбатых” статей — восемь штук!

Она уже набрала в грудь воздуха, чтоб сказать резко и категорично: “Нет, нам таких работников даром не нужно!”

— Человек без работы, Наталья Михална, — послышалось в этот момент, — извините за выражение, как птица без клетки…

Наталья Михална закрыла рот и выпучила на посетителя глаза.

Через час, тяжело вздыхая, Попцов уже скреб лопатой асфальт перед офисом фирмы “Вектор”…

Жил на свете такой Евдокимов. Не тот, который цветущий актер-юморист, а другой. Старый, гадкий. Да и то — пил и курил с десятилетнего возраста. Жену его, Катьку, у нас всякая собака знала. Потому что ходила та Катька с запрятанной под подолом дохлою кошкой. Дети у них — мальчик и девочка шести и семи лет. Девочка, бывало, в школе училась. А пацан дома сидел. Пробовали и его в школу (в садик-то таких не берут), но Наробраз запретил. Сказал: “Нечего мучить ребенка”. С детьми Евдокимова и Катьки никто из ребят не играл. “От них воняет!” — вот и весь сказ. Да и как же было им не вонять, когда детишки-то с самого рождения не мыты… Папочка — все запивается, и мамашка не отстает.

Приходит раз Евдокимов с гулянки (он на гулянке в соседнем селе был, там у тракториста справляли день рождения, вот, значит, и наш герой там подвизался), смотрит: к стене гвоздиком записка приколота. Что за чудеса… Лег Евдокимов на пол (потому как на кровати спать брезговал) и захрапел. Проснулся он часа через четыре (он никогда долго не спал). Протер глаза. На стене — все та же записка… Снимает он ее с гвоздя, читает: “Дорогой Евдокимов, я с тобой порываю всяческие отношения. Уезжаю с Кирилловым. На Дальний Восток. А ты пошел в жопу. Катя”.

— Кириллов! Да он же ногтя моего не стоит, — проворчал Евдокимов, а сам чувствует — на душе скверно…

Встал Евдокимов, надел свой лучший пиджак, пляжную кепочку с прозрачным голубым козырьком на голову пристроил. Закурил и отправился на дебаркадер. А там стоит человек в ветровке, болотных сапогах, с рюкзаком и на Енисей смотрит. Подошел Евдокимов к этому человеку и спрашивает:

— Ты чего, на рыбалку ездил?

— Нет, — отвечает человек. — Проводил отпуск в геологической партии. Заработал немного. И вот теперь возвращаюсь домой, в Красноярск.

— А твоя фамилия не Кириллов?

— Нет. Виктор Петрович Богодица. Тыщща девятьсот пятьдесят третьего года рождения. Могу паспорт показать.

— Не надо. Тут такое дело. Можешь представить? Жена моя бросила двоих детей и с любовником умотала на Дальний Восток, извергиня…

— Я на Дальнем Востоке срочную службу служил. Хорошо там. Красиво.

Скрипнул Евдокимов зубами. Пошел к Никитичне, взял у нее в долг литр самогонки…

На другой день утром приходит домой. Что за чертовщина… К стене другая записка приколота. Правда, не гвоздем уже, а шилом. Но некогда Евдокимову записки читать. Упал он на пол и захрапел. Проснулся в обед. Мухи одолели. Солнце в окно так и жарит. Хотел воды напиться — а в ведре пусто… Тут опять ему записка на глаза попалась. Выдернул Евдокимов из стены шило, а бумажный листочек из тетрадки в клеточку к ногам упал. Поднял его Евдокимов и прочитал: “Папка. Потому как Серега писать не умеет, пишу за него. Мамка, как тебе известно, нас бросила. Тебе на нас наплевать. Поэтому оставляем тебя на произвол судьбы и уходим в даль нашей Родины, крепко держась за руки и быстро переставляя свои маленькие ножки. Серега и Машка”.

Охнул Евдокимов. И как был, с шилом в одной руке и с запиской в другой, из дому выскочил. Прибежал на околицу. Смотрит: всюду такие необъятные дали… И где же тут, в этих далях, ушедших быстро переставляя маленькие ножки, Серегу и Машку искать?..

Заплакал Евдокимов. Повеситься решил. Но потом раздумал. Уехал в Красноярск и оттуда написал Никитичне, что устроился в уголовный розыск.

С той поры никто их не видел. Семью Евдокимовых-то. Что стало с Катькой? Куда делись Серега и Машка? Ничего неизвестно. Была семья: мать с отцом — пили, и от детей их так воняло, что никто из ребятишек с ними играть не хотел… А теперь в евдокимовском доме поселились цыгане. Тоже — семейные. Но непьющие. Живут воровством.

…Село наше — Павловщина. Вода в реке — холоднющая! Даже летом не купается никто…

Весна, май, сирень. Прогуливаясь недалеко от городского кладбища, отобрал у пацана велосипед. Велосипед продал, деньги пропил, через три дня забрали в милицию.

Вышел на волю семнадцатилетним. Весна, май… На остановке вместе с корефаном отобрал у пьяного мужика велосипед. Велосипед продал, деньги пропил, через три дня забрали в милицию.

Освободился двадцатилетним. Весна, сирень, девчонки… В парке культуры и отдыха повстречал знакомую кодлу. Выпили за встречу, за мое освобождение. Потом пришли на берег Иртыша подышать свежим воздухом. Там под ветлой сидел парень. Рядом с ним на песке лежал велосипед…

— Третью ходку делаешь, Андронов, — сказали менты. — И опять — велосипед, и вновь — нанесение средней тяжести телесных повреждений!

Тридцатилетним приехал домой. Всё как положено: старушка мать в платочке сереньком, родной заплеванный подъезд, во дворе — сисястые тетки, которых я помнил сопливыми пацанками… Ах, да — весна, скворцы, алкаши вовсю торгуют подснежниками. Один подвалил ко мне:

— Купи велик! По дешевке отдам… Подшипники горят!

Купил. Прокатился на нем до Иртыша и обратно. Вечером пришли менты.

— А-а, старый знакомый… Собирайся.

— В чем дело?

— Да ни в чем. Рама у велосипеда титановая, а седло из крокодиловой кожи… Хороший велосипед. Три тысячи долларов стоит.

В тридцать пять выйдя на знакомом вокзале, услышал голос из динамика, висящего над перроном:

— Уважаемые омичи и гости нашего города, в правом крыле вокзала открылся салон по продаже велосипедов…

От судьбы никуда не денешься. Я зашел в салон. Денег у меня хватило как раз на “Урал” с черной рамой и желтым дерматиновым седлом.

Я выкатил “Урал” на площадь перед вокзалом. Ко мне подошли дежурившие здесь менты.

— Где велосипед взял?

— Купил…

— Ха-ха-ха… Веселый мужик. В отделение прокатиться хочешь?

— Чего я там не видел?

— Вот и мы так думаем. Ладно. Давай сюда велик…

— Еще чего! Я его на собственные кровные гроши… Пять лет на зоне термосы китайские делал…

— Ах, так ты еще и термосы делал? Держи, держи его, Петька!..

— Гр-раждане, помогите задержать… Ой! По голове… Дурачок, не сопротив… за…ко..ну…

— Уби-и-или!

Май был, клумбы вскопаны, листочки на ветках, короткие юбки и прочая чепуха. Я ехал на “Урале” по городу, которого не видел пять лет. Вот и старушка мать…

— Здравствуй, сынок. С прибытием. В подъезде — засада…

— Вот тебе, мамка, платок. Теперь не скоро увидимся.

— Что ты еще натворил?

— Да, понимаешь, при выходе из вокзала, на площади, немного посопротивлялся закону…

— Стоять!!! Р-руки за голову!.. Не двигаться!!!

— Да не двигаюсь я…

— Что-о?!

— Не видите? Стою неподвижно перед вами. Будет и этого. А “руки за голову” — шалишь. У меня почки, начальник, больные… Да при матери не топчите, козлы…

Май. Перрон. Родной город через десять лет неузнаваем, как кирпич, завернутый в газету: вроде он, и не он…

Доехал на троллейбусе до Зеленого острова. Вышел. Кругом торгуют гвоздиками, пивом, мороженым. Усевшись на лавочку под старой ветлой, закрыл глаза и подставил лицо солнцу.

— Дедушка…

Я открыл глаза. Передо мной, держась за руль велосипеда, стоял пацан лет восьми.

— Чего тебе?

— Посторожите, пожалуйста, велосипед. Я на минутку к маме зайду, она вот в этом кафе работает…

Я достал из кармана “перо” и с размаху воткнул его в левую кисть.

— Дедушка, вы чего?!

Я закатал рукав и дважды полоснул себя “пером” по предплечью… Пацана как ветром сдуло.

Я перевел дыхание. С облегчением откинулся на спинку скамьи. Солнышко ласково грело. На Иртыше гудел пароход. Кровь текла на землю. Словом — весна, май. И никаких велосипедов…

Широков, сельский участковый, вошел в свой кабинет, расположенный при местном ДК, и не успел снять шинели, как дверь отворилась без стука, на пороге появилась женщина с ярко накрашенным ртом.

— Я к вам, товарищ старший лейтенант.

Широков уже шестой год ходил в старших лейтенантах. Не диво, что от слов посетительницы он невольно поморщился.

— Слушаю вас.

— Я Мария Петровна Косточкина, бывшая учительница начальных классов, ныне пенсионерка, проживающая в собственном доме по Тихому переулку… Дело у меня, товарищ старший лейтенант, вот какое…

Через десять минут Широков и Косточкина месили осеннюю грязь в направлении Тихого переулка, расположенного на краю оврага, по дну которого струился поток с поэтическим названием Дура.

Домик Марии Петровны, отражаясь в вялотекущей поверхности Дуры, выходил окнами в поле, где не было видно ни одной живой души. Зато в огородике, окруженном похилившимся частоколом, непосредственно примыкающим к данному дому, стоял какой-то человек. Несмотря на осенний хлад и сыпавшуюся с неба морось, человек стоял в майке и шортах, рыжеватые волосы его были всклокочены. Подойдя ближе, Широков рассмотрел, что изо рта человека торчит морковка.

— Вот он самый и есть, — прошипел возле уха участкового голос Косточкиной, — мой жилец, Владимир Матвеевич Фариков, прошу любить и жаловать…

Держа руки в карманах, жилец Марии Петровны продолжал жевать морковку, безо всякого интереса глядя куда-то вдаль.

Приблизившись практически вплотную к Фарикову, Широков кашлем прочистил горло. Однако это не возымело никакого действия. Владимир Матвеевич не вздрогнул, не пошевелился. Только желваки ходили над ушами и слуха участкового достигал сочный хруст.

— Фариков, — окликнул участковый.

Тот же эффект.

— Фариков!

— Да не трудитесь так кричать, — не оборачиваясь, вдруг сказал жилец Марии Петровны. — Я глухой.

— Вот как? — смутился Широков. — Но как же мы будем с вами общаться?

— А зачем нам общаться?

— Как же… Вот ваша хозяйка с жалобой на вас обратилась.

— С какой?

— Мария Петровна утверждает, что вы ее ввели в заблуждение.

— Я? Помилуйте, офицер, с моей стороны это было бы не только неприлично, но и… К тому же Мария Петровна не в моем вкусе.

— Я вижу, вы меня совсем не так поняли. Вы откуда к нам приехали?

— Ну, из Омска.

— А гражданка утверждает, что вы ей сказали, будто из Новосибирска приехали!

— Ну и что?

— Вы проктолог?

— Нет.

— А кто?

— Человек…

— А профессия у вас есть?

— Да… Лет двадцать или тридцать назад я, кажется, окончил филфак Карагандинского пединститута.

— Зачем же вы представились своей хозяйке проктологом?

Фариков пожал плечами.

— А вот это, — вынул что-то из кармана и показал Фарикову участковый, — Мария Петровна у вас в комнате нашла… Между прочим, это черт знает что такое.

— Согласен.

— Придется съехать вам, гражданин, с этой квартиры.

— Вот еще…

— То есть как?

— Ну ладно, съеду. Только, предупреждаю, порублю топором рамы оконные в доме Косточкиной и устрою ей замысловатый дефект в проводке…

— А-га. Спасибо, что предупредили. Сделаете — я на вас уголовное дело заведу.

— Это уж как водится.

— До свидания.

— Всего хорошего.

Повернувшись, Широков молча прошел мимо взирающей на него с надеждой Марии Петровны, спустился в овраг, перешел Дуру вброд и по пояс мокрый направился в поле. Старший лейтенант шагал по вязкой, изрезанной плугом земле и ни о чем не думал…

Поздравление было вполне безумным. “Дорогой Владислав Васильевич, — писал поздравитель, — с днем рожденья! Вот уже с лишком тридцать лет вы возглавляете Союз потребителей охладительных приборов. Вспоминаю, как вы, безусым, появились в управлении Союза и заняли один из столов в кабинете, в котором распоряжался я. Помните ли, любезный, как я вас гонял за сигаретами? Помните ли вы наши вечеринки на короткой ноге? А Екатерину Станиславовну?.. Как я вас застукал… Вы, в соплях, ползали на коленях, умоляя меня не выгонять вас с работы! Я обошелся, кажется, немножко сурово с вами… Досталось вашему юному загривку! О, я был ревнив, как белый медведь… Надеюсь, вы на меня не в претензии? Екатерина Станиславовна тоже шлет вам привет. У нее выпали все зубы, она прикована к кровати, слепа и общается со мною лишь при помощи мычания, все оттенки которого понятны лишь мне. Мне! Одному! Боже мой, как я счастлив… Итак, вы сидите в своем высоком кресле, а я безраздельно владею своей супругой, которая…”

Дальше Владислав Васильевич не стал читать. Отложив открытку, исписанную кругом бисерным почерком, директор Союза потребителей охладительных приборов встал и прошелся по кабинету, заставленному цветами, керамикой, хрусталем — подарками к юбилею. Остановившись, юбиляр тупо посмотрел на напольную вазу с псевдорусским пейзажем на пузатом боку…

На Владислава Васильевича вдруг свалилась эта безумная ночь, когда пьяный муж спал, а он и сорокалетняя зеленоглазая шатенка, как подрубленные топором, рухнули на тахту в той, другой комнате…

— Екатерина…

— Молчи! Ты — мой навсегда…

Потом были вопли Куликова. Его угрозы. Он был в силе тогда и обладал связями. Пришлось призвать на помощь актерские способности и поваляться-таки у кретина в ногах, аккуратно рвя на себе волосы…

Владислав Васильевич надел пальто, шляпу.

— Я пройдусь, — кинул он вскочившей при его появлении секретарше.

Вода в Омке напоминала холодный прокисший чай. Директор СПОП брел по песку у самой кромки воды и думал: “Дойду до моста, поднимусь на него и брошусь в водоворот…”

Он поднялся на мост и, дойдя до середины его, остановился. Внизу кружились бурные, не слишком большие водовороты.

“Ты — мой навсегда…” — вновь послышался голос.

Владислав Васильевич испуганно огляделся. Но мимо текла вполне нелюбопытная толпа.

…Он позвонил в дверь, ему открыли. Он вошел. Вот и дальняя комната, тахта на прежнем месте.

“Предатель, — с грустью и любовью произнес незабвенный голос. — Мой очаровательный карьерист…”

Но на самом деле никто не проронил ни слова. В абсолютной тишине директор стоял на коленях перед тахтой, на которой лежала большая седая старуха. Она гладила его по голове страшной отекшей рукой, а Куликов, с палочкой, в женской кофте, за спиной бывшего соперника молча давился слезами.

Она таскала в карманах мармелад и имела странное выражение лица. Имя у нее было Жора.

В 1981 году она гуляла по Москве в зеленых резиновых сапогах и смотрела по сторонам, как мне показалось, с нежным внимательным восхищением. Но потом я понял, что ошибался.

На столицу обрушился май, в каменных вазах дворов стояли охапки деревьев с зелеными свежими листиками, испитые граждане торговали оглушительно пахучей (ворованной, конечно) сиренью, и на душе было пусто и радостно. И прошел этот первый ливень, когда гром грохочет, блещут молнии, струи воды наотмашь хлещут асфальт, и синий сумрак кругом, и в полной растерянности расползаются во все стороны автомобили, а потом — вдруг — тишина, и солнце сверкает в стеклах, кругом роскошные лужи и сломанные ветки, а у тебя ноги промокли, рубашка прилипла и холодит спину, и ты чувствуешь себя одним целым с чирикающим воробьем, с блестящими от дождя проводами, с трещиной на тротуаре, где белеет палочка от эскимо...

Я увидел ее возле кинотеатра “Повторного фильма”.

— Привет.

— Привет.

— Как дела?

— Хорошо.

— Поедем ко мне.

— Мне нужно кое-куда зайти по делу... Это недалеко отсюда...

— Я тебя провожу.

— Проводи, если хочешь.

Мы перешли через дорогу, углубились в переулки и минут через десять были перед литой чугунной оградой, за которой находился одноэтажный сине-белый особняк. Ограда и особняк показались мне сначала жутко уродливыми, но потом я присмотрелся и понял, что они прекрасны.

Внутри здания было душно, блестел покрытый лаком паркет, зеркальные, как в вокзальных ресторанах, колонны, бронзовые ручки на дверях и светильники на стенах.

Здесь полно было юношей и девушек, нарядно одетых, с черными картонными папочками в руках, с лицами многозначительными и встревоженными одновременно.

— Как тебя зовут? — спросил я свою спутницу.

— Жора.

— Ну, а я тогда — Мила.

Так мы и остались друг для друга Жорой и Милой.

— Подожди меня в коридоре.

— Нет уж, я с тобой буду.

— Мне вот сюда.

Я распахнул указанную девушкой дверь, и мы вошли в большую квадратную комнату. Деревянные скамьи посередине. У противоположной стены — помост, крытый серым шинельным сукном. На помосте рояль и сидящая за ним толстая женщина. Возле рояля стоит на широко расставленных ногах девушка в белом марлевом платье и что есть силы поет: “Калинка-малинка моя!..” — а по щекам-то текут слезы.

Я перевел вопросительный взгляд на Жору. Она достала из кармана черных плисовых шаровар новую порцию мармелада и отправила его в рот.

Забыл упомянуть, что на скамьях сидели юноши и девушки из породы тех, которых я тоже имел случай видеть в вестибюле. И вот кое-кто из них начал пристально смотреть на мою подружку и перешептываться.

— В саду ягода малинка, — верещало на сцене закутанное в марлю сопрано, — малинка!!!

Рояль вдруг смолк. Лысый мужчина в льняной измятой рубашке с коротким рукавом поднялся из первого ряда, протирая носовым платочком очки.

— Я еще частушки, — неожиданным басом сказала певица, — могу.

Лысый меня удивил. Он подскочил к помосту и, глядя на девушку в белом снизу вверх, крикнул так, что под потолком зазвенело:

— Я вас благодарю!

Мне уже начинало казаться, что я нахожусь в бело-голубом дворце целую вечность, и поэтому решил поджечь его, чтобы в пламени сгинули и паркет, и колонны, и этот застеленный серым помост, и нарядная публика с папочками...

— Муслим Каримович! — вдруг воскликнули возле самого моего уха голосом, в котором были стон охотничьего рога, алый лед и фиолетовые искры.

Я повернул голову. Стоящая рядом со мной Жора, теребя высоченный ворот синего грубой вязки свитера, облизала вспухшие, как нарывающая рана, губы и заговорила, уже гораздо тише, непостижимым образом понижая голос от лепета страдающего насморком лилипута до рулад сбитого автобусом алкоголика, очнувшегося на цементном полу морга.

Последние слова девушка произнесла таким низким басом, что у меня заложило уши.

Впрочем, я не разобрал ни слова из того, что было сказано. Однако лысый Муслим Каримович, по-видимому, главный в этом обладающем изумительной акустикой покое, Жору прекрасно понял. Всплеснув руками, он одним прыжком вскочил на сцену и, заслонив собой марлевую певицу, взвыл горестно и протяжно:

— Не-ет! Это невозможно-о! Вы — таинственный, аляповатый феномен, дикий алмаз, требующий огранки! Вам нужно на сцену, вы должны работать над собой! Зачем вам этот лохматый красавец?! Крошка, доверьтесь моему опыту: он обрюхатит вас и бросит минимум через год... Эй, пошлите его к черту! На сцену! На сцену!!!

И Муслим Каримович протянул руки так, словно призывал Жору броситься к нему в объятия.

Но она не бросилась. Вынув из кармана засахаренную и лиловую от мармелада ладошку, Жора облизала ее и, покачав головой, вышла из зала.

Она шла, хлюпая резиновыми зелеными сапогами по лужам. Тонкая шея, тяжелый затылок, птичий нос, осанка старой балерины.

— Что ты ему сказала?

Мы остановились возле куста белой сирени, над которым порхали желтые бабочки, и, пытаясь оттереть лиловые узоры с ладони, Жора пояснила:

— Я сказала, что ставлю крест на своей будущей карьере. Что хочу выйти за тебя замуж и посвятить всю свою жизнь тебе.

В сиреневом кусте возились и попискивали какие-то маленькие серые птички. С единственного балкона на желтой глухой стене ближайшего дома на нас смотрел брюхатый старик в оранжевой майке.

— У меня нет московской прописки. Я живу у знакомого в коммунальной квартире. Когда приходит участковый, я прячусь...

— Куда?

— Запираюсь в туалете и сочиняю стихи.

— Прочитай мне хоть одно свое стихотворение.

— Пожалуйста. “Как приятно в просолнченной выси гоготать, кукарекать и лаять, а потом, спустившись на землю, всё на свете огульно охаять!”

— Я очень тебя люблю.

— Я тунеядец...

— Не беспокойся, мой отец — капитан дальнего плавания. У него хватит денег, чтоб содержать нас. У отца есть дом в Ялте. Мы с тобой поселимся там. Будем ходить на пляж голышом и есть вареную кукурузу…

Однако у меня были другие намерения. Я планировал сделаться великим поэтом, а потом, конечно, покончить с собой.

Об этом, в общих словах, я и сообщил Жоре.

— Жаль, — вздохнула она и вдруг у меня на глазах начала таять...

Ветер, громыхнув жестяной кровлей, спикировал сверху. Отшвырнув бабочек, смял сиреневый куст. И рассеял прозрачное голубоватое облачко, колеблющееся в воздухе передо мною.

Я перевел взгляд на старика в оранжевой майке. У него, как, наверное, и у меня, отвисла челюсть, а глаза сделались круглыми и белыми, словно вареные яйца.

Она таскала в кармане мармелад и имела странное выражение лица. Имя у нее было Жора...

Сельская свадьба в полном разгаре. Во дворе на ноябрьском мокром снегу толпятся разгоряченные выпивкой и танцами парни и девки. Курят, громко хохочут. Некто Васька, приехавший из города, замечает стоящий во дворе под старой елью турник. С сигаретой во рту подходит к нему, подпрыгивает, хватается за перекладину и начинает выделывать на турнике чудеса… Смех смолкает. Парни и девки глядят на городского. Все поражены. Вдруг правая рука гимнаста соскальзывает с перекладины, и со всего размаха городской врезается в перекладину лицом. Вначале — взрыв хохота, затем сочувствующие, в основном девичьи, голоса:

— Разбился! Эй, Васька, ты как?..

Васька поднимается с земли, выплевывает выбитый зуб, черпает пригоршнями, ест, чавкая, снег.

Его окружают со всех сторон, уводят в дом. Там за столом гости, не слыша друг друга, орут:

Во главе стола — рыжая невеста и чернявый жених. Лицо у новобрачной заплаканное, злое. Жених почти трезв, пытается улыбаться, курит, стряхивая пепел в блюдце.

— Горько! — кричат за столом.

Жених и невеста встают, целуются, причем видно, что у невесты огромный живот, а жених щупл, низкоросл, с узкими плечами и широким тазом.

В сенях, усиленно куря, разговаривают двое пожилых мужиков.

— Че, он дурак, что ли, на Катьке женится?

— Мишка? Не, не дурак…

— А на фига он на ней женится? Дурак…

— Да не дурак он, тебе говорят…

— А что?

— Просто они так договорились: сыграют свадьбу, а потом разойдутся.

— А для чего?

— Вишь, она беременная. Неизвестно от кого. Вот, значит, Мишка и женится, чтоб у ребеночка отец был.

— Вот оно как… Ну, ладно, посмотрим.

— Поглядим.

В избе вновь начинаются танцы. Пьяные, потные музыканты бьют в бубен, дуют в пищики, растягивают гармонь. Гости топают ногами в пол и взвизгивают. В общей сутолоке невеста выбирается во двор, идет за дом, наклоняется над низким штакетником, отделяющим огород…

Освещенный лунным светом, из-за угла дома появляется городской. Оглянувшись, он на цыпочках подкрадывается к молодой и, вдруг обхватив ее обеими руками за плечи, тащит в дровяной сарай.

Минут через двадцать невеста возвращается в дом. Фаты на ней нет. Рыжая грива вываляна в опилках.

Общее веселье достигло уже той стадии, когда люди начинают не смеяться — стонать, и всеми вдруг овладевает желание грабить, жечь, убивать…

Но вместо этого все сидят за столом и ревут хором:

— Я видел, — улучив момент, шепотом говорит Михаил новоиспеченной жене.

— Что?

— Все.

— Ну и?

— Нехорошо, Катя.

— Знаю.

…Они прожили вместе двадцать три года. Выучили дочь на зубного врача, выдали ее замуж.

Затем Екатерина убила мужа. Способ выбрала какой-то нерусский. Когда Михаил спал, воткнула ему в ухо вязальный крючок.

На суде убийца сказала:

— Изменяла я ему на каждом шагу, а он все прощал. Ну, вот и не смогла больше великодушия его вынести… Двадцать три года крепилась, и вдруг не стало мочи! Иссякло терпение, гражданин судья…