Анна Кузнецова

Ежедневное чтение

Гармоничное во всех компонентах (архитектонике, иллюстративной части, качестве текста) произведение полиграфического искусства. Что до текста — об искусстве только так писать и стоит: с большой любовью к предмету. Тогда все сложное, не принадлежащее народу, становится понятным и принадлежащим — благодаря живым портретам галеристов и художников в индустриальных пейзажах Парижа ХХ века и чувственным формулам, не упускающим научной точности: “мистический темперамент Сезанна”, “матиссовская радость”, “интеллектуальные коды кубистов”...

Монография прослеживает понимание французскими интеллектуалами русской революции, отраженное во французской литературе. Просоветская настроенность многих крупных писателей объясняется здесь подключением культурной памяти французов о собственном революционном движении к происходящему в России, что было обусловлено развитием французской ветви экзистенциальной философии с ее доминантой неуютного самоощущения. Например, поездки Сартра в Советскую Россию в 50—60-е годы автор трактует как стремление восполнить нехватку утопии.

Автобиографический роман фотомодели, подаренный мне со словами “Александр Шаталов из передачи “Графоман” плохого не посоветует” сотрудницей нашей редакции, открывающей двери посетителям путем нажатия кнопки домофона и встречающей их с неподдельной радостью, а по совместительству — самым благодарным читателем, какого только может себе представить пишущий человек.

Увы, подвела телезвезда, читать невозможно. Скудный и скучный набор плоских, безликих, неавторских слов, грамматически связных, но не сцепляющихся в текст.

Составитель отличается некритическим отношением к модным современным поветриям и испытывает трудности с логикой отбора — что с неизбежностью сказалось и здесь. Почему подпись под фотографией сотрудников журнала “Числа”, на которой 31 человек построены в три ряда, перечисляет лишь десятерых во втором ряду? А, там сидят пять женщин. Но логичнее было бы только их и назвать! По какому принципу отобраны 2-3 рассказа каждой писательницы? Этой загадки не разгадать: во многих из них нет ничего принципиально другого, чем в неудачных опытах мужчин-прозаиков. Получилось издание неясного назначения — а при составлении с установкой на полноту антология могла бы быть полезна социологам, исследующим гендер, — как бывают полезны педиатрам-психопатологам альбомы рисунков детей-шизофреников и все подобные целевые издания — специалистам соответствующего профиля.

Цель существования планеты Фантия с генетически разумным населением и правителем по имени Вольтер — повышение уровня разумности жизнеустройства на планете Земля. Но эти сверхразумные фантийцы, для которых к тому же библейские чудеса — школьные упражнения, почему-то мечтают вывести розу с запахом, как те, что растут на Земле, — запахи здесь редкость и ценность. Поэтому за беззаконно попавшим на планету землянином ходит служитель, собирающий фекалии на удобрения, — ничто фантийское не годится.

Утопия это или антиутопия — трудно решить: учтены и “Аэлита”, и “Мы” (фантастический мир здесь дисциплинированный, но чтящий права фантийца, близкие нашим либеральным), и “Прекрасный новый мир” — в эротических играх населения, и “Терминатор” с его органически-неорганическим телесным составом, и даже первая книга “Гарри Поттер” с ее школой юных волшебников, мудрыми учителями и умными зверушками, здесь превратившимися в электронных, но любящих ласку едва ли не больше живых…

Этапы прочтения:

1) подзаголовок ничего хорошего не обещает, как и преувеличенная до кича (платиновые волосы) арийская внешность инопланетян, завязка сюжета — общее место фантастических романов про инопланетные полеты…

2) начинаешь замечать симпатичные и остроумные детали: электронная лягушка, прежде чем выполнить команду, перебрала лапками, инопланетные гимназисты носят имена и фамилии, типичные для разных этнических групп Земли, фантийцы специально учатся улыбаться и завидуют землянину, который улыбается искренне…

3) ждешь, что перевесит: нра или не нра — чтобы дочитывать или нет.

Книжному изданию романа добавляет веса биографическое предисловие, написанное в третьем лице, — но некоторые детали выдают в нем литературную автобиографию. Например, слово “буквально” в сообщении, что институт искусств был брошен “буквально через полгода”. Лучшую характеристику журнальному варианту дал сам автор, сказав в интервью корреспонденту “Известий”, что до букеровского шорт-листа почти никто романом не интересовался.

Но кто-то все же интересовался: Андрей Немзер, стараясь изобразить похвалу, перечисляет в качестве его достоинств категории этического — “благородное негодование”, например. Недобрая к “навороченной” прозе в естественных условиях, Мария Ремизова с той же целью цепляется за “чувство ностальгии”. Восхищенная Ирина Ермакова достает из забвения эпохальное словосочетание “живая жизнь”.

Жизнь — это другой жанр, в ней многое оправдано лишь тем, что действительно было. А специфика искусства как раз в поиске средств гармонизации для ее разнородного материала… Это я ломаю голову над тем, как хорошие люди могли полюбить плохой текст. Хотя есть же вещи, которые надо воспринимать мимо текста — прямо сердцем. А мне еще мама говорила, рыдая над каким-нибудь наивным советским фильмом, что вместо сердца у меня — каменюка (вариант: кирпичина).

История выживания варшавянина еврейского происхождения в захваченном нацистами городе, потрясающая обилием безвыходных положений, из которых герою чудом удалось выйти, уже подвергнутая нескольким литературным и одной кинематографической обработкам, теперь издана сыном героя, Анджеем Шпильманом, с приложением к дневникам отца фрагментов дневника немецкого офицера, спасшего ему жизнь. Объяснений, откуда дневник взялся, и прочих ответов на вопросы читателей, вызванные подачей этого материала как “литературы факта”, в книге нет.

Женщина, которая вела этот дневник, предназначенный для прочтения: “Ой, гадина Гитлер, скоро этого будет много и придет тебе, стерве (извините за грубость), конец <…>” — представительница героического типа советских людей, истово верующих в коммунистические идеалы. Она радовалась, что у нее нет ребенка (ей было за 30), потому что за себя не страшно, сетовала, что не все “партийцы” “тем и отличаются от обывателей, что не теряют веры и перспективы”, и помогала всем, кому могла помочь. Светлая ей память.

Полагая это движение таким же значимым в оппозиции бюрократическому социализму в СССР, как и диссидентское, автор проинтервьюировал множество людей, считающих себя русскими и неприязненно относящихся к людям других этносов, и проанализировал корпус “литературы вопроса”. Разрозненные факты — от превращения к 50-м годам РКП(б) первого пореволюционного времени, пропагандирующей социальное братство вне зависимости от этнической принадлежности, в националистическую партию до ксенофобии низших страт общества — он привел во взаимосвязь. Во взаимосвязи расклад общественных сил выглядит соответствующим парадигме XIX века “западники (либералы) — славянофилы (националисты) — охранители (бюрократы)”, что в свою очередь восходит к непреходящей триаде политических весов “право-лево-центр” — а в мире феноменов воплощается борьба либерального крыла с националистическим в Политбюро ЦК КПСС, Союз писателей как фракция “партии националистов”, молодежное движение православных антикоммунистов, неоязыческое движение, газеты, журналы, издательства, общественные организации, персоналии…

Объясняя, кто виноват и что делать, кандидат исторических наук обращается к дохристианскому опыту нации, чтобы найти там ключ к пониманию результата борьбы духовной и светской властей на Руси и в России, а в итоге — объяснению такого феномена русской жизни, как интеллигенция. На эзотерических основаниях строится теория — логически стройная, оснащенная обширной цитацией, — в которой эстафету сакральной власти передают во времени друг другу три поколения колдунов: мифические волхвы, православные святые и, наконец, нравственно взволнованные умы XIX века, причем масонство и движение декабристов понимаются автором как внутриутробный период развития интеллигенции.

Написано это с болью человека, которому открылись сразу истина и ее судьба остаться непонятой, что толкает его на провокационные выходки: “Автор придерживается правила: “Модно все, что я пишу” (из аннотации) и усугубляет ситуацию: сначала кажется, что все это забавное безумие. Потом — что это попросту недоказуемо, хотя действительно: и интеллектуал в России больше, чем интеллектуал, и поэт в ней больше, чем поэт, и все проповедники открывшихся истин и нравственных смыслов излагают все это с колдовским драйвом отнюдь не психоаналитику…

Даосский “круг жизни” известный журналист, китаевед и японист, разворачивает как веер фрагментов соприкосновения с непростыми в постижении культурами. “Вершинная композиция” задана спецификой появления текстов, писавшихся для газетной колонки: выбираются самые эффектные случаи бытования в чужих странах. Оторваться невозможно — чего стоит рассказ о дегустации ядовитой рыбы фугу, самого дорогого и редкого блюда японской кухни, на право разделывать и подавать которую выдается лицензия — но тысячи людей попадают в больницу, десятки умирают.

Находчивость и толерантность (мальчишкой, когда не хватило на марки, встал со старушками на паперти) не раз помогали автору в критических ситуациях, что придает очеркам некоторую остросюжетность. Главная мысль, которую проводит автор, — нельзя смотреть на другую культуру, воспринимая свою как канон, — задается в начале, в рассказе об отъезде из блокадного Ленинграда в сибирскую деревню, где местные жители удивлялись: городские едят, как собаки, — каждый из своей миски.

Другая настойчиво проводимая в книге мысль: возражая сразу инициаторам и противникам введения в школьную программу “основ православия”, автор предлагает альтернативу: “религиозные истоки культуры” — не понимая, кажется, что цель инициаторов — используя удобный исторический момент, повернуть “корабль современности” от культуры к культу; а противники, на стороне которых он оказывается, — не инициаторы. У них пассивная роль реагирования.

Трогательные без пошлости воспоминания журналиста-эмигранта об известных современниках — писателях, художниках, музыкантах, политиках, — по канону “Некрополя” Ходасевича. Издано это зачем-то в глянцевой обложке диких цветов, составляющих фон для черно-белого изображения какого-то монстра, чья лысина вылезла из границ портрета и закрыла букву шрифта (сочетание шрифтов на обложке тоже немыслимое) — неужели это портрет автора с такой симпатичной интонацией?

Книга выдержана в сентиментальном ключе, подпись под фотографией: “А он был грустным младенцем, будто предчувствовал, что жизнь будет недолгой и несчастливой”. Состоит из двух разделов: “Ольга” — воспоминания и повесть вдовы писателя — и “Юрий” — воспоминания Трифонова о Твардовском “Записки соседа” без купюр, три рассказа из книги “Опрокнутый дом” и “Письма Ольге”.

Старейший актер театра Комиссаржевской из “черной зависти Художникам, Композиторам и Писателям”, у которых художественный руководитель — Господь Бог, написал воспоминания, стихи и пьесы. Среди стихов преобладает жанр посланий или его черты, среди пьес — жанр пародии. Воспоминания выразительны парадоксальностью, афористичностью, жестикуляцией текста (игрой на шрифтах) и самим материалом — фрагментами театрального быта, как, например, выход на сцену посреди спектакля театральной кошки, которая выходит, когда хочет, и отнимает у актеров внимание зрителей, что подвигает их на блестящие импровизации с кошечкой на руках.

Эссе (вообще-то — рассуждения), по-видимому, очень молодого человека.

Книгу делает неинтересной даже не недостаток у автора глубины знания обсуждаемых предметов, подвигающий на открытия вроде деления поэтов на типы “романтиков” и “классиков”, сделанное 132 года назад одним малоизвестным немецким филологом на материале греческой литературы и вошедшее ныне в анналы как дихотомия аполлонического/дионисийского начал культуры. И не отношения автора с родным языком, позволяющие говорить “постигший подобную участь” в значении “участь героя постигла” (с. 7) и “не в которых проявляется гениальность” (сс. 8-9). И даже не тон, которым заявляется, кто кого талантливее, а кто гениальнее всех. А причина этого тона: автор,очевидно, полагает, что иерархия едина и объективна — вот только несколько неряшливо составлена; что истина в любом вопросе одна — вот только надо аккуратней все раскладывать по полочкам…

Одноименная поэма 1972 года — чувственное воссоздание прелести дореволюционного курортного быта, — со вкусом иллюстрированная кусочками кинопленки + сильная по эмоциональному воздействию поэма “Лепра” (1977), центральная метафора: мир — что-то среднее между следственным изолятором и психлечебницей + сборник стихотворений разных лет “Камни сердца”. Нерв этой поэзии — боль от невозможности понять жестокий замысел Творца, называемый человеческим самосознанием.

Текст 1982 года, жанровый подзаголовок — повесть. Прозаическое кредо автора: проза призвана объяснить ленивым то, что они не понимают, читая стихи. Но, удлинняясь за счет необязательных слов и будучи записанными в строчку, стихи становятся еще непонятнее ленивым... Неленивый может вычленить из ассоциативного плетения снообразной реальности сюжет-основу: ученый хочет написать песенку.

“<…> Простых и точных / я жажду слов. Они возникнут вдруг, / <…> / за ночь одну, и это будут строчки из тех, что наконец услышишь Ты!” В ожидании же — упражнения в разных стихотворных жанрах: песенки, элегии, баллады, думы “о мировой красоте”. Рядом в ожидании простых и точных линий рисует Екатерина Крылова. Так получается книга за книгой — и формула бесконечности.

Воля к стилю: самовыражение против самодисциплины. Влияние твердых форм поэзии Востока часто перекрывает стиху воздух — но иные из них выходят восхитительными как раз благодаря этому (“Космография”). А иные — вопреки (“Мой Зальцбург”). Интересно построена поэма “Псалмы и наброски”: каждому духовному стиху сопоставлен лирический, с чертами реальной автобиографии, набранный курсивом — как постскриптум. Лирический герой многих стихов — буддистский вариант “монашка в скуфейке” из ранних есенинских сборников, который ходит по миру и радуется красоте.

Радостное мироощущение, озорные игры со словами и вокруг слов: книга представляет собой цикл стихотворений, в которых цвет, звук и смысл неразрывны порой до зауми, обращенных к женскому образу, который вдруг изымается: “…А тебя, оказывается, не было” — и остаются стихи-в-себе, тут же — в “Комментариях” — изучаемые персонажем Публикатором, пришедшим на смену вдохновительнице.

Самое интересное из нового — современные анакреонтики с психологически точными наблюдениями, утягивающими легкий жанр на мрачную философскую глубину: “Тянет изредка к первой любви / Как убийцу на место убийства”.

В предисловии Евгения Евтушенко “Уникальная судьба, уникальная книга” сказано, что “это в первый раз вслух произнесенная немая исповедь сотен тысяч обессловленных судьбой женщин”, и что “Анна Саед-Шах вернула им речь через свои уста”. Но восточная фамилия Анны, совершившей этот подвиг, звучала как-то по-другому.

Любопытное издание: с большим вкусом изданная книжечка стихов с недостатками версификации и сбоями вкуса, но с отдельными замечательными образами и строчками, обнаруживающими поэтическое зрение автора. Оформление работает на концепцию книги: радость от многоцветности мира.

Лишних слов, используемых как “втыки” в провалах ритма и как наполнители в провалах смысла, в книге добрая половина.

Дополнительную информацию дает оформление: суперобложка с парадным портретом автора, форзац с фотографиями соратников по поэтическому цеху — Пастернака, Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой…

Тихая лирика, будто дошедшая из 60-х. В большинстве — катрены по 2-3 строфы. Приверженность странному слову: язык прозрачный, ясный, тонкий рисунок стиха — и вдруг в рифменное положение ставится “сиречь”, “кажись”, “загодя”.

“Русские интеллигенты служебным положением не пользуются” — издатель о сотруднице издательства, жене поэта, при его жизни не предложившей в издательство его стихи. Поэт погиб в 61 год — и это его первая, им самим составленная книга с приложением к ней стихов, не поставленных в нее автором.

Есть в книге строки поэффектней — но главное в ней, наверное, движение вот этого образа:

“К числу аспектов творчества художника, нуждающихся в углубленном научном изучении, относятся прежде всего особенности поэзии Г. Иванова-акмеиста в контексте традиций чистого искусства; специфика рассказов художника-акмеиста; влияние русской классики на художественный мир автора; Г. Иванов и пушкинская традиция; любовная лирика поэта, (…)” — еще 9 пунктов и отточие.

Обведя непочатый край жестом экскурсовода, автор предпринимает героическую попытку наметить вехи этого пространства: театр, архитектура, живопись, музыка; трансформация культурных кодов в процессе поэтической эволюции; типы, формы и функции интертекстуальности в творчестве одного из самых загадочных больших поэтов ХХ века. Самое же трудное и нуждающееся в изучении — как раз то, что составляет его загадку: “стертый” поэтический язык его поздних шедевров, сделавших его поэтом первого ряда.

“Роман” в документах и примечаниях к ним (1030 с.) имеет такую сюжетную канву: на пятидесятилетний юбилей сексуальный извращенец подарил себе девочку, взяв ее на воспитание из бедной семьи, и пользовал до пятнадцатилетнего возраста, из чего возник грандиозный скандал, отраженный в многочисленных газетных публикациях, собранных и откомментированных с научной тщательностью. Автор претендует на открытие: педофил, садист, стукач, да еще и антисемит, по совместительству ученый и писатель и, в конце концов, самоубийца Константин Мережковский — антропологический идеал эпохи русского Серебряного века.

Грядет “Книга 2”.

Публикации, помогающие восстановить картину Серебряного века в полноте ее противоречий и индивидуальных воплощений: труднейшие в расшифровке записки В. Гиппиуса о Блоке, статья И. Коневского (Ореуса) об онтологических основах поэтики раннего символизма, аристократический индивидуализм полемиста Эллиса… Интереснейшее в этом замечательном издании — записки последних лет Г. Чулкова, в которых он сам замечал, что считается дореволюционным писателем, тогда как формировался медленно и сформировался поздно, с благодарностью и удивлением вспоминая, как ведущие фигуры того времени “признавали” его авансом.

Остается с нетерпением ждать, когда будет издана его “Жизнь Достоевского”, рукопись которой лежит в РГАЛИ. Вот бы в ЖЗЛ…

В скандале вокруг издания все одновременно правы и неправы, смотря с чьей стороны посмотреть... На выходе получилась удобочитаемая биография писателя-эмигранта, интерес к которому растет.

О трудностях написания литературной биографии много говорилось. О. Орлова избрала путь максимальной корректности, воздержания от оценок и пристрастий — например, графоман Буров, финансировавший журнал “Числа”, выведенный Набоковым в рассказе “Уста к устам”, назван здесь “одним из самых состоятельных писателей”. Богатых то есть.