Анастасия Ермакова

Поэтическая библиотека. — М.: Время

Читая какую-либо серию, поэтическую или прозаическую, задаешься вопросом: что общего между вошедшими в нее авторами? По какому принципу составители столкнули разные имена? Что их объединяет: время, мировоззрение, творческий метод?

Если говорить о новинках серии “Поэтическая библиотека”, основанной в 1993 году, а именно о трех авторах — Леониде Губанове, Максиме Амелине и Михаиле Генделеве, — то можно выделить, на мой взгляд, несколько особенностей, позволяющих оценить появление этих поэтов в одной серии как неслучайное, проследить некую художественную идею издания.

Во-первых, самобытность. Стихийность дара. Хотя, конечно, рассматривать какое бы то ни было литературное явление вне культурного контекста невозможно. Но здесь речь идет скорее не о формальной оригинальности, а о мировоззренческой — оригинальности способа построения поэтического пространства.

Леонид Губанов. Взволнованная звукопись, максимализм, высокая эмоциональная амплитуда переживаний, эпатажность образов, дерзость — вот, пожалуй, основные черты его поэтики. Недаром он был организатором “самого молодого общества гениев” (СМОГа).

Максим Амелин совсем иного склада, нежели Губанов. Размеренность, неторопливость, холодная вдумчивость, античная стройность форм, не вихрь, а осторожное касание глубины. Порой — усталость.

                домой,

                устоев,

                и я —

Ироничность, игра, гротеск, остроумие, некоторая жеманность, установка на неслыханность словосочетаний, на невиданность образов — это уже Михаил Генделев.

я

был женат на тебе

война

мы

забыли

убить детей.

Я был женат на тебе война

я тебе

покупал белье

красивая

у меня жена

“кафе “иприт”

Другая особенность — свободолюбивый пафос. Главное — вызов, бунт. Романтический у Губанова, упрямо-инерционный у Амелина и агрессивный у Генделева.

Бунт того времени, против общества, против обыденности, против затертых культурных ценностей, против миропорядка в целом.

Леонид Губанов выразил этот протест собственной судьбой. Ранняя гибель в тридцать семь лет — для поэтов почти традиционная — превратилась в миф, вызов времени несвободы, придающий всему творчеству Губанова надличный смысл.

Мой лик сбежал с карандаша,

Как заключенный из больницы.

Сухой, как кашель, чуть дыша,

Перевалил через страницы.

<...>

Он вышел вон, на волю, в вечность

И сбросил из последних сил

Весь мир, накинутый на плечи,

Как плащ, который относил!

Звучат и вызывающие пророческие ноты: “Я — Пятое Евангелье, / а вы меня не поняли”. Впрочем, это “Пятое” отнюдь не означает продолжения предыдущих четырех, оно — вся поэзия Губанова. Его религия — звучащее слово и смысловые вибрации, рожденные им. Однако здесь не богоборчество, скорее богостранничество, страстное поэтическое странствование в поисках Бога.

Иное дело — Михаил Генделев. Вся его поэзия выросла из неприятия существующего положения вещей. О смирении и каком бы то ни было приспособлении не может быть и речи. Национально-метафизическое противостояние историческому ходу событий и собственной жизни перерастает в игровой пафос разрушения, дискредитирования любой действительности. Тяга к дисгармонии, антиэстетизму, к темному языковому сумбуру — лишь попытка приручить страшное и бессмысленное, отыскать в самом языке пути одомашнивания хаоса. Жизнь и смерть для Генделева не начало и конец, а лишь переходящие друг в друга субстанции одной и той же материи, лишенной доброго замысла; и Бог часто оказывается враждебным и жестоким.

что-то

мы с тобою

Божик

на одно лицо похожи

и

похоже держим ножик

только

Ты за рукоять.

“осенние уроки симметрии”

Максим Амелин — бунтовщик более смиренный, точнее, тайный. Его бунт не выражен эмоционально, приглушен самой манерой говорения. Амелин — поэт совершенно другого времени, нежели Губанов и Генделев. Протестовать против общества или времени уже нет смысла — писать можно о чем угодно и свободно публиковать все, что угодно, но вот заявить свое поэтическое несогласие — повод всегда найдется. Несогласие с миропорядком вообще, с упорядоченностью и успокоенностью жизни, с неизбежностью смерти, с терпеливым трудом существования.

тяга земная — тугая сума.

В августе мухи слетают с ума

в неописуемом страхе

от приближающихся холодов.

В августе тот, кто еще не готов,

спешно ведет подготовку

к смерти, к ничтожеству, к небытию,

припоминая поденно свою

                юность и зрелость и старость...

Так или иначе, и Губанов, и Амелин, и Генделев экспериментируют — не надуманно, а в силу своей индивидуальности — с формальной стороной стихотворения.

Для Леонида Губанова смысл неразрывно связан с ритмом, со звуковым оформлением стиха; поэтому силлабо-тоника с ее традиционными метрами ничуть не сковывает творческой свободы автора, наоборот, подчеркивает виртуозность и вместе с тем непосредственность губановских текстов. Создается эффект без труда льющегося словесного потока, где от ритмического ветра непрестанно, одна за одной, вздымаются мощные метафорические волны, совершенно неожиданные и свежие: “Пусть в этом мире я кочую, / на рельсы голову пролив, / я верю в чудную кольчугу / бессмертно закаленных рифм. <...> И если мною говорит / прелестный дух и вечный странник, / то пусть звезда моя горит / на черном лбу у мирозданья”.

“Архаистом-новатором” назвала Максима Амелина Татьяна Бек. Очень точно, по-моему. Амелина остро интересуют метрические возможности стихосложения. Наряду с традиционными стихами в книге “Конь Горгоны” встречаются и силлабические произведения, и стихотворения, написанные античными метрами. В каком-то смысле автор пытается отреставрировать не прижившиеся в русской поэзии формы, влив в них новое содержание, расшевелить устаревшие языковые пласты. Крупноамплитудный ритм, нерифмованные длинные строки позволяют поэтической речи течь более свободно, несуетно, монументально. Размеренная, почти лишенная экспрессивности эпическая интонация переносится в лирику. Результат — отчетливость словесного рисунка, композиционная устойчивость, особо расставленные смысловые акценты: “Распластана / на двух ладонях выставленных — утра / и вечера — / Москва. — Егор со змием пышнотелым / сражается. — / Я выбираю небо для прогулки!”

Михаил Генделев почти полностью отказывается от традиционной поэтики. Причем отнести его к какому-нибудь одному направлению довольно сложно. Здесь скрещиваются и концептуализм, и другие линии авангарда, и еще что-то, не имеющее пока названия. Возможно, если придумать очередной “изм”, — это будет нечто вроде воинствующего сумбуризма. Потому что речь Генделева нарочито сумбурна, сбивчива; она то набирает темп, то резко прерывает самое себя, образуя смысловые сколы и метафизические паузы. Большая часть текстов “Неполного собрания сочинений” — это верлибры с полным синтаксическим и графическим произволом. Один из часто употребляемых приемов Генделева — сюжетное развертывание каламбуров, обыгрывание клишированных знаков культуры. Другой прием — расслоение словесных штампов с целью пробиться к этимологической тайне слова: “Мы андрогин. Нам трудно по полам”. Смешение бытийных пластов, антиэстетизм образов выражает, по сути, авторское отношение к бытийной разрозненности, неслиянности жизненных контекстов с единым гармоничным замыслом. Вся поэзия Михаила Генделева — это тоска по невозможности перехода быта в Бытие, отсюда и постоянный поиск творческого метода, и пристрастие к обладающему большей формальной свободой верлибрическому пространству стиха. Музу Генделева “тошнит” от всего устоявшегося, традиционного, инертного.

Для серии “Поэтическая библиотека” издательства “Время” характерна ориентация не на малоизвестных или забытых авторов, а на современных ярких поэтов, так или иначе выделившихся из общего поэтического потока, пусть даже их тексты “неидеальны”, как сказал о своей книге Михаил Генделев в послесловии.