Артём Каратеев

Регина Дериева. Придурков всюду хватает

То, что придурков всюду хватает, многие, думается, подозревали и раньше, книга прозы поэта и автора религиозных эссе Регины Дериевой призывает вникнуть в вышеозначенную проблему со всей серьезностью и решить наконец “проклятый” вопрос: почему это так и как с этим жить дальше?

Проза Регины Дериевой публиковалась прежде под псевдонимами Василий Скобкин и Малик Джамал Синокрот, однако на первых же страницах новой книги Василий и Малик признаны павшими смертью храбрых в неравных боях с... придурками. Посему это посмертное издание следует считать не иначе как эпитафией безвременно ушедшим героям, что вполне объясняет его пессимизм, заданный эпиграфом из Генриха Гейне: “Дураков на свете больше, чем людей”.

Тема борьбы с придурками — центральная для всех повестей, а потому сразу оговоримся, чтобы не понимать ее превратно, в одной, так сказать, плоскости. Бороться с ними, утверждает автор, нужно не только вовне, но и внутри себя, причем внутренняя победа, быть может, всего важнее.

Впрочем, несмотря на заглавие, герои Дериевой воюют не столько с дураками и придурками (сами эти слова в текстах попадаются более чем редко), сколько со вселенским злом и несправедливостью, и на их знаменах начертаны не столько изречения, утверждающие разум и логику (в противовес дуракам), сколько сентенции религиозного и морально-нравственного толка. Почему происходит такая замена понятий — вопрос интересный.

Возможно, это от сократовского убеждения, что человек, познавший добро, не совершит уже дурного поступка; умному ведь всегда можно объяснить, что такое хорошо и что такое плохо, а значит, всякий неспособный к такому познаванию (читай — придурок) — и есть наш самый злейший враг.

Тяжелый груз давно заезженных слов и фраз и налипших на языке клише особенно тяжел для поэта. (Ведь, не в обиду прозаикам, поэт обращается со словом более бережно и придает ему больший вес, потому как и слов-то у него меньше, чем у прозаика.) Может, потому проза настоящего поэта — это почти всегда тщательное старание стряхнуть со слов все ненужное, избежать автоматизма восприятия, сделать текст свежим.

Другой вопрос, в какой степени получившееся в результате можно отнести к настоящему искусству, а не к словесной эквилибристике. Тексты Дериевой иногда также оказываются балансирующими на этой грани: “Остается смеяться, невзирая на стечение обстоятельств. Обстоятельства стекаются себе, а ты, значит, смеешься...”. Повести изобилуют внешними проявлениями “нетрадиционности” — сведением воедино всех родов литературы, нарочито вымаранной композиционной линией, игрой с языком, сочетанием притчи с глубоким личным переживанием, сюрреализма с просто реализмом; заглавия существуют отдельно от содержания глав, а кажущаяся беспорядочность текста не избавляет от впечатления кропотливой авторской работы. Все, тем не менее, спасает стойкая духовность как автора, так и его масок-двойников — Василия Скобкина и Малика Джамала Синокрота, — и ощущая ее присутствие на каждой странице, понимаешь, что пресловутая “нетрадиционность” — всего лишь способ вести диалог с миром, язык общения с теми, кто не открывает сборников религиозной эссеистики.

Несмотря на общую сквозную тему, повести неоднородны и трудно сравнимы: если в начале Регину Дериеву нужно оценивать как прозаика, то в конце — как поэта. Философичность, приятно и неназойливо выправленная и украшенная образами и картинами, нарастает к концу книги, оправдывая кольнувшее еще в начале подозрение, что автору она милее художественности. И если первая повесть “Записки троянского коня” — это достаточно стандартный прием бытописания (соседи, склоки...), в ходе которого происходит философское осмысление бытия, то в дальнейшем внешние жизненные подробности встречаются все реже и все чаще они принимают форму аллегорий, а основной объем текста, как в лирике, составляют переживания и рефлексия религиозной направленности.

Если пытаться расшифровать иносказательно-притчевый язык вошедших в книгу произведений, то обнаружится много соответствий с жизненными обстоятельствами их автора. Здесь зашифровано и диссидентство при советской власти, и крещение в Римско-католической церкви, и эмиграция в Израиль, и лишение судом тамошнего гражданства, и многое еще. Проблема лишь в том, что читателю, не посвященному в перипетии биографии Регины Дериевой, понять происхождение повторяющихся мотивов изгнания, предательства веры, бесправия — довольно проблематично.

Все отрицательное и сатанинское фокусируется для Дериевой в понятии предательства: отказаться от католической веры требуют под страхом смертной казни у героя “Удостоверения личности”; сменить духовные жизненные ориентиры на приспособленческую мораль вынуждают Скобкина в повести “Прокофьев”. И как того и следует ожидать, героев, отказавшихся идти на соглашательство, в том или ином виде преследуют мучения и пытки. Впрочем, преследуют их уже потому, что и Скобкин и Синокрот недоступны соблазнам мира придурков, что они — “Божьи люди”.

“Божий человек настолько противоречит миру, что не бывает принят и любим им при жизни. Напротив, он всегда гоним и презираем за неумение жить жизнью большинства”, — пишет Регина Дериева в эссе “Внутренний человек”. Вот и жизнь свою и ее обстоятельства такой человек видит и трактует по-своему: “И снилось мне, что все дети Иуды Искариота, которые меня предавали, поступали правильно. И поступали они правильно для того, чтобы я, воспитавший себя сам, никогда не мог предать, а, напротив, стал умолять Спасителя простить мне предательства моих родных, друзей, знакомых и посторонних”.

Тема смирения контрастирует с необходимостью активной внутренней позиции, не допускающей и мысли о духовном дезертирстве. “Бог, верится мне, решит все за меня”. Но уж слишком смиренно признают герои Дериевой свое бессилие, чтобы можно было поверить, что смирение это искренно. И очень уж агрессивно гиперболизирован мир придурков и они сами, чтобы можно было рассчитывать на такое смирение. Чего стоят майор милиции Анатолий Хекович Сиськан и его жена Изольда, обладающая козьими рогами (“Записки троянского коня”), или послушницы женского монастыря, больше похожего на штаб-квартиру Бен-Ладена (“Последний свидетель”), или эпизод с описанием средневековых пыток, которым подвергся Василий Скобкин (“Прокофьев”)? Борьба — вот настоящий пафос книги. Никем не замечаемая война.

Так же незаметны, как война, становятся придурки, вернее, мы к ним привыкаем. Страшно, что безумие удачно вписывается в жизнь и его мало замечают, так же, как и придурков. Они уже настолько намозолили глаза, что воспринимаются как норма. В повести “Последний свидетель” есть любопытный мотив: яда, к которому все привыкли, и потому он уже не действует.

Символичен и образ троянского коня, вынесенный в заглавие одной из повестей (“Записки троянского коня”). Троянский конь — это пустота внутри, оболочка, наполненная чужим содержанием. Его направляет чужая воля, и так же герои Дериевой безвольны в совершении поступков. Одна из высших истин — это отказ от собственной воли и следование воле высшей. Не зря же в одном из своих эссе Дериева писала: “До конца земной жизни надо быть верным Христу, оставаясь рядовым веры. Дело Бога повышать или понижать человека в звании, дело человека — сохранять преданность”. Отказ от активного действия характерен для всех героев, устами которых говорит автор. “Я неимущий разведчик, заброшенный Богом во вражеский тыл и потерявший карту и время”, — определяет свое место в жизни рядовой невидимого фронта Василий Скобкин.

Дело, впрочем, не столько в слепом противостоянии: за текстом видится попытка понять, почему люди оказались по разные стороны баррикад. Почему всем нельзя быть по одну сторону? Почему не возникает и даже не предвидится диалога? А причина, как это ясно показывает Дериева, в том, что говорят-то люди на разных языках: Скобкины — на языке Божьем, остальные — на языке Иуды и Каина.

И в непреодолении этого языкового барьера категория предательства оказывается определяющей. Все то, о чем можно прочесть в книге, сводится именно к этому центру. Мир придурков искушает, суля спокойную жизнь и благоденствие. И там, где приглушен вопрос предательства веры, яснее видно испытанное каждым хоть раз в жизни искушение предать в себе человека.

“Все истории давно рассказаны, все песни спеты, все слова стерты”, — пишет Регина Дериева и в этих условиях пытается строить свою литературу, которая при помощи все тех же затертых слов с затертыми смыслами рассказала бы давно рассказанную историю, но так, чтобы в ней была новая сила откровения. Вывод, который можно сделать по прочтении этой истории, невеселый: со времен Гейне на невидимом фронте, похоже, без перемен...