Евгений Рейн

Старая Англия, Новая Англия

Хитроу

«Конкорд» клюёт над Хитроу,
английское утро промыто.
И кажется мне порою,
что я дошёл до лимита.
Что всё, как у рака, в прошлом,
а здесь только ланч с «маргаритой».
Я стал не дохлым, а дошлым
с полузабытой обидой.
Я стал не умным, а ушлым,
сменял овцу на корову.
Могу атлантическим утром
спокойно взлететь над Хитроу.
Курить махорку и «Данхилл».
Пить даже сухую воду.
Ко мне мой хранитель-ангел
не смог дозвониться по коду.
И вот я сижу у стойки,
уже не считаю «дринки»,
все лестницы мне пологи
ещё пока по старинке.
И бабы ещё интересны,
и впору ещё костюмы,
и есть адресок на Пресне,
где можно прилечь без шума.
Но здесь, в Хитроу, Хитроу,
за милю до океана,
я знаю, я чувствую кровью,
что поздно и что ещё рано.

Лондон

Город Лондон ужасен, там всюду гремят басы,
Роет Темза свой омут у береговой полосы,
Двухэтажный автобус норовит твою душу подмять,
А когда увернёшься, — поминает треклятую мать.
Город Лондон прекрасен, роняет удары Биг Бен,
Никогда никаких на заплёванный фунт перемен,
Если хочешь — умри, если хочешь — живи. Бог с тобой!
Ровно в полночь приходят с Атлантики ночь и прибой.
Только надо смешаться с империей, падшей во прах,
Подавить мятежи и заснуть у неё в головах,
И увидеть себя в светлом хаки и взять карабин
Накануне атаки среди азиатских руин.
Нас, конечно, подстрелят, перевяжут и в плен продадут,
Но, покуда за нами парламент, и трон, и редут,
И ещё неизвестно, чем кончится эта война,
И Биг Бен говорит: «Ничего, ничего. Ни хрена!»

Биг-Бен

Я глядел на Биг Бен, на вечерний поток,
Полноводная Темза неслась на буёк,
В эту ночь октября отводили часы,
Стрелки вспять повернули, 
                          прогудели басы.
Это Время моё отступало на шаг
И невнятным пульсаром стучало в ушах,
Это мне протянули неприметный часок,
Как последнему нищему сладкий кусок.
Всё, что прожито, в этот вмещается час,
Ты, футбольная молодость, «корнер» 
                                  и «пас»,
Вы, бесплатные девочки, лёд простыни,
На открытом шоссе беззакатные дни,
Безрассветные ночи и таксомотор,
И последний обман, и чужой разговор.
Так греми же, Биг-Бен, 
                   мой тринадцатый час,
Колокольный отвес, неземной ватерпас,
Я согласен на всё, я тебя признаю,
Отсчитай мне чугунную сдачу свою.
                             1 октября 2002
							 
Трафальгар-сквер

В итальянском кафе, там, где Нельсон — спиной
Повернулся, я свой провожу выходной.
Пью шестое «эспрессо», девятый коньяк,
И торчит на колонне адмирал-маниак.
Трафальгарская площадь гремит за окном,
Повернись, флотоводец, друг другу нальём,
Я поставлю британскому флоту стакан,
Ты купи мне водяры, немой истукан.
Абукир, Трафальгар, Наварин и Гангут,
Ты садись, не стесняйся, посчитаемся тут.
Адмирал и братишка, наши клёши равны,
Сколько будет морей от страны до страны?
«Правь морями, Британия!» — ты говоришь.
Отошло это время, чугунный малыш.
Мы в отставке, в запасе, мы на берегу,
Если нужно деньгами, то я помогу,
Если нужно удачи, то ты поделись,
Если веры мне нету — тогда помолись.
Закрывается в полночь чужое кафе,
Интендантская сволочь не доставит вдове
Ни пайка, ни бушлата, ни рубля, ни клинка,
Только старое злато просверкает слегка.
Старое кино
Гангстеры в отглаженных костюмах
Томно восходили на экран,
В этих фильмах, старых и угрюмых,
Рокотал Великий океан.
	Появлялись чёрные на белом,
	На врагов глядели свысока,
	Вскидывали тяжкий парабеллум
	И потом стреляли от виска.
Эти девки в серебристых платьях
Падали в широкую постель,
Эти безработные в заплатах,
Нежного заката акварель.
	На другом конце земного шара
	Мы смотрели старое кино,
	Отблески «Чикагского пожара»
	Прожигали наше полотно.
И когда великий Хамфри Богарт
Уходил в предательский туман,
Или Чаплин танцевал под хохот,
Или Киттон прятал чемодан,
	На другом конце земного шара
	Каждого охватывала дрожь,
	Будто чья-то правда побеждала,
	Будто погибала чья-то ложь.
	
Нью-Йорк
Эти кубики сделали космические 
                             пришельцы,
А совсем не человеческие умельцы.
Этот город задуман на Юпитере 
                               и Сатурне,
Днём и ночью его витрины лазурны,
Днём и ночью его улицы краснокожи,
И рекламы пялят священные рожи.
Словно бактерии Кандинского,
Словно бред Мондриана
Ослепительный ужас телеэкрана,
Как оскал вампира, как лёд Памира,
Он собрал полмира в бездне эфира.
Проплывают авто, что стая касаток,
Его день тягуч, его вечер сладок,
Его окна глядят стрекозиным взором,
Он смердит величьем, страхом, позором.
Распростёрся Гудзон 
до полярной льдины,
Небеса его гуще лесной малины,
Под мостами свободно плывут линкоры,
Шире выси небесной его просторы.
Наворочены в кучи его алмазы,
Благодати хватит ему и проказы.
Как его поместить в одиноком сердце?
Как закрыть за ним дверцу?
Я стою под утро на плоской крыше,
Как стоял в Москве, Барселоне, Париже,
Но никто мне не хочет сказать ни слова,
Моя сеть пуста — без следа улова.
Гарпуны мои пролетели мимо,
А киты на полюс ушли незримо,
И на палубе пусто, и нет добычи,
Лишь по следу шуруют отряды птичьи.
Возвращайся на пристань, 
                       в великий город,
Затяни потуже свободный ворот
И скажи его маске, его громаде,
Что ты молишь его о любви и пощаде.
И тогда он ответит тебе согласьем,
Безучастный станет твоим участьем,
Безрассудный станет твоим рассудком,
Безразличный ответит слезам и шуткам.
И в рассветный сумрак 
                       на плоской крыше
На его плечах ты пойдёшь всё выше.

Морской музей в Бостоне 

Я видел котиколовный бриг у пристани, где Босто’н,
И реи его покосились, и был сильно изношен он.
И палуба прохудилась, и борт раздроблен был до конца,
И на протёртые доски его осела времён пыльца.
А некогда он в сезон доплывал до тёмных полярных стран,
Винтовки сверкали бледным огнём в холодный слепой туман,
И шкуры котиков мёртвую кровь спускали на парапет,
И трюмы хранили в своей глубине его промысловый секрет.
И я пришёл его поглядеть, и робко спустился в трюм,
И был капитан его справедлив, а шкипер молчал, угрюм,
И бился Гольфстрим о его борта, и ветер срывал покров,
Как будто бы снова бриг уплывал туда, к Алеутам, на лов.
Как будто бы снова он уходил туда, где котикам рай,
На север, где беринговы моря, в полярный высокий край.
Но некуда было ему идти, он встал на вечный прикол,
Однажды он бросил здесь якоря, — и это конец пришёл.
Когда наступает полярная ночь, идёт из Атлантики мрак,
Тогда просыпается и встаёт его последний моряк,
Тогда и он отплывает во сне в края, где полярные льды,
И только один его капитан не знает его беды.
Тогда он уходит до самых мачт в клокочущий, злой прибой,
И знает только один капитан, что склянки сыграли отбой.

Магазин «Русская деревня»

В магазине «Русская деревня»
На иконе древней Демиург.
Всё, что избежало истребленья —
Дореволюцьонный Петербург.
	Рамки серебра и палисандра,
	И фарфора золотистый край,
	Что произошло от Александра,
	Горестно закончил Николай.
Ордена и шифры, и погоны,
Нимфы в предрассветном неглиже,
Всё, что изготовили для трона
Ювелиры фирмы Фаберже.
	Всё, что было роскошью и негой,
	Всё, что отливало синевой,
	И дворцовою библиотекой
	В городе над Мойкой и Невой.
Что ушло на дно имперской бездны,
Уплыло на русских кораблях,
Стало дорого и бесполезно,
Словно мир, поверженный во прах.
	И теперь, когда банкир и жулик
	Примеряют бронзу и ампир,
	Курят императорский окурок,
	Носят императорский мундир,
Слышу я архангельское пенье,
Никого на свете не виню
В магазине «Русская деревня»,
Где-то на Девятой авеню.

Central park

Заснеженный, пустой и дикий,
Среди нью-йоркской суеты,
Орешником и повиликой
Зарос до основанья ты.
	Пусты газоны и аллеи,
	Ты чист, и прибран, и угрюм,
	И от тебя бежит скорее
	Куда-то вдаль чужой бегун.
И только белки и вороны,
Собаки, кошки и коты,
Не оставляя обороны,
Живут себе для красоты.
	Да в ресторанчике печальном,
	Где рюмок светится хрусталь,
	Стоит с приветом изначальным
	Коньячно-дымчатая даль.
И ожидая на скамейке
Свидания с самим собой,
Я трачу шалые копейки
За обладанье пустотой.

Каток в Центральном парке

Каток в Центральном парке
Лежит в низине ровной,
И воздуха помарки
Дрожат мазуркой дробной.
Мелькают конькобежцы —
Всё мельче и крупнее,
То медленней, то резче,
Слабее и сильнее.
Они скользят, как могут,
За снежными штрихами,
Они берут за локоть
И плавают кругами.
Как будто бы с охоты
Они спешат до дома,
Как будто бы доходы
Зависят от разгона,
Как будто в темнотище
На них огни играют,
Как будто снега чище
Рисунок повторяют.
И шапочки, и платья
Изводит свет на конус,
И скорые объятья
Разводит тёмный космос.
И вырастает в парке
Искусства верный стебель,
Как будто бы в запарке
Нарисовал их Брейгель.

После Фрик-музея

Кто-то выдавил тюбик,
Кто-то кисть опустил,
Что-то станется, будет
Из холста и белил,
	Из вечернего света,
	На пейзаж и краплак,
	Из пустого обеда
	Или сна кое-как.
Или из светотени,
Из коричневой мглы,
Из лесов, где олени
Обживают углы.
	Из портрета, где веер
	Раздувает пленэр,
	Из страны, где Вермеер
	Подаёт нам пример.
Вот и пройдены залы,
Получите за всё —
Вы, омары, бокалы,
Голубой Пикассо.

	Рыбный рынок в Нью-Йорке
	
Лежит распластанная камбала
На рыбном рынке у Нью-Йорка,
И километр угря галантного,
И устриц каменная горка.
И лососина с осетринами,
И каракатицы, и раки —
Они за тёмными витринами
Купаются в уютном мраке.
Соседствуют тунцы с акулами,
Кальмары обвивают стенку,
И с обитателями снулыми
Лежат ракушки впеременку.
И всё, что океан утаивал,
И всё, что сохранили трюмы —
Чешуйчатый, зелёный, палевый,
Весёлый, белый и угрюмый, —
Весь этот мир на рыбной пристани
Доставлен к нашему застолью,
И с плавниками серебристыми,
И золотой и слабой солью.

«Серая борзая»

Автобус «Серая борзая»
Летит в туманный окоём,
Он, километры пропуская,
Спешит во тьму неярким днём.
	Он пересчитывает штаты,
	Несёт бензинный перегар,
	Нет расстоянию пощады,
	Он страшен, как лесной пожар.
Он мнёт шоссе пустую ленту,
Летит и прямо и в обход,
Не уступает конкуренту,
Когда тот вихрь и ледоход.
	Он всё вывозит и выносит,
	Сдаёт пространство он в утиль,
	Но эта скорость, словно проседь,
	Неотвратима, словно пыль.
Крута его высоколобость,
И грязь его, что мезозой,
Недаром голубой автобус
Прозвали «Серою борзой».