Е. Хомутова

Марина Москвина. Живопись. Свитера. Куклы. Фотографии

Галерея “Знамени” пока знаменита лишь в узких кругах. А жаль: таких, какие действовали бы непосредственно в редакционных стенах до нас было, кажется, две. При журналах “Наше наследие” и “Пинакотека” — художественно-иллюстрированных, богатых полиграфически, специальных. “Знамя” — единственный литературный ежемесячник, своими регулярными экспозициями словно бы раздвигающий границы собственной специфики. Нашим авторам предоставлена возможность перейти на иной язык высказывания, если в рамках “базисного” становится тесновато — и тем полнее выразить себя.

После выставок живописи и инсталляций, “видеом”, эмалей и скульптуры пришла пора работ в декоративно-прикладном жанре. Одиннадцать свитеров, платье, башлык и куклы, а также фотографии и картины, писанные маслом, предложила Марина Москвина. Все знают, что Москвина — яркий и синтетический автор. Она пишет повести, романы, сказки для детей, пьесы, но умеет также вести радиопередачи, учить студентов, фотографировать, петь, почти профессионально путешествовать и сочинять руками — с помощью, конечно, спиц, крючка, иглы.

Молва о ее свитерах, похожих на стихотворения, вышла за пределы круга счастливых обладателей, докатилась до некоторых музеев (например, до знаменитого на Делегатской) и теперь материализовалась в наших стенах, точнее — на них.

Дюжину вязаных произведений стараниями Марины Москвиной, Леонида Тишкова, известного художника и мужа писательницы, под руководством постоянного куратора знаменских выставок искусствоведа Ольги Всесвятской, разместили в лучших, самых больших комнатах редакции. Пришпилили к стенам, надели на картонные манекены, подвесили на веревочках ближе к свету, чтобы вытканное на свитере окно рифмовалось с окном, выходящим на Большую Садовую, и крестовина рамы двоилась. Двух фантастических персонажей — куклу “Пушкин” и куклу “Прототип” (похожую на Леонида Тишкова), — больших, в рост двухлетнего ребенка — усадили на два просторных подоконника в кабинете главного редактора. Представлены были также свеженаписанные картины, ведь “какая выставка без живописи?” — удивилась себе Марина Москвина, огляделась и поняла, что картин в ее творческом арсенале пока нет. Взяла кисточку. Так появились: “Дерево всех деревьев” (масло, смеш. техн., листья, собранные в Царицынском парке, Сокольниках, Коломенском, Ботаническом саду, а также в садах Японии и садах Индии), “Вид на реку из вагона метро” (“Когда проезжаешь от станции Автозаводская до станции Коломенская, каждый раз видишь эту реку”), “Ладонь”, “Мой дедушка Степан — пока чаеразвесчик” (“Степан Степанович Захаров, старый большевик, политкаторжанин, хороший знакомый Ленина”). Как уже понятно, без слова, без истории не существует предметов в Маринином царстве. Вот изображен диковинный чешуйчато-слоистый летательный аппарат, похожий на парящую в облаках птице-рыбу, — и тут же описание: “Небо. Это я лечу в небе над городом Рыльском Курской области в корзине аэростата, сплетенной из ивовых прутьев”. Почему, почему над именно Рыльском? — придет праздный вопрос. — Потому что прутья ивовые, — готов дзэнский ответ. Итак, слово сказано. Дзен-буддистскими реалиями художественный мир Марины Москвиной населен так же плотно, как весенний сад цветами вишни, а сад камней — камнями. Она и реальное путешествие в Японию, подробно описанное в книге “Изголовье из травы”, совершала как естественное продолжение своего метафизического паломничества в страну Востока... Фотографии на выставке “Среди криптомерий”, “Горы Мива”, “На Фудзи!”, “Синтоистский храм и дзэнский мастер Мацунами” — свидетельства жаркого интереса и духовного сродства.

...“Мать моя Люся в подарок от меня получила особый свитер — с китайскими иероглифами, списанными в чистом виде с каллиграфий китайца Ци Байши”, — поясняется в табличке, прикрепленной к картонной стойке с палевой вязаной фуфайкой, на груди которой — письмена, можно не сомневаться, являющиеся стихами Ци Байши...

Иероглифами летят птички на свитерах-посвящениях художнице Лие Орловой и писательнице Дине Рубиной. Красные аисты шевелятся в камышах на обширном тревожного цвета свитере Даура Зантария. А вот “Свитер моего друга Стаса Зенина, который учил меня летать и ходить по воде. На спине у него совершенно заслуженно вывязаны натуральные ангельские крылья”, — рассказывает автор о том, что мы видим как траченую временем мужскую верхнюю одежду, глубоко сизая вязь которой словно пробита избыточными бело-голубыми врубелевскими крылами.

И что же, разве только принадлежностью к декоративно-прикладному жанру замечательны все эти балахоны, башлыки, куклы? Нет, это распавшийся на предметы образ мира, в котором существует и который воссоздает наш автор: из ниток, обрезков ткани, огрызков кожи, из цветов и листьев. Образ мира, понимаемый как тотальное произведение искусства, контуры которого не всеми и не всегда просматриваются, и художник — однажды прозревший — решил описать все, что вошло в поле зрения. Тут-то понимаешь, что главный дар Марины Москвиной — это ее мировидение, и его спутник — талант жить. Выставка выявила то, о чем мы и так догадывались, но остерегались назвать (ведь “талант жить” — это немного скомпрометированное свойство — есть в нем подозрительная уверенность в том, что мир есть чудо, каковой справедливо сопротивляется голос скептического разума). Уточню (из-за скобки) смысл сказанного. Москвина не столько оптимистический, сколько светлый художник. Волевой. Ее взгляд, как окуляры бинокля, произвольно приближает и отдаляет предмет в зависимости от “хочу разглядеть до мельчайшей детали” до “не вижу вовсе”. Дело не в прихоти — наш художник следует внутреннему голосу, императиву, который можно прочесть и так: “то, что вокруг — прекрасно. Даже если сурово”. Догадка о том, что за “прекрасной ясностью” стоит не только эмоция (удивление миром) или простодушие (“будем как дети”), но сознательный волевой акт, — приходит не сразу.

Иногда кажется (допускаю, что неправа): Москвина, полюбившая столь многих мудрецов — от Лао Цзы до “рабочего с чаеразвесочной фабрики”, — выслушав их истории, вняв им, и сделавшись мудрой сама ... достала клубок ... сплела полотно, вышила на нем цветы и звезды, пустила птиц и животных... наладила занавес... и прикрыла им окно, за которым занимался день и уже брезжила ночь... Теперь оставалось доткать рукава-крылья к чьему-то свитеру и включить настольную лампу.