Ксения Старосельская

Рышард Капущинский. Чёрное дерево

Рассказ о книге “Черное дерево” хочется начать с тех же слов, которые Рышард Капущинский предпослал русскому изданию: “Посвящается светлой памяти переводчика Сергея Ларина”. Не столь уж часто соавторов — создателя оригинала и автора иноязычной версии — связывают устойчивые гармоничные отношения; сплошь и рядом в них нет ничего личного, иногда любовь (второго к первому) остается безответной, случаются и разочарования, и разрывы. В данном случае взаимопонимание установилось быстро — не только благодаря схожим литературным пристрастиям, но и по причинам внутреннего свойства: при кажущемся несходстве темпераментов, писателя и переводчика объединяли острейший интерес к жизни и исключительная верность собственным принципам, неизменно восхищавшие тех, кому случалось услышать, с какой горячностью и твердостью всегда спокойный с виду, сдержанный, интеллигентнейший Сергей Иванович отстаивал свои убеждения. И любовь была взаимной, полной уважения, давней и бескорыстной. Уже в 1963 году переводчик принес в “Иностранную литературу” отрывки из “Буша по-польски” и потом, без малого сорок лет, практически единственный среди полонистов, работал над другими книгами Капущинского. В конце 80-х был задуман и подготовлен к печати большой сборник этого автора, но рухнуло издательство, и рукопись осталась под его обломками. Однако Сергей Ларин продолжал переводить своего автора, публиковал, сколько удавалось, в “толстых журналах”. До выхода “Черного дерева” он не дожил, корректуру, правда, в руках держал. Читал ее буквально в канун своей кончины. Не дочитал.

Книга вышла — в небольшом, не слишком известном, но отличающимся хорошим вкусом издательстве “МИК”. Вышла с обидным опозданием — и не только потому, что переводчик не успел ее увидеть, что прошло целых четыре года после ее появления в Польше. Если не считать выпущенного “Наукой” в 1992 году более чем скромного издания — лучшей, быть может, книги Капущинского “Император” (которая сегодня существует на семнадцати языках; рекорд, впрочем, побила посвященная Советскому Союзу “Империя” — она переведена на двадцать четыре языка; в “Знамени” в 94-м опубликованы обширные ее фрагменты), больше ни одно произведение известного во всем мире, обладающего несколькими десятками — польских и международных — наград автора целиком на русском языке не публиковалось. Будем надеяться, что “Черное дерево” станет первой ласточкой.

Есть особый вид репортажа, выходящий за рамки отчета о злободневных событиях, помещающийся на пограничье художественной литературы и публицистики — его часто называют “литературой факта”. В Польше у истоков этого жанра в межвоенный и послевоенный периоды стояли блистательные Мельхиор Ванькович и Ксаверий Прушинский; в конце 50-х, с “оттепелью”, началось его возрождение. В стране в ту пору было много прекрасных беллетристов, чьи книги — пусть даже написанные с вынужденными умолчаниями, порой эзоповым языком — давали более или менее достоверное представление о сегодняшнем дне, но “литература факта” вызывала у читателей особое доверие: как бы самим своим названием она заявляла, что говорить будет правду и только правду — которая в те времена была дефицитным товаром. Тем более что лучшие представители жанра, первое место среди которых, вне всяких сомнений, занимают Рышард Капущинский и Ханна Кралль, предлагали не просто документальные свидетельства — они с огромной внутренней свободой их осмысливали, что нисколько не лишало “романы-репортажи” чисто художественных достоинств, яркой образности и увлекательности.

Капущинский, по образованию историк, занявшийся журналистикой, громко заявил о себе в 1955 году статьей в еженедельнике “По просту”. Статья называлась “Это тоже правда о “Новой Гуте”; ее автор выступил в защиту рабочих крупнейшего социалистического предприятия (“В “Новой Гуте” люди ждут справедливости. Нужно туда поехать, раскопать то, что тщательно скрыто, и ответить на очень-очень много горьких вопросов”). Ответы последовали незамедлительно: были сняты с работы редактор еженедельника и варшавский цензор, с одной стороны, и директор комбината — с другой. А автора статьи отправили корреспондентом молодежной газеты за границу. С тех пор большую часть времени он проводит за рубежом и пишет о том, что происходит в разных, зачастую труднодоступных уголках земного шара.

В 2002 году Капущинский объяснил, почему его путь (в жизни и в литературе) сложился так, как сложился: “Странствовать по свету я начал почти полвека назад. Провел в путешествиях по разным континентам в общей сложности больше двадцати лет. Почти все время — в так называемом Третьем мире, в странах Азии, Африки и Латинской Америки. Почему проблемы и судьбы именно этого мира стали моей главной темой? Тому были по меньшей мере две причины: одна эмоциональная, вторая рациональная. Я родом из Полесья, самой бедной тогда части Польши, а возможно, и Европы. Я рано утратил “край детских лет”, куда четыре десятилетия не имел возможности вернуться. Думаю, что тоска по этому простому и, как сказали бы мы сегодня, слаборазвитому краю формировала мое отношение к миру. /.../ А вот вторая причина. Когда я заканчивал исторический факультет Варшавского университета, передо мной встал выбор: заниматься своим делом, роясь в архивах, или наблюдать за историей в процессе ее становления, в те моменты, когда мы ее создаем и когда она создает нас. Я предпочел второе, тем более что тогда, в середине века, момент был особый, неповторимый: рождался Третий мир”.

В последней трети ХХ века наибольшая доля “горячих точек” действительно приходилась на страны Третьего мира. Капущинскому “везло”: он оказывался там в самые что ни на есть “горячие” моменты — иногда по воле случая, хотя, похоже, направление ему подсказывали поразительное чутье, обостренная репортерская интуиция и погруженность в “проблему”. Так, в частности, родились: “Футбольная война” — о войне между Гондурасом и Сальвадором, спровоцированной... футбольным матчем; “Император” — история эфиопского правителя Хайле Селассие, выстроенная как перемежающаяся авторскими “вставками” цепочка саморазоблачительных исповедей анонимных царедворцев, текст, буквально просившийся на сцену (и вдохновивший театр “Повшехны” на создание прекрасного спектакля); “Шахиншах” — повествование о режиме иранского шаха Реза Пехлеви и крушении этого режима (иранская революция 1979 года была двадцать седьмой по счету, свидетелем которой оказался автор); “Империя” — рассказ о крахе другого режима, советского. Благодаря разнообразию художественных приемов и жанровых стилистик (исторические материалы и документальные свидетельства чередуются с размышлениями и непосредственными наблюдениями автора, записями по живому следу, портретными зарисовками, почти беллетристическими новеллами), картины на страницах этих, да и всех прочих книг Капущинского яркие, панорамные, эффект присутствия потрясающий: читатель вслед за автором бродит по непроторенным дорогам, попадает в опаснейшие ситуации, чудом избегает гибели (в Конго Рышард Капущинский был приговорен к смертной казни, в Уганде умирал от малярии, попадал в автомобильную катастрофу в Сахаре, в 90-м с температурой около сорока валялся в пустой квартире в бурлящем Баку).

Хотя основной круг интересов Капущинского — актуальная история Третьего мира, в его книгах прочитываются аналогии и с отечественной историей. Неудивительно, что в один из самых драматических ее моментов — в августе 80-го, когда на Балтийском побережье начались массовые акции протеста и впервые громко заявила о себе “Солидарность”, — вездесущий путешественник оказался в центре происходящего у него на родине, среди бастующих рабочих Гданьской судоверфи. В еженедельнике “Культура” тогда был напечатан его страстный репортаж (эссе? гимн?), констатирующий и приветствующий рождение новой Польши; с его легкой руки в обиход вошел термин “роболь” — нерассуждающий работяга, который наконец очнулся и выступил за свои права; это великой важности событие Капущинский назвал “Праздником Распрямившихся Спин, Поднятых Голов”.

С конца 80-х Капущинский начинает публиковать произведения особого жанра — по сути тоже документы новейшей истории: за 15 лет выходят пять книг с одинаковым названием “Лапидарий” (Лапидарий I, II и т. д.). В предисловии к первой из них (отрывки напечатаны в 93-м в “Иностранной литературе”) он пишет: “Лапидарий — это место, куда складывают найденные камни, остатки скульптур, строений, словом, предметы, являющиеся частью несуществующего (уже, еще, никогда) целого, с которым неизвестно, что делать. Может, они сохранятся как свидетельство минувшего времени, как след исканий, как символы? А может быть, в нашем мире — страшно разросшемся, огромном и необозримом, хаотичном и не поддающемся упорядочению — все тяготеет к гигантскому коллажу, произвольной композиции, то есть именно к лапидарию?”. “Лапидарии” Капущинского — собрание размышлений, дневниковых записей, цитат, портретов разных людей; отдельные фрагменты этой мозаики каждый волен выбирать и складывать соответственно своим интересам.

Однако “Лапидарии” вовсе не означают, что журналист засел-таки в архиве, пускай собственной памяти. В промежутке между третьей и четвертой книгами Капущинский выпускает в свет “Черное дерево”. Опять Африка, “регион, заряженный каким-то тревожным и стремительным электричеством”. На этот раз не “роман-репортаж”, а разбросанные во времени (начиная с 57-го и кончая 90-ми годами) и в пространстве (Гана, Уганда, Кения, Эфиопия, Руанда, Судан, Сомали, Либерия и др.) записи — извлеченные из старых блокнотов и совсем недавние, воспоминания сорокалетней давности и свежие впечатления, экскурсы в прошлое и заметки о сегодняшнем дне, который в стремительно меняющемся мире уже завтра станет историей; портреты безвестных африканцев и известнейших политических деятелей, как, например, угандийского диктатора Амина, бытовые картинки, описание обрядов, подлинные истории, смахивающие на выдумку, и древние легенды, живые по сю пору. Картина в целом, как всегда у Капущинского, — полнокровная, зримая. И очень часто страшная. “Леденящее пекло” — так называется одна из глав. Действительно, нельзя не ощутить леденящий холод, читая, например, про Руанду. Борьба за независимость в 60-е годы вылилась там в кровавую социальную революцию, когда безжалостно вырезали друг друга представители одного народа — хуту (каста хлебопашцев) и тутси (каста владельцев скота); огонь геноцида в стране тлел все последующие десятилетия, чтобы с огромной силой вспыхнуть в середине 90-х, когда количество погибших достигло то ли полумиллиона, то ли миллиона (точно подсчитать невозможно). Рассказ об этих событиях завершают не менее страшные слова автора: “Если в гитлеровской и сталинской системах убивали палачи и специальные команды СС и НКВД, то в Руанде речь шла о том, чтобы убийство совершил каждый и преступное деяние стало продуктом массового, как бы народного и прямо-таки стихийного порыва, в котором участвовали бы все и не оставалось рук, не обагренных кровью людей, которых режим посчитал своими врагами”. А чего стоит беглая зарисовка оставшейся в Эфиопии со времен правления Менгисту тюрьмы, на воротах которой “звезда с серпом и молотом, а внутри тюремного двора — бюст Маркса”. Впрочем, иной раз даже трудно сказать, что больше впечатляет: подобные наблюдения или рассказы о сверхъестественных силах, колоритные рыночные сценки или апокалиптические пейзажи разрушенных, вымерших городов, описание завораживающих колдовских ритуалов, богослужений в христианском храме или эпизоды из жизни диктаторов, жесточайшим образом расправляющихся со своими воинственными конкурентами (в африканских странах всех их называют warlords).

На последних страницах “Черного дерева” автор пишет: “Африка — это тысячи ситуаций. Самых разных, несхожих, крайне противоречивых. Кто-то скажет: “Там идет война”. И будет прав. Кто-то другой объявит: “Там царит мир”. И тоже будет прав. Ибо все зависит от того, где и когда”. Представляя ту или иную из этих ситуаций, Капущинский всякий раз приближает нас к пониманию того, что творится в одной части загадочного мира, в котором мы живем и загадки которого, хотя бы поэтому, хотим разгадать. Как он замечает в своем последнем “Лапидарии”, “с каждой точки земного шара мир выглядит по-иному, и мы по-иному его понимаем. Без принятия этой простой истины трудно понять поведение других людей, их мотивы и цели”. А сейчас, в наши дни, европейцу просто необходимо поближе познакомиться с “черным континентом”, ибо “Европа должна найти для себя новое место в мире, исключительностью своей позиции в котором она когда-то пользовалась, — теперь ведь ей предстоит проживать в семействе множества других культур. <...> Новая, планетарная культурная среда может оказаться для Европы вдохновляющей, полезной и плодотворной”.

Уверена, что столь же полезным и плодотворным будет для читателя знакомство с “Черным деревом” Рышарда Капущинского.