Давид Самойлов - Лидия Чуковская

«Мы живем в эпоху результатов...»

Продолжение. Начало см. «Знамя», 2003, № 5.

40. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

28 сентября 1978

28/IX

Дорогой Давид Самойлович. На Ваше письмо, где проза по прелести своей соревнуется со стихами, мне хотелось отвечать мгновенно. Увы! Уже неделю вожу его с собой с дачи в город и обратно, успеваю иногда перечитывать — но — но не только часа, 20 минут не было и нет, чтобы ответить. С утра до утра делаю срочную, бессмысленную (ну как для Вас, скажем, подстрочники) и неотступную работу. Кажется, завтра кончу. Уже выскочила из всякого режима, нарушила сон; начался «сердечный дефицит» — т.е. пульс 120—130, с запинками и таким способом: в руке 90, на сердце 120, а в ногах почти нет.

Но вот — хоть пытаюсь писать Вам, авось завтра и допишу как следует.

Сижу у открытого окна, пахнет листвой и яблоками. Яблок нынче много. Одна яблоня доится ежедневно и дает по 5 ведер в день! Но — холод. Я в шапке, в куртке, в сапогах. Стынут руки. Зато — кислород! Воздух спасителен при аритмии. (Восстанавливается пульс, однако, лишь десятичасовым сном.)

Оба Ваши стихотворения (и поздний Тютчев, и ранняя старуха Ахматова) прекрасны. Слышали ли Вы когда-нибудь от АА наивную (и такую странную из ее уст!) похвалу: «Правильное стихотворение»? Причем она имела в виду вовсе не «мастерство», не «умелость», а суть. Так вот: правильные — прекрасные — Ваши стихи — и, как писал Чехов, «да хранят Вас ангелы небесные». Бога-то нет, а вот хотя бы ангелы — быть может, и летают над нами, и хранят нас?

Да хранят Вас ангелы небесные — хотя, милостивый государь, я, не обладая ни высоким званием Вашей супруги, ни ее тактом [на полях: Галя молодец. Привет ей.], вынуждена заметить: пропили Вы нашу встречу! а так хотелось и надо было повидаться! Но Вы предпочли «массированные встречи с друзьями»...

О Нат. Гончаровой АА говорила: «Я не знаю ни одной фразы, которую можно было бы сказать в защиту этой женщины». «Она была не только глупая, но хищная, жадная, злая». (Существует дивная звукозапись монолога АА против Гончаровой.) Зачем ее сейчас поднимают и оправдывают — непонятно, и зачем участвует в этом милый и умный В[алентин] С[еменович] Н[епомнящий] — еще непонятнее. Ахм[атова] и Цв[етаева] вовсе не ревнуют к ней Пушкина: уж на них-то, ни на одной, Александр Сергеевич наверняка не женился бы... Обе они для него были бы «академики в чепце». Ему нужна была «прелестная дура». Что ж! Пусть бы дура, но хоть с «правилами». А она и «правил» не соблюдала, один разор и пляс.

Софью Андреевну, конечно, «жалко». О Господи, кого же на свете не жалко! Она, конечно, была «талантливая» («Вы, Берсы, все талантливые» — сказал Л.Н. сыну) и 11 человек детей родила, и рукописи переписывала, и на голоде работала и пр. и т.п. Но я ей никогда не забуду и не прощу, что она была супротивницей гения — делала у него, напр., обыск в поисках дневника и завещания; что она унижала женское достоинство канюченьем: «не могу без твоих нежностей» — бррр! и, главное: Толстой из-за нее покончил самоубийством. Ведь в 80 лет дом — это основа здоровья и жизни; уйти из дому значит умереть. Он ушел и умер, а мог бы прожить еще лет 8—10... На самом же деле должен был состояться не уход Толстого (смертельный), а уход Софьи Толстой — от мужа, который ее разлюбил. Она свободно могла переехать, оскорбленная его нелюбовью, — могла и должна была — переехать к одному из сыновей; позаботились бы о манной каше для старика умные и любящие дочери. Нет. Надо было состоять при нем в жандармах и вымогать любовь — и завещание. Ненавижу. И какая это чушь: «она любила и ценила лучшее: т.е. художественные произведения Толстого». Да ведь источник творчества един; «Хаджи Мурат», «Анна Каренина» и «Не могу молчать», «Исповедь», «Чем люди живы» написаны одной и тою же рукой и почерпнуты из того же духовного океана. Тут никто не смеет вмешиваться.

Жаль ли мне «Часового»? О да! Очень. Он и ко мне пришел и прочел свою справку из домоуправления. В справку я не вникала. Вы пишете верно: она может быть или не быть, это дела не меняет. Я ему сказала: «Вы думаете, с Вами случилась неприятность? С Вами случилось несчастье, а Вы этого не понимаете... Первую половину жизни Вы заблуждались; вторую — каялись в ошибках молодости. Где вы возьмете третью (третьей половины не бывает!), чтобы отмыться от новой грязи, в которую плюхнулись?»

Я была беспощадна — не потому, что не люблю его (я его люблю), а потому, что уже около двух лет по складам объясняю ему, что злобные истерики при посторонних до добра не доведут, что в исступлении (и где же, между прочим, «плюрализм и толерантность», ах, какие элегантные слова!) он принесет вред себе... Вот и случилось все, как по писаному, все, как я видела наперед.

Нет, его мне не очень жаль; я его за руки держала (за язык!), он не слушался. А вот ее мне жаль от души, она в случившемся неповинна. Вообще, она гораздо глубже, толковее, умнее и даже добрее его, п[отому] ч[то] поверхностная доброта — безразборная и ко всем подряд — не есть доброта. Доброта (как и все плодоносящее в этом мире) требует сосредоточенности, углубления — она на это способна, он — нет.

Вы спрашиваете, получила ли я Вашу пластинку? Нет, не получила, а очень хочу получить. Как этого добиться?

Маше Пантелеевой — хуже. Вот и юбилей, вот и орден, а гибнут все трое. Маша — испуганный и иногда впадающий в буйство зверек. Родители при ней неотступно, а что делать — никто не знает. А я перечла Пантелеева и утверждаю, что это — обыкновеннейший и несомненный русский классик. «Буква ты», «Честное слово», «Пакет», «Маринка», «На ялике», мемуары о Шварце и Маршаке — классическая русская проза.

О Наровчатове. Для Вас ведь не он сам по себе существует, а то, что у него за плечами: ваша общая юность, освященная войной. Новые же люди, о которых Вы пишете, они генетически связаны не с Вами, и не с вами обоими, а с ним. Они — его дети и внуки. Для меня же он просто проигравший себя карьерист, который обменял поэзию на карьеру. Их тьмы и тьмы и тьмы... Я на него не зла, как не зла на крышу катаевского сарая¹.

Мне всё равно: сарай и сарай.

Пожалуйста, простите мне невольный грех; в душе я сквозь все Вам писала. Да рука не доходила. Не наказывайте — пишите.

ЛЧ

41. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Октябрь 1978¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

29 сентября трижды по телефону я узнал о Толе². Ваше письмо ко мне было послано в тот же день. Поэтому я не решался писать Вам: знаете ли Вы, сообщили ли Вам? Сомнения, наверное, глупые. Случилось так, что я сразу не мог прочувствовать и осознать то, что произошло. У нас тяжко был болен Петр. Он задыхался в приступе астмы, мы не спали несколько ночей и не знали, что делать. Первого числа Галя с мальчиками уехали в Москву. Сейчас они все трое в больнице.

Только после их отъезда ко мне вернулись мысли о Толе, и первая была, что этого не произошло, если бы он был здесь.

Толя был из тех людей, которые по честолюбию, тщеславию и яркости натуры могли осуществиться только в литературе или в общественном деле. В литературе он не мог осуществиться, потому что его понятия и вкус были выше его таланта. В литературе нужна та самостоятельность, которой Толя не обладал. Это же помешало его осуществлению в общественном деле. В нем было ощущение субординации — черта, всегда меня в нем раздражавшая. Обстоятельства нашей жизни, вероятно, иначе определили бы его судьбу. Внешне она казалась бы трагичнее, но он мог выиграть жизнь. Все это, впрочем, уже поздние рассуждения. И владеет мной одно только чувство, подтвержденное его смертью, и главное для меня сейчас — чувство жалости.

Жалко. Это чувство возникло у меня с поэмой «Канделябры». И потом овладело мной совершенно после толстовских дней. Толстой начал с любви, а кончил жалостью. Любовь избирательна и требует какого-то отталкивания от «не-любви». Жалость — чувство всеобщее.

Не отвечаю я Вам на письмо, а пишу только про это.

Думаю написать еще Марии Сергеевне.

А про Толю постараюсь написать, когда жалость чем-то еще обрастет.

Ваш всегда

Д.

Письмо это пролежало несколько дней, все не хотелось его посылать, потому что сказанное в нем весьма приблизительно.

Толя — большая потеря для меня. Я всегда верил его вкусу. И хотя его не было близко, но все же он где-то был.

Мои выписались из больницы.

Собираюсь в Москву на неделю.

Очень хочется видеть Вас.

Д.

² Т.е. дошло известие о том, что А.А. Якобсон покончил с собой в Израиле.

42. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

27 ноября 1978*

Дорогая Лидия Корнеевна!

И проза и стихи производят огромное впечатление, сумма которого — художественность. Это литература особого рода. Ее можно назвать — поэзия личности. Ибо с личности здесь все начинается и ею кончается. Вы скажете, что в любой отрасли художества все начинается с личности. Это верно. Но обычно личность — начало, от нее идут лучи в разные стороны. У Вас — кольцо. Может быть, так можно сказать (с точки зрения читателя): обычно в персонажах или героях произведения ищешь сперва себя, потом автора. У Вас ищешь только Вас. У Вас во всем, во всей ткани прозы и стихов — автор и авторство. Вы — нечто противоположное фольклору.

Пастернак в «Живаго» пишет как бы себя. Но Живаго — не он (или не совсем он). А вот стихи, приписанные Живаго — пастернаковские. Он не сумел отдать их своему герою.

Ваши стихи — стихи Ваши, Вашей литературной личности. И судить их можно только в контексте Вашей литературы: дневников об А.А. (которые не совсем дневни-ки), статей (которые не совсем статьи), последней книги (которая не роман, не драма, не мемуары, не публицистика, не ода, а все вместе — т.е. в жанре поэзии личности¹).

Ваше проявление в литературе целостно. Мне, к примеру, не очень по первому чтению нравилась «Софья Петровна» (Вы помните?)². Но в контексте Вашей литературы она прочитывается как повесть Вашего «Живаго», Вашего героя, персонажа. А где граница между Вами и им? Ее нет или она неуловима.

Не знаю, понятно ли я изложил свою мысль.

Могу повторить только, что и проза и стихи на нас произвели огромное впечатление. А Малюте Скуратову делать здесь нечего. (На стр. 5 я назвал бы, если удобно, имя хранителя Вашей рукописи.)

Будьте здоровы.

На досуге напишу подробнее.

Ваш Д.

² Помета Л. Ч. на полях машинописной копии против абзаца «Ваше проявление в литературе...»: «Ошибается — он говорит о «Спуске».

43. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

4 декабря 1978

4/XII 78 Москва

Дорогой Давид Самойлович.

Ваше письмо надо было пережить. Мне кажется, я выучила его наизусть. Боюсь, что Вы правы. Ошибка одна: Вы имеете в виду вторую повесть разбираемого нами автора, а называете первую. В первой автор не только не совпадает с героем, но противопоставляет его себе. Герой там — символ слепоты и глупости.

Спасибо большое Вам и Гале.

Будьте здоровы. Очень Вас жду.

Л. Ч.

Читаю рассказы Можаева. Многие прекрасны.

44. Д.C. Самойлов — Л.К. Чуковской

24 января 1979*

Дорогая Лидия Корнеевна!

Мы наконец-то в Пярну после утомительной и суматошной Москвы. Неделя ушла на привыкание к тишине, к здешнему ритму жизни. Правда, мне почти сразу же пришлось засесть за переводы. Но все равно хорошо. Беспокоит только мама, которая слабеет, стареет, слепнет и жалуется на все это. Все это порождает чувство вины за то, что я прохлаждаюсь здесь, на морском воздухе. Но, по правде говоря, это единственный способ для меня работать и пребывать в относительном здоровье...

На досуге я, как ЦСУ, но гораздо откровеннее, подбил итог прошлого года. Он мало удачен.

Вот краткая сводка:

Болезней

больших — 6

малых — 10

Приятных эмоций — 3

Неприятных эмоций — 15

Стихийных бедствий — 1

Гостей (человекопосещений) — 437

из них: приятных— 12

неизбежных — 260

Стихов написано (в штуках) — 9

Поэм (в штуках) — 1

Переводов (в килограммах) — 6

Статей (в условных единицах) — 18

Писем деловых

с негодованием: — 4

с выражением благодарности и надежд — 13

Писем молодым поэтам — 43

Писем любовных — 0

Писем дружеских — 212

Падение производительности труда

из-за роста взыскательности — на 17%

из-за лени: — на 25%

Рост недовольства мной (в %% на человека)

среди родственников — на 10%

среди друзей: — на 3%

и т. д.

Как Вы видите, результаты не блестящие, особенно, если присоединить к этому дурную погоду, головную боль после похмелья, чтение модных произведений и многое другое.

Будем надеяться, что этот год будет плодотворнее, тем более что милая В.М. Карпова¹ прислала мне договор на новую книгу стихов, а стихов-то именно и мало и надо бы сочинить поэму. А откуда бы ей взяться?

Пока все же хорошо. Особенно морозец, иней, закаты и рассветы (довольно здесь поздние). Дети ведут себя не подло, т.е. не кашляют, и Галя может хоть немного передохнуть от докторов и процедур. Надолго ли их хватит?

Как Вы видите, я довольно резв (и совершенно трезв), но зато совершенно лишен светлых мыслей.

Читаю мало, потому что все глаза уходят на переводы. Но здесь можно и не читать, а заменять чтение сном.

Вот краткая картина нашей безмятежной жизни. Молю бога, чтобы это продлилось как можно больше.

Как Ваше здоровье? Как работа?

Очень хочется об этом знать.

Галя вам кланяется. Вот она читает вволю!

Простите, что письмо такое бессодержательное.

Ваш

Д. Самойлов

45. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

3 февраля 1979

3/II 79

Дорогой Давид Самойлович. Увидя в Вашем письме строки столбиком, я вообразила, что это стихи. Потом, гляжу, это статистический отчет: итоги 78 года. Ууу! какой Вы бесстрашный человек! Я никогда не отваживаюсь на такие подсчеты. Помните гробовщика Якова в гениальном чеховском рассказе «Скрипка Ротшильда»? У него всегда и во всем — одни убытки. Так и у меня. Потому я предпочитаю не производить подсчетов.

Среди Ваших подсчетов интересен 0. «Любовных писем» Вами написано — 0. Ну тогда разрешите предположить, что из 437 писем, полученных Вами, — 430 любовные. Любовные письма гораздо приятнее получать, чем писать.

А уж самое лучшее письмо — это от милой, милой, глубоко мною почитаемой В.М. Карповой. Она — душка и, я надеюсь, ее письмо послужит толчком для расцвета Вашего творчества.

Ты рождена воспламенять

Воображение поэтов...¹

Пожалуйста, воспламенитесь.

Дорогой Давид Самойлович, не напишете ли мне поточнее: 1) когда (и где? у кого?) познакомились Вы с Анной Андреевной? 2) где впервые были опубликованы Ваши стихи «Я вышел ночью на Ордынку»? Ведь они, наверное, печатались до сборника где-нибудь в журнале. 3) не писали ли Вы когда-нибудь об АА в какой-нибудь из своих статей?

И еще: помните ли Вы мою просьбу — крокодильскую? Мне представляется, что, начиная со 2-й части там все — пародия, или, если не пародия, — повторения известных ритмических ходов поэзии XIX века (классической или 60-х годов).

Выше, выше, выше,

Вот она на крыше,

На седьмом эта’же

Прыгает, как мяч.

Это откуда-то уперто.

Или напр.:

А на Таврической улице

Мамочка Лялечку ждет.

Где моя милая Лялечка,

Что же она не идет?

Или:

К нам гиппопотам!

Сам — гиппопотам!

Или:

А змеи

Лакеи

Надели ливреи

Шуршат по аллее...

Я не хочу, чтобы Вы искали — но не вспомнится ли Вам нечто ритмоподобное?

Привет Гале. Завидую ее чтению. Не прочла ли она «Старые истории» Можаева? Там три поразительные рассказа: «Аноним», «Пенсионеры» и «Старица Прошкина». Этот человек умудряется не только не лгать, но и писать правду в самую точку.

Надеюсь, Петропавловская крепость радует глаз, а не пугает — какими-нибудь астматическими изобретениями. А как Варвара-Великомучительница?

Будьте здоровы и пишите мне.

Л. Ч.

Прилагаю свои «стихи» Памяти А. Я[кобсона].²

Читала некролог: очень сердечно³. Читала и две последние работы. Многое замечательно, многое — навязано ему. В работе о Б.Л. он часто цитирует Ваши стихи.

² Л.К. переделала концовку этого стихотворения, и вместе с двумя другими эти стихи вошли в цикл «Памяти Анатолия Якобсона». См. в кн.: Лидия Чуковская. Стихотворения. М.: Горизонт, 1992, с. 105—106.

³ Владимир Фромер. Он между нами жил // Время и мы. [1978]. № 34.

46. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Первая половина февраля 1979¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Стихи памяти A. Я. вписаны Вашей рукой на последней странице Вашей книги. Я их знаю и читал нескольким друзьям Толи.

Я тоже тогда начал писать стихи о том же. Но «звук» там оказался более «эпическим», чем в Ваших стихах, что не соответствовало тогдашнему впечатлению. Заранее по’нятое и отстоявшееся потянуло стихи в другую сторону. Вероятно, я к ним вернусь. Уже вертятся в голове новые строфы.

О знакомстве с А.А. я точно написать не могу. В Москве у меня есть запись, я ее отыщу. Было это на Ордынке. Кажется, осенью (скорее — весной!). Потому что дерево в окне маленькой комнаты показалось мне голым.

«Я вышел ночью на Ордынку» было написано вскоре после знакомства. И (кажется) впервые напечатано в одном из «Дней поэзии». Это тоже я могу проверить. Вообще же у меня память на эти вещи плохая. В последнем «Дне поэзии» есть нечто вроде пародии или полемики с этим стихотворением. Автор Преловский.

Были у меня еще стихи об А.А. Наверное, даже черновика не осталось. Но стихи я эти подарил ей. Примерно в то же время, когда А. Я[кобсон] написал ей стихи. Последнюю строчку помню: «И слышен только вещий шепот ваш...».

В статьях и диалогах я часто поминал А.А. Но где и когда, тоже не помню, потому что ни одной из своих статей не придаю большого значения. «Толкаю» две-три мысли. И все. Статьи свои я не люблю. В них долго не вырабатывался стиль. Только теперь, может быть, стал вырабатываться, когда я стараюсь не употреблять слова всуе.

Я ведь вообще переросток.

О корнях «Крокодила» я думал. Там есть ритмические реминисценции (не думаю, чтобы прямые заимствования) каких-то строк, строф из второй половины XIX в. Но главная стихия — народная поэзия: считалки, прибаутки, «скоморошины», частушки.

Выше, выше, выше,

Вот она на крыше...

Это считалка: «Дождик, дождик пуще, дам тебе гущи...». Ритмические источники «Крокодила» те же, что и «Двенадцати» Блока.

Вы ничего не пишете о Вашем здоровье, о работе. Хочется про это знать.

Мои петропавловцы пока ведут себя прилично. Правда, Пашка вчера наелся снега и сегодня кашляет, но, даст бог, обойдется. Оба хулиганят, разболтавшись за время болезни. Петьку я называю «маменькин Пугачев». А Варвару — «склоковыжималка». Она постоянно склочничает с родителями и братьями. Но пишет, стерва, хорошо. Мы обнаружили на ее столе бухгалтерскую книгу с заглавием «Московские записи», нечто вроде дневника, но с большими вкраплениями фантазии. Это дневник не о том, что было, а о том, что должно было бы быть. Т.е. проза.

Вообще она интересная, но уж очень трудно ее выносить.

Галя просит передать, что «Старые истории» она не читала. Долго мы прочитывали имя автора. Можаев? Если это он, то я не удивлюсь. Очень хороший писатель.

В первом номере «Дружбы народов» очень хороший рассказ Фазиля Искандера из серии «Сандро из Чегема». Проза Окуджавы показалась мне жеманной. В том же номере моя маленькая заметка, со второй половины вдрызг испорченная. Я сам в этом виноват, поручив сделать исправления и сокращения Аннинскому и не прочитав корректуры. А там описывалась одна из «декад литературы» тридцатилетней давности.

Читаю книгу Н. Раевского о Пушкине. Стихи Фета. Чехова. Не решаюсь приступить к «Поэтике Гоголя» Ю. Манна. Книгу эту хвалят знающие люди.

У нас снега. Деревья выглядят, как на прилагаемой фотографии. А на второй — троих Вы узнаете. Четвертый — молодой человек, приехавший узнать, в чем смысл жизни. Помните, как у Ильфа: «Ответил, что не знает».

Галя передает Вам привет.

Будьте здоровы.

Ваш Д.С.

47. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

26 февраля 1979. Пярну¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Очень жду Вашего слова об этом стихотворении². Если решите показать Львам, текст им не давайте. Они любят показывать еще теплые стихи совершенно чужим людям.

У нас новостей нет.

Будьте здоровы.

Ваш Д.С.

² К письму приложено стихотворение «Прощание», посвященное памяти А. А. Якобсона — с датой: февраль 1979. Пярну.

48. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

27 февраля 1979

27/II [79] [Телеграмма]

ГЛУБОКО БЛАГОДАРНА ЗА НЕОБХОДИМЫЕ СТИХИ¹ ТЧК НАПИСАЛА ВАМ БОЛЬШОЕ ПИСЬМО ТЧК ОПЕРАЦИЯ МАРИИ СЕРГЕЕВНЫ ПРОШЛА УДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНО ТЧК ОБНИМАЮ ВАС ПРИВЕТ ГАЛЕ = ЧУКОВСКАЯ

49. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

5 марта 1979

5/III 79 Москва

Дорогой Давид Самойлович.

Меня беспокоит мысль, что предыдущее письмо я написала в том рассредоточенном состоянии, в каком писать не следует. Но и не отозваться тогда я не могла, потому что слишком была охвачена Вашими стихами.

Скажите, та властная строфа, которою Вы работаете в этих стихах, она — впервые? или она осуществлена была уже где-нибудь ранее — Вами, Пастернаком, еще кем-нибудь? Повторяя и повторяя стихи, я все время чувствую, будто покоряюсь новым, но уже издавна знакомым мне волнам, хотя и не узнаю’ их. Как бы там ни было, они охватывают и захватывают, и власть их огромна. Каждый новый «захо’д» (повтор первой строфы) углубляет боль — и в то же время служит рычагом, поворачивающим основную тему новой ее стороною. Стихотворение движется как круги’, совершаемые самолетом в воздухе на прощание — перед разлукой — еще один круг, и еще один, все выше и выше.

А рифмы — «невпопад» — бьют тревогу.

Марии Сергеевне жизнь спасли, но слаба она безмерно. Сегодня день Анны Андреевны. Вчера собрались на Ордынке (после панихиды, на которую я не хожу). Туда пошла — не для людей, а чтобы увидеть дверь, лестницу и за окном деревья. В комнатке все по-другому.

Будьте здоровы.

Л. Ч.

50. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Конец июня 1979¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Мы здесь меньше месяца, и кажется, что много времени прошло. Хотелось, чтоб все было ровно, но смерть Марии Сергеевны что-то отсекла.

Я узнал об этом только вечером пятого. Приехать уже не мог.

Посылаю Вам стихи. Как стихи — они сырые².

Работал много — переводил. Что со мной — не знаю. Прочитал жуткую книгу Ржезача. Лев не знает разницу между правдой и истиной³.

Как Вы? Напишите, если будет время и охота.

Ваш Д.С.

² К письму приложены семь стихотворений на машинке: «Три стихотворения» (Памяти М.П.); «Свободный стих» («Я рос соответственно времени...»); «Сближают болезни и смерти...»; «Это плоская равнина...»; «В духе Галчинского» («Бедная критикесса...»). — Окончательный текст см. в кн.: Давид Самойлов. Избранные произведения: В 2 т. Т. 1. М.: Худож. лит., 1989, с. 262, 238, 264, 292, 271.

Отзыв Л.К. об этих стихах см. в письме 53.

³ Речь идет о книге Т. Ржезача «Спираль измены Солженицына» (М.: Прогресс, 1978).

51. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

1 июля 1979

1 июля 79

Переделкино

Дорогой Давид Самойлович.

Мне в эти дни очень не хватало Вашего письма и стихов. В воскресенье я всё получила. Спасибо. Судить о стихах я как-то еще не могу. Пока мне кажется, что 2-е и 3-е больнее, т.е. вернее — чем первое. Личнее. Но это, как Вы понимаете, не «критика», не «разбор» — а рукопожатие и благодарность.

Н[ика] — подвижница! — находит, конечно, за что себя корить¹. Корит за то, что не сказала М[арии] С[ергеевне] правду о диагнозе. Та требовала (и от меня), а мы уклонились. Н. говорит: «Ей было по силам знать». — Но ей все равно уже было не по силам исполнить свои намерения. Она была слишком слаба. «Нет, она успела бы написать письма, которые хотела, и еще кое-что». Я этого не думаю.

Сегодня месяц со дня ее кончины.

В Вашем письме непонятны две последние фразы. «Прочел жуткую книгу Р[жезача]. Лев не различает правду от истины». Гм. В книге нет ни грана, ни грамма правды — самой простой, обыкновенной, внешней, фактической правды. И это Л. понимает отлично. Не понимает он своей роли в создании смрадной лжи — я же эту роль наблюдала, и не я одна, и мы предупреждали его, пытались остановить. Но он ведь глухо-слепорожденный, при таланте, доброте и щедрости. Немыслимо его вразумить. И сейчас он не понимает случившегося; он думает, случилось с другим, а не с ним. Случилось же с ним — и случилось несчастье. Никогда, во всю свою жизнь, он не был способен вырваться из стадного мышления. Так по очереди и падает из ямы в яму. Выкарабкался из одной — свалился в другую. И делает вид, будто ничего не случилось. Ан нет — случилось, и бесповоротно. Если бы он понял свой позор — он бы от него отмылся. Но он не понимает.

А я — понимаю. И меня отбросило от него на тысячи верст, словно его никогда и не было. Я на него не сержусь — это самое плохое. Он в восторге от своего успеха, от своей любимости, от своего окружения. Дай ему Бог не очнуться.

Спасибо за статью о Пастернаке и за знакомство с тезкой автора². Бедняга автор вынужден был работать не на своей площадке и все же победителен, ибо чувствует П[астерна]ка «кончиками пальцев», как с точностью определил тезка. Читаю — и мучаюсь тем, что уже никогда не отвечу ему на то, на сё. Слышу под текстом многие наши разговоры. Плохо написаны первые три страницы, а дальше мысли разгораются, слышны живые интонации, иногда слышен даже его голос. (Напр.: «Метафора, конечно, вещь почтенная»...)

Кстати — вот Вам шпилька — он нигде не называет бессмертье молвой. Он утверждает, что «ранний П[астернак]» писал всего лишь о бессмертьи в бытовом смысле, о легенде, а поздний о подлинном бессмертьи, достигаемом, после трагедии, усилием воскресения... (Собственного.)

И вся его статья — усилье воскресенья.

Будьте здоровы. А я слепну очень интенсивно.

Привет Гале. Напишите когда-нибудь. Адрес на конверте.

Л. Ч.

² Самойлов переслал диссертацию Анатолия Якобсона «“Вакханалия” в контексте позднего Пастернака» через Анатолия Гелескула (тезку автора).

52. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

11 июля 1979*

Дорогая Лидия Корнеевна!

Огорчили Ваши слова о зрении. И это легло на огорчение от разговора с мамой. (У нее все в порядке, но каждый разговор с ней — огорчение).

Человек, передавший Вам Толину работу, удивительный. Я очень хотел, чтобы Вы с ним подружились. В нем есть какая-то тайна.

Стихи о М.С. для меня тоже — не стихи. Первое — Вы правы — вообще очень плохое. Посоветуйте — вставлять ли их в книгу.

Я весь месяц работал как проклятый. Теперь можно бы и отдохнуть, но какая-то инерция действует. Каждое утро сажусь за стол.

Пока ничего путного.

Живем мы довольно хорошо. Дети не болеют. Это главное. Даже Галя немного отдохнула.

Вашу «шпильку» не принимаю. Там, правда, не скобки, а тире. Но для меня что молва, что легенда — одно и то же. А работа — Вы правы — талантливая. Этим бы ему и заниматься. Здесь Ким. Рассказал мне (сам не заметив) очень существенное. Но это до встречи.

Между правдой и истиной разница есть. Ведь Л[ев] в каждый данный момент не врет. А обнять целого не может. О А[лександре] И[саевиче] не с Вами говорить. Он, как и Л[ев], правды от истины не отличает.

Если нам доведется прожить еще лет 10, вся неправда — довольно кровавая — будет называться именем А. И.

С правдой надо обращаться осторожно.

Прочитал работу Р[аи] о Хемингуэе. Это отвратительно¹. Напрасно Вы отличаете ее от него. Два сапога пара.

Ваш Д.

53. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

19 июля 1979

19/VII 79

Дорогой Давид Самойлович.

Я болею. «Нарушено кровоснабжение правого полушария мозга». Читать и писать не позволя[ют]. Я не работаю. Доработалась до этого самого нарушения. Но, думаю, на письмо меня все-таки хватит.

Прежде всего о стихах. Думаю, что стихи памяти М[арии] С[ергеевны] включить в сборник надо. Какая-то ее благоуханность, самоотреченность там передана. Если говорить не «о качестве стихов», а о схожести портрета, то в портрете, для полноты сходства, не хватает — ее страстности. Она ведь была не только тиха, скромна, тверда, горда, но и страстна, полна любвей и ненавистей. (Это я не к тому, что Вы это должны отразить — а просто так — о ней — Вам.)

Про новые стихи. Ну как о них писать, если Вы вперед заклеймили бедную критикессу? Невольно чувствуешь себя ею... «Свободный стих» прекрасен, прекрасен — в доказательство скажу, что моя внутренняя биография совсем не совпадает с Вашей, совпадения — во времени — не те, — и все равно повторяю: «Свободный стих» прекрасен, мудр и, сквозь горечь — счастлив. Да будет так! (Или, точнее: пусть было так, хотя и «было не так» — для меня.) Однако, превращаясь на мгновение в бедную критикессу, позволю себе заметить, дорогой мэтр, что, быть может, слово «схождение» следует заменить другим? Осмеливаюсь предложить «нисхождение». Но тогда нельзя — «под». Ну, Вам виднее... «Сближают болезни и смерти» оставило меня холодной, как цемент, а вот «Эта плоская равнина» тронуло. (Там где-то сквозит Тютчев — «Эта скудная природа» — ну и пусть.)

Теперь от стихов перехожу к прозе, т.е. к Вашему письму, а потому и к Т[олиной] диссертации¹. Я писала, что работа его — талантлива. Изучив ее досконально, остаюсь при том же мнении — да, талантлива, а иногда и проницательна и точна, то есть талант его — талант восприятия — являет себя в полном блеске. Но когда Вы пишете: «Вот его настоящее дело» — я не согласна. Он писатель, а не «ученый», и диссертация вовсе не его дело. Конечно, талантливый скрипач может талантливо исполнить мелодию и на трубе, но Т[оля] все-таки сыграл мелодию не на своем инструменте — он не доктор наук! он писатель! — и жаль, что ему пришлось «защищать докторскую». Это раз. И два: я все равно (полная тьма, комната исчезла из глаз, полушарие на 4 минуты вышло из строя — оно ведает глазами!) не люблю «Вакханалию» (кроме конца и начала); «Зимняя ночь», «На Страстной», «Рожд[ественская] Звезда», «Дурные дни» — это волшебство, чудотворство, а «Вакх[аналия]» не без беллетристики. «Структурализм» между «качеством» (говоря грубо), между пораженьем и победой, разницы не делает (наука! структурализм так же не любит слова «чудо», как марксизм) и мне жаль, что Т[оля], одаренный чутьем и слухом, как бы не слышит и не чует разницы. Ведь «Вакх[аналия]» родственна перечисленным стихам только темой и словоупотреблением, а это так мало... (Для диссертации довольно.)

Вы пишете, что в его тезке есть какая-то тайна². Да, наверное так. Житков когда-то написал об одном человеке: «Говорит по тугой проволоке, а под этим страсть». Этот тоже говорит по тугой проволоке — а что под этим? Во всяком случае, сосредоточенность и отдельность.

Насчет Р[аи] Вы, боюсь, правы. Она только толковее его, и потому мне с ней легче, но та же поверхностность во всем, та же подверженность любой моде. Ничего не вглубь, все вширь... Работу ее о Хеминг[уэе] я не читала. А Вы — говорите ли ей о ее работе правду, хотя бы и смягченно?

Об А[лександре] И[саевиче] молчу, ибо не поняла Ваших недобрых строк.

Будьте здоровы! Гале привет.

Л. Ч.

² его тезка — Анатолий Гелескул.

54. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Конец июля 1979*

Дорогая Лидия Корнеевна!

Очень прошу Вас не отвечать на мои письма, пока «кровоснабжение правой половины», т.е. то, что в мире называют «энергетический кризис», не восстановится. Прошу только в двух словах писать мне о Вашем здоровье. Отдыхайте, ради бога, и «пусть Вас не волнует этих глупостей», как говорил Беня Крик.

Ваши слова о «Свободном стихе» для меня очень важны. Вы знаете, в чем мы с Вами схожи? В каждом из нас есть шампур. Только в Вас — штык острый и сияющий, а во мне шампур, на который нанизано мясо разного качества. И я его, по гаргантюэлевскому устройству, съедаю, и не без удовольствия. Зато мне совершенно чуждо покаяние. Формула — «не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься» — не моя. Я не считаю, что покаяние есть способ спасения. Я за грехи готов отвечать. А каяться не желаю.

Покаяние, как способ спасения, глубоко противно мне в Р[ае]. (И [в] ее работе о Хемингуэе.) Вы спрашиваете, сообщил ли я ей свое мнение. Сообщил, в довольно резкой форме, после кислого комплимента, что вообще это интересно. А покаяние глубоко претит моему литературному вкусу.

Л[ев] — человек несколько иного ряда. Он тоже съедатель разных шашлыков, но ест с таким завидным удовольствием и так жаждет новых, что вызывает порой восхищение. А покаяние его — просто литературный прием.

Два стихотворения памяти М[арии] С[ергеевны] (второе и третье) я, возможно, напечатаю в «Новом мире». Ариша¹ дала на это согласие. Напишу я и предисловие к переводам М.С. для «Иностранной литературы». Стихи мои о М.С. ни на что не претендуют. Это мое ощущение ее смерти (2-е и 3-е). Написал я еще одно. Вместо первого.

О Толе. Писатель ли он? Конечно, писатель. Но из тех, что прекрасно пишут о литературе. А другого я не знаю.

Дорогая Лидия Корнеевна, ради бога, будьте здоровы. Я очень люблю Вас. Это, кажется, мое последнее признание в любви.

Никогда не сердитесь на меня и не огорчайтесь, если я пишу не то.

Купил Вам пластинку модернистской музыки (Шенберг).

Будьте здоровы.

Ваш Д.

55. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

9 августа 1979

Дорогой Давид Самойлович. Уже давно написала Вам в уме множество ответов на Ваше письмо от ... но датой Вы писем не удостаиваете. Ну, в общем, на Ваше письмо о шампуре. Здоровье мое получше, но худо.

Моя радость — музыка. Спасибо за обещанную модерную пластинку. Но я и Моцарта уже научилась слушать и любить. Вот с Бахом труднее.

О шампуре. Между мною и Вами — увы! — сходства нет, и не по причине разного к[акого]-н[ибудь] отношения к разным периодам истории, а гораздо глубже, и, я сказала бы, «физиологичнее». Я — от природы, от рождения не люблю того, что условно называется «жизнь». Не та или другая; не то или другое десятилетие, или тот или иной возраст — а вообще. У меня к ней аппетита нету — и не было ни в 7, ни в 17, ни в 27 и т.д. Объясняется это, наверное, чем-нибудь очень простым — пороком сердца с детства, базедовой с 8 лет, tbc с юности, а потом нарастающей слепотой и т.д. Бессонницей. Гаргантюаизма ни грана. Маяковский, жалуясь, писал:

В детстве может на самом дне

Сносных найду 10 дней.

Нет, я 10 сносных не найду. Мне ближе фраза Достоевского (кот[орого] я не очень люблю): «Целая минута блаженства — да разве этого мало хотя бы и на всю жизнь человеческую». Да, вот минуты счастья за 72 года — они набрались. Ими жива.

Покаяние я признаю, но не как профессию и не как литер[атурный] прием — а как момент душевной жизни, краткий и пронзительный. Когда же начинают нянчиться со своим покаянием — тоже не люблю. Елей, ханжество.

Л[ьва] я разлюбила в тот день, когда поняла, что к нему применима Ваша строка: «Но в толчее и на торгу»¹. Я не выношу ни толчеи, ни торга, они для меня и добротой не искупаются.

О Толе. (Опять о Толе! И так будет всегда: он неотступен в своем отсутствующем присутствии): когда я утверждаю, что он писатель, я не имею в виду: беллетрист и поэт. Я этим словом утверждаю: ему критикой было заниматься, созданием литерату-ры о литературе, а не «наукой», не «литературоведением». Не диссертацию о Пастернаке писать, а эссе. Не для структурализма он был создан, а — Вы написали, для чего.

Он создан был, чтоб воздавать...

(что, по-моему, не исключает и то, что Вы отрицаете в первой строке, но тут уж другая тема).

В Переделкине меня навестил — зашел от соседей — Бёлль². Милый он человек. Он очень переменился за 4 года: у него тяжелый диабет. Он пришел, когда в доме у меня не было ничего, кроме каши, супа и кефира: т.е. тех ед, кот[орые] мне дают с собою из города. Но, к счастью, он только что пообедал. Мы просто посидели на лавочке возле дома. Фотографов и прочего неприличия, состоявшегося за день до этого «в толчее и на торгу» — к счастью и гордости моей, разумеется, не было.

В нем есть лучащаяся сосредоточенность, чем-то родственная А[ндрею] Д[митриевичу].

Ну вот, теперь я устала.

Привет Гале. Надеюсь, все у вас здоровы. Пишите мне.

Л.Ч.

9/VIII 79

² Генрих Бёлль (1917—1985), немецкий писатель.

56. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Середина августа 1979¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Огорчают Ваши сообщения о болезнях, но — верю, что это дело временное. Есть, между прочим, такой психологический закон: последняя болезнь кажется наихудшей. Это я Вас не успокаиваю, ибо знаю, насколько Вы всегда точны и тверды духом. Но все же...

О шампуре. Я не больно хорошо помню этот свой образ. Память у меня дурная, а образов мелькает много. Но то, что мы с Вами разного устройства — это верно. Вы пишете об этом даже с некоторым неудовольствием.

Я привержен удовольствиям жизни, я жизнь люблю «физически» гораздо больше, чем умом. В этом моя слабость, но это мое свойство, видимо, единственное, что позволяет мне считать себя поэтом. (По какому-то самому большому счету я себя поэтом не считаю — не хватает гениальности.)

Понимая эту мою слабость, я не лишен раскаяния и покаяния, но считаю это делом «унутренним», не для форума и не для литературного текста. Для меня это не тема литературы.

Тут я с Вами совершенно согласен.

А Л[еву] и Р[аю] я любить могу, но не так, как Вы умеете любить, а любить своей жизнелюбивой слабостью, т.е. снисходительностью. Опять-таки чувством, а не умом.

О Толе. Он, конечно, писатель. Тут спору нет. Но и недописатель, потому что мало до чего дописался. Его темперамент был направлен вовне, не в строку, не в страницу. Он мог быть и таким писателем (т.е. писателем о литературе), да тратился не на это. И не все ли равно, кем он был. Мы его любили за то, что он был личность.

Бёлль очень милый и умный. Но самое в нем притягательное — человечность, доброта. Да и писатель прекрасный. И насчет родства с А[ндреем] Д[митриевичем] Вы правы.

Ваш Д.

57. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

18 сентября 1979

Дорогая Лидия Корнеевна!

В тот раз мы с Вами не довидались. Теперь увидимся через месяц — с середины октября до конца ноября думаем быть в Москве.

У нас новостей никаких. Мальчики пытались заболеть, но потом переменили намерения. Здесь открылось множество мелких дел по дому, которые требуют затраты времени: пойти, договориться, нанять, достать и т.д. У меня от этого всегда портится настроение.

Кислое оно еще и оттого, что собираюсь писать прозу, но в голове ни одной мысли и ни одного слова. Хорошо было классикам: «Гости съезжались на дачу». И поехал дальше писать какой-нибудь гениальный образ.

А в наше время так не начнешь, потому что гости не съезжаются, а заваливаются нахрапом и их кормить надо, а не описывать.

Привет Вам от Гали. А от меня привет Люше.

Ваш Д. С.

58. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Начало января 1980¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Московская поездка ужасно оказалась тяжела. Есть проживания разных уровней и, видимо, социальную ситуацию, как наиболее острую, могут проживать только выдающиеся люди.

Для меня же двух смертей (Глазков и Крамов²), одного тяжелого инфаркта, двух детских болезней (Петя и Паша), маминого дряхления — достаточно.

Мои дела пока, как говорится, на мази. Но все эти книги и публикации не радуют. И так было скверно на душе, что не хотелось звонить Вам, нагружать все это на Вас.

Здесь мы уже три недели. Я, как говорится, «оклемался» и «руки тянутся к работе». Но у Пашки приступ астмы каждую ночь. Он бледный, тощий. Галя тоже прихварывает.

Погода осенняя. Никакой зимы.

Ждем через несколько дней Варвару, которая постоянно торжествует над нами победы.

Перед отъездом видел Часового. Проза у него необыкновенно интересная. Не-обычайная энергия памяти³. А вот в носорожью историю встрял он зря⁴. История противная. Но надо всегда помнить о том, что’ плавает в проруби.

Сейчас ничего не пишу (два-три наброска), но почему-то не беспокоюсь по этому поводу. Надо дотягивать «Книгу о рифме» к 15 февраля. Видимо, в этих числах буду в Москве.

Ваш Д. Самойлов

² Глазков Николай Иванович (1919—1979), поэт; Крамов Исаак Наумович (1919—1979), писатель, критик.

³ Речь идет о новой книге Льва Копелева «Утоли моя печали», которую Самойлов читал в рукописи. Книга вышла через год (Ann Arbor: Ardis, 1981).

⁴ В журнале «Континент» № 19 за 1979 г. — а незадолго до этого в парижской газете «Русская мысль» — был опубликован хлесткий публицистический памфлет В. Максимова (в то время главного редактора «Континента») «Сага о носорогах», направленный против либерального Запада. Под вымышленными фамилиями в памфлете угадывались реальные люди. Публикация вызвала широкую полемику в западной печати, а также раскол в русской эмигрантской прессе, где в одном лагере оказались «Континент» и «Русская мысль», а в другом — журналы «Синтаксис» и «Время и мы». Л. Копелев выступил в пятом номере «Синтаксиса» со статьей «Советский литератор на диком Западе». Статья содержала резкую критику «Саги». В. Максимов продолжил начатую полемику. См. в частности: В. Максимов. Они и мы. Континент. № 23.

59. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Середина января 1980¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Может быть, и надо Вам на некоторое время отдаться на волю музыки и «охоты не работать». Но сам знаю, что это трудно. «Руки у меня тянутся», потому что я природный лентяй и больше всего люблю ленивые забавы, вроде сидения в кафе за рюмкой коньяку. Мне отрываться от привычки работать опасно. А Вы любите работу. Вам можно (и должно) иногда отдыхать.

Хочется, конечно, поскорей прочитать Ахматову последних лет. Но это уже соображение эгоистическое.

У нас все постепенно налаживается. Главное — Паша почти перестал кашлять. От этого и настроение у нас с Галей улучшилось. И все идет здесь заведенной колеей: дети, работа, чтение; а общения никакого.

Правда, недавно был у нас в гостях (проездом) один шибко осведомленный москвич, который рассказывал о всяких литературных страстях. Мнения, конечно, возрастают возмутительные. Но они как-то не очень пугают (здесь в приличном отдалении). В России труднее всего привыкнуть к тому, что вообще возможны разные мнения, в том числе и неприятные.

Рассказывал тот же человек о размолвке Ефима Э[ткинда]² с А[лександром] И[саевичем]. Что там происходит?

А.И. может, во всяком случае, радоваться: его мнения и проекты начинают овладевать массами (что я и предсказывал), но массами самыми скверными. Ему пора уже выращивать коня из белого жеребенка. Чем черт не шутит.

О Часовом Вы правы. Но когда я его долго не вижу, начинаю скучать по его детской улыбке и жадному любопытству ко всему. Он уже, конечно, перерос должность часового, ибо из всей службы ему нравится только развод караулов с музыкой.

Но дай бог ему здоровья.

Я только что закончил возню (довольно нудную) с рукописью «Рифмы». Извел две бутылки клея. Но так и не уверен, что рукопись имеет «товарный вид».

Стихов мало — какие-то наброски. Буду ждать, может, поэма наклюнется.

В «Н[овом] мире» (негодяи!) напечатали два стихотворения на смерть М.С., но без посвящения! Объяснение одно: забыли. Что с ними делать? Еще напечатали в «Др[ужбе] народов» и в «Октябре» (он новый!).

Вот и все мои успехи и новости.

Привет Вам от Гали. А от меня — Люше. Обязательно будьте здоровы.

Ваш Д.С.

² Ефим Григорьевич Эткинд (1918—1999), переводчик, литературовед, профессор. В апреле 1974 года он был исключен из Союза писателей, лишен ученых степеней и возможности преподавать. Вскоре эмигрировал с семьей во Францию.

В июне 1979 года Е. Эткинд выступил в парижской газете «Монд» со статьей, где утверждал в частности, что русские аятоллы архаичнее иранских. Солженицын ответил репликой «Персидский трюк» (октябрь 1979). В те годы полемика в западной печати доходила в Россию замедленно. Очевидно, какие-то слухи об этих статьях дошли до Самойлова.

Об этой полемике см. также: Александр Солженицын. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов // Новый мир. № 9. 2000, с. 133; Публицистика: В 4 т. Т. 2, с. 511.

60. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

5 апреля 1980

5/IV 80

Дорогой Давид Самойлович.

Простите мне мое долгое молчание — оно вызвано не чем иным, как 1) авралом; 2) аритмией; 3) подготовкой к 1 апреля (день К.И.); 4)моей болезнью накануне этого дня и после этого дня; 5) Люшиной болезнью, вызванной тем, что накануне она упала с лестницы, а потом вела 6 часов всю программу с to 38,9.

Сейчас ситуация такая: у Л[юши] to нормальная, синяки пожелтели; а я в общем здорова, но в частности сегодня разыгралась аритмия. Не следовало бы в столь аритмическом состоянии писать, да что поделаешь, видимо

покой нам только снится¹,

и надо писать друг другу

покуда мы видим, покуда мы дышим,

покуда мы живы, покуда мы слышим².

Кстати о «видим»: меня беспокоит, что Вы перетрудили себе глаза корректурой. Значит, и моя лупа не помогла.

Хочется написать о каких-нибудь радостях. 26 марта, в день рождения М.С., был вечер ее памяти в Университете. Я ведь никогда никуда на люди не хожу, а тут пошла. И испытала большую радость. Прекрасно говорила Ю.М. Нейман; прочли интересное письмо Тарковского; но лучше всех был Гелескул. Удивительное, радостное сочетание в его речи тонкости мысли с точностью выражения. А более всего поразила и обрадовала меня аудитория. Как они слушали! 4 часа без кашля, сморкания, шепота слушали, очень деятельно и восприимчиво, слушали стихи М.С. И сами читали ее стихи — и по их чтению слышно было, что они понимают и любят... Ну, конечно же, были на вечере и промахи: напр., читала актриса, но слушатели совершенно явно ее отвергли, так что это безопасно.

Да, это была для меня большая радость и неожиданность: такие слушатели. А стихи! Богатство, праздник русского языка, сила. Многие строки сразу станут цита-тами, потом поговорками. Пожалуй, самое главное их свойство — сила, и не истерическая, как у М. Ц[ветаевой], а спокойная. Они страстные и горькие, но спокойные, твердые.

С Ахм[атовой] сходство в том, что обе писали на основном русском языке, как и говорили. Другого сходства нет — разве что в естественности, но естественность — свойство всех хороших стихов.

Есть в опыте больших поэтов

Черты естественности той...³

Пишете ли прозу? Пишутся ли стихи? Кончили ли возиться с «Рифмой»?

Будьте здоровы. На гостей спускайте собаку.

Привет Гале.

ЛЧ

На вечере М.С. я подумала: вот сейчас сказал бы свое слово Толя.

² Перефразированы строки из стихотворения М.С. Петровых «Назначь мне свиданье на этом свете...»

³ Строки из стихотворного цикла Б. Пастернака «Волны» («Здесь будет всё; пережитое...»).

61. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Середина апреля 1980¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

В один день получил я два сообщения о вечере памяти М.С. — от Вас и от Ники. Это и радостно, и горько за нее, за обычную судьбу русского поэта.

Недавно я подбивал Толю Гелескула написать о М.С. для тартуских ученых записок. Наверное, его выступление — готовая статья.

Но если он не напишет, напишу я. Ведь о М.С. ничего не написано. И нельзя отда-вать это дело только будущим историкам литературы. Они, может, и толковее напишут, но отдаленней, и в какой-нибудь ряд будут ее вставлять. Наверное, рядом с Ахматовой.

Нет поэта более чистого, чем М.С., высокогорного. Даже А.А. и та «замутненнее».

А Т. Я[кобсон] — да! — ему бы о ней и сказать.

Как Ваша аритмия? Как Люша? Окончились ли «авралы»? Как прошел день Корнея Ивановича?

Книгу о рифме я сдал. Теперь она год будет валяться в редакции. Еще отправил небольшую рукопись в Таллин: местное издательство собирается выпустить небольшую книжку моих эстонских стихов и переводов с эстонского.

С переводами я решил сделать перерыв — так они обрыдли. Рифмы уже в голову не лезут.

Пытаюсь читать, но глаза быстро начинает резать.

Все же прочитал прекрасные «Заметки о русском» Лихачева в «Новом мире». А сейчас перечитываю «Мастера и Маргариту». Читаю медленно, испытывая физиче-ское удовольствие от того, как написано.

У нас весна. Было солнечно и морозно. Теперь хмуро. И все же свежо, хорошо. Птицы уже поют весенние.

Вообще же для меня весна всегда пора томительная. И редко что-нибудь получается.

Будьте здоровы. Всего Вам доброго.

Не сердитесь на машинку.

Ваш Д.С.

62. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

23 апреля 1980

23/IV 80

Дорогой Давид Самойлович.

Теперь уже состоялся и в Ленинграде вечер Марии Сергеевны. А сегодня — сейчас — поминают ее (судя по билету, присланному мне Левоном¹) — поминают ее в Еревани. Надеюсь, читают там не только переводы.

О вечере ленинградском (16/IV) я с пристрастием допрашивала Нику и Нину Мих[айлов]ну² и одного моего ленингр[адского] приятеля. По-видимому, он был го-раз-до лучше, чем в Москве в ЦДЛ, но беднее, чем в Москве в Университете. Без Гелескула. И стихов читали мало — воспоминаний и рассуждений было больше, чем стихов.

Конечно, напишите Вы о ней непременно. Гелескул своим чередом, а Вы — своим. Сами же говорите, что о ней ничего не написано. Вот и напишите. Это верно, что она самая высокогорная. А на Ахматову, мне кажется, она просто ничем не похожа. Ну, обе женщины и обе «классики». Только и всего.

Я получила Ваши стихи Т[арковско]му, спасибо. Они сильные. «...вырастили стих» — великолепно. А вот последние 4 строки мне не кажутся удачей. 1) «стихия» слишком близко стоит к «стиху»; 2) в последней строке «я» проглатывается, а ведь «я» — persona grata — не должно проглатываться... Быть может, я пишу вздор — проверьте. Кроме того, в этом случае мне не по душе неточность рифмы: «стихии — Марию». Тут хочется полноты звука. А вообще стихотворение прекрасное, я сразу его запомнила наизусть, как молитву³.

Спит, как младенец, в колыбели...

Благослови ее Господь!

Да, как было бы хорошо жить, если бы верить, что на том свете каждый получит отраду — каждый, кто заслужил. Тогда верилось бы, что ей сейчас отрадно.

Вы спрашиваете, как прошел день К.И. «Объективно говоря» — хорошо. Т.е. в смысле «программы». Была интересная выставка — книги с надписями Корнею Ивановичу — Розанов, Ахматова, Блок, Гумилев, Ходасевич и др.; Л[юша] читала отрывки из его записей о Чехове, а Кл[ара] Изр[айлевна] — из писем. Был и голос К.И. — он в детском саду... «Субъективно же» невыносимы мне и Л[юше] эти дни. В комнату, вмещающую 20 человек, можно искусно всадить 45, но не 60, кот[ор]ые, к тому же, являются когда кому хочется. Хозяева все время в судорогах, п[отому] ч[то] 80-лет-нему Каверину негде сесть и он стоит, а кому-то дали торт, но не дали ложки — и т.д. Потом, ночью, все это снова и снова наезжает на меня, и я терзаюсь всеми содеянными неприличиями. Кому-то я не успела слова сказать, с кем-то не простилась, кого-то не устроила в машину (которой у меня нет)... Но потом вспоминаю, что хорошо читали стихи Инна Львовна и Семен Израйлевич⁴, что их прекрасно слушали и что, может быть, кому-то это надо, раз 2 раза в год непременно приходят 60 человек.

А стоит это очень много сил — Люше, Фине, Кларе — и почему-то мне, хотя я не делаю ровно ничего, а только сижу, заткнутая в угол, и не понимаю, кто вошел, кто вышел. (Вижу я только тех 4-х человек, кот[орые] сидят возле.)

В 1982 г. — столетие со дня рождения К.И. Ни одно изд[атель]ство не готовит ни одной взрослой книги; Литфонд не собирается чинить дачу; Союз не собирается устанавливать доски ни в Л[енингра]де (прожил 20 лет), ни в Москве (30).

Наверное, в этом виновата я.

Л. Ч.

² Нина Михайловна Коптелова, знакомая А.А. Якобсона.

³ Речь идет о стихотворении Д. Самойлова «Арсению Тарковскому» («Мария Петровых да ты...»). Последняя, 4-я строфа «И я теперь, когда живу / По воле внутренней стихии, / Тебя, Арсений, и Марию / К себе на помощь я зову», о которой пишет Л. К., при публикации автором снята (см.: Давид Самойлов. Избранные произведения: В 2 т. Т. 2. М.: Худож. лит., 1989, с. 398).

⁴ Упомянуты поэты Инна Львовна Лиснянская и ее муж Семен Израилевич Липкин (1911—2003).

63. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Май 1980¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

В Вашем письме, несмотря на усталость, бодрый голос. Восхищаюсь энергией Люши при устройстве Дня К.И. Передайте ей мой привет. А от Союза и от Литфонда чего же ждать? К.И. им крепко насолил. И добрые люди об этом знают.

Начал я писать о М.С. Ужасно трудно для нее подыскивать слова. Да и жанр избрать трудно. Не хватает ни для обширных воспоминаний, ни для серьезной литературоведческой статьи. Стараюсь обрисовать ее характер и назвать какие-то свойства ее поэзии.

Пока движется туго.

Переводы я пока бросил — просто устал от них и от статей, которые писал послед-нее время.

Телевидение из Горького приезжало, чтобы снять меня для фильма о Болдинской осени. За отсутствием автора читал пушкинские стихи того времени.

За последние дни написал несколько стихотворений. Прочту их при встрече.

Больших новостей у нас нет. Все здоровы. Гости продолжают приезжать.

Не пишу больше, надеюсь на скорую встречу. Будьте здоровы.

Ваш Д.С.

64. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Вторая половина июня 1980¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Не писал Вам давно из-за многодневных празднований и какого-то смутного ощущения нового возраста, которого и сам понять не могу. Какая-то лень и апатия на меня напали.

Рая мне писала о премии, присужденной Вам. Ничего об этом не знаю.

Все последнее время по какому-то совпадению занимался поэтами, недавно ушедшими. Написал о Глазкове в «Литгазету», предисловие к стихам М.С. для Тарту и предисловие к стихам Н.В. Стефановича для альманаха «Поэзия»².

Знаете ли Вы Стефановича? Он поэт истинный и замечательный. Постараюсь раздобыть его стихи для Вас.

Вообще же, несмотря на то, что сейчас в Пярну много москвичей, на душе у меня скука. Стихи не пишутся.

Одна отрада здесь — Юлий Ким с его чудесными песнями³.

Видел по телевидению интервью Дудко⁴.

Какой противный и фальшивый поп!

В день рождения мне подарили много прекрасных пластинок. Я понял, что мое музыкальное сознание где-то на уровне романтиков — Бетховен, Шуберт, Мендельсон, Шопен, Брамс до Малера включительно. Для слушанья более раннего и более позднего (Прокофьев, Шостакович, Бриттен, которых тоже люблю) нужны уже душевные усилия.

Пробавляюсь музыкой и чтением Маковицкого, очень медленным, ибо великого старика невозможно воспринимать большими дозами⁵.

Тарковский прислал мне очень хорошую книгу стихов. В нем еще много поэтической энергии, и даже некоторая велеречивость ему простительна.

Вот и все мои новости.

Очень хочется узнать о Вас, о Вашем самочувствии и работе.

Галя Вам кланяется.

Будьте здоровы.

Ваш Д.С.

² См.: Памяти Николая Стефановича (1912—1979) // Альманах «Поэзия», 1981, № 29.

³ Юлий Ким (р. 1936), поэт, драматург, автор и исполнитель песен.

⁴ Священник Дмитрий Дудко был арестован 15 января 1980 года за проповедническую и правозащитную деятельность. После ареста его держали вместе с уголовниками, которые его избивали. Еще до суда он выступил по московскому телевидению и осудил свою прежнюю деятельность как «антисоветскую» и «вредную».

⁵ Речь идет о «Яснополянских записках» врача и секретаря Льва Толстого Д.П. Маковицкого, напечатанных в журнале «Вопросы литературы» (1978, № 10).

65. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

30 июня 1980

30/VI 80

Дорогой Давид Самойлович.

Я очень рада, что Вам сообщили ответственные лица, что Вы — «известный поэт». А Вы и не знали. Воображаю, как долго эти деятели культуры обдумывали, как Вас определить: известный, ведущий, выдающийся или талантливый. На Вашем месте я послала бы составителям адреса телеграмму: «Поставьте мне, пожалуйста, телефон».

Стихи прекрасные. Особенно понравилось мне: «Я сделал вновь поэзию игрой».

Что касается попа, то вполне разделяю Ваше отвращение. Я никогда его не видала и не слыхала, но кое-что почитывала — с неохотой и трудом. Плоско, пусто и не без претензий. Читая, думала: «Бывает, что люди пишут вяло и неинтересно, а в беседах весьма победительно». (Бывает и наоборот.) В данном случае я ничего не понимаю, т.е. не понимаю, в чем чары его — для многих и многих знакомых мне интеллигентных людей. Телевидением и письмом они были потрясены. «Многие плакали». Но, я думаю, скоро утешатся, изобретя для него какое-нибудь оправдание.

Моя премия — это соль на рану. Рана — выпуск французского издания 2 тома (до русского) в искалеченном виде. Только что я собралась заявить публичный протест, как посыпались хвалебные статьи, а потом премия. На статьи я плевала бы, но не могу же я оскорбить милых людей из PEN-клуба, которые присудили мне премию Свободы за эту изуродованную книгу... А видеть ее не желаю¹.

Вообще, дела мои плохи. Я никак не могу научиться ходить — все лежу или сижу. Работаю часа 3 в день, не на минуту более, п[отому] ч[то] только 3 часа действуют «волшебные капли». Осенью мне предстоит операция: один глаз погиб безнадежно, надо попытаться спасти другой. Летом надо «окрепнуть». Пока не удается. Езжу на дачу, но и там

У меня одна дорога —

От окна и до порога²,

на более долгий путь нету сил. Даже по саду еще не хожу, среди любимых деревьев.

Музыку слушаю. Но в музыке я разбираюсь плохо, не с такой отчетливостью, как Вы. Мне требуется не раз и не два слушать, и слушать, и слушать одно и то же. Прокофьев мне труден, а вот Шостаковича, в отличие от Вас, слушаю с упоением. Бриттена почти не знаю. Бах труден. Шопена у меня мало. Кажется, больше всех люблю Бетховена.

В «Знамени», говорят, напечатаны воспоминания Кривицкого, в которых он поносит меня — не называя, впрочем, по имени. (Имя запретили.) Когда я работала в «Н[овом] Мире», у меня, мол, был длинный нос, были большие ноги, вкусы в л[итерату]ре и поэзии унаследованы от Зин[аиды] Гиппиус (кот[ор]ую я никогда не читала). Нападками Кривицкого горжусь — он негодяй с головы до ног, редко встречаются такие законченные негодяи³.

Будьте здоровы. Привет Гале.

ЛЧ

² Эпиграф к стихам Ахматовой «Последнее возвращение». Эпиграф — строки из «Лагерной песни» С.З. Галкина (1897—1960).

³ Александр Юльевич Кривицкий (1910—1986), зам. главного редактора (К. Симонова) в журнале «Новый мир», журналист. О работе в «Новом мире» и столкновениях с Кривицким см.: Лидия Чуковская. Полгода в «Новом мире» // Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Гудьял-Пресс, 2000.

В 1980 году в журнале «Знамя» № 5 опубликованы воспоминания А. Кривицкого «Елка для взрослого». Хотя в восьмидесятые годы имя Лидии Чуковской было в России под запретом, Кривицкий обходит эту трудность и пишет о своих идейных разногласиях «с заведующей отделом поэзии с холодными глазами».

66. Д. С. Самойлов — Л. К. Чуковской

Вторая половина июля 1980¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Радуюсь Вашей премии и поздравляю Вас. Действительно ли много важных упущений во французском издании? У меня в этом смысле характер совсем не похож на Ваш: было бы дело сделано в целом, а детали — Бог с ними.

А вот здоровье Ваше очень огорчает. Операция глаза — скверная штука. У меня их было четыре.

И все же помогает.

Надо, наверное, начать ходить к Кацнельсону². Хорошо он понимает в своем деле.

Хотел бы написать Вам что-нибудь веселое, но ничего отрадного не происходит. Я совсем, было, скис после юбилея. Но приехали приятные люди. А я ведь умею отвлекаться. Читаю (правда, медленно) разные книжки. Перечитал рассказы Замятина. «Серебряный голубь» Андрея Белого. Многое от него в нашей прозе пошло. Он как-то загнул линию Лескова и приспособил к XX веку. Пильняк и проза 20-х годов чуть не вся от него. И все же последней симпатии к Белому у меня нет. К тому же читаю «Гамаюн» — книгу В. Орлова о Блоке, где Белый довольно противный. «Гамаюн» читается хорошо и вообще нужна такая читабельная биография Блока. Я[кобсон] в своей работе о Блоке всех свалил в одну кучу³ — и приличного Орлова, и славную Минц, и неприличного Соловьева — за то, что, дескать, не все сказали. Но двое первых старались сказать правду. И за то им спасибо.

Мне три журнала заказывали статьи о Блоке (к юбилею). Но я отказался. Только ответил на короткую анкету. На большее пороху не хватает.

Написал небольшое предисловие к стихам М.С. для тартуской университетской газеты. Есть несколько новых стихов. Мне чем-то они не нравятся, оттого не посылаю.

Об «Избранном» моем ни слуху, ни духу.

А насчет телефона — Вы угадали! — я так и сказал Феликсу Кузнецову: — Вы лучше меня не приветствуйте, а телефон поставьте.

Может, и поставят в этом году.

Вот Вам краткий отчет о моих делах и занятиях.

А Шостаковича я тоже очень люблю, особенно симфонии (почти все: 1, 2, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 13, 14-ю), фортепьянные концерты, скрипичный (2-й) и многое другое. Но все же при слушании его музыки больше требуется усилий, чем для Моцарта или Бетховена.

Расписался я длинно, забыв, что надо беречь Ваши глаза.

От Гали Вам привет. А от меня — Люше.

Будьте здоровы.

Ваш Д.С.

«Приложил» Вас Кривицкий!

² Лев Абрамович Кацнельсон, известный офтальмолог, профессор в институте им. Гельмгольца.

³ Работа А. Якобсона о Блоке «Конец трагедии» была опубликована сперва за границей (Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1973), и почти через 20 лет — в России (1992).

67. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

26 июля 1980

26/VII 80

Дорогой Давид Самойлович.

Спасибо за длинное письмо. Отвечаю не сразу только потому, что, по причинам летних отпусков, оно достигло меня с опозданием.

Не могу принять Ваших слов о моей премии. Сейчас постараюсь объяснить. Представьте себе, что в одном из московских альманахов Вы прочли, за Вашей подписью, такие стихи:

Двадцатые и роковые!

А также и передовые!

Рассвет в окошки бьет оконные

И перестуки перегонные.

Известия — и все смертельные!

Так что и радости постельные

Не радуют, хоть все мы юные

И даже очень многострунные.

.................

Война гуляет по Италии...

Фашисты — гнусные ракалии!

Вы схватились бы за перо, чтобы заявить, ну, не знаю, куда! — в «Известия», в «Советскую Россию», в «Культуру и жизнь», что, хотя фашисты действительно гнусные ракалии и действительно Великая Отечественная Война совпала с Вашей юностью, но что это — не Ваши стихи и Вы требуете сурового наказания для тех, кто их сочинил и под Вашим именем напечатал. Но не успеваете Вы опустить свое письмо в почтовый ящик, как слышите по радио («Маяк»), что Д. Самойлов удостоен премии «Свобода» (впервые учрежденной) за стихотворение «Двадцатые и роковые», после того, как в столичных советских газетах и журналах на это стихотворение появилось 18 восторженных рецензий, высоко оценивших Ваш патриотизм и поэтическое мастерство.

Что бы стали Вы делать? Послали бы свое письмо — тем самым, оскорбив 18 знаменитых литераторов + трех знаменитейших членов жюри? Разорвали бы его? Запили бы? Заболели?

Я — разорвала свое письмо и заболела. Выздоровею тогда, когда моя книга выйдет по-русски в неизувеченном виде. Я истратила на нее в общей сложности 17 лет (правда, отрываясь для других книг). Я не заинтересована ни в славе, ни в деньгах, а только в том, чтобы она явилась перед читателем в том виде, в каком я ее из последних сил и последних глаз написала.

Ваша фраза: «У меня в этом отношении характер совсем не похож на Ваш: было бы дело сделано в целом, а детали — Бог с ними», — мне непонятна.

Видите ли, Давид Самойлович, так можно рассуждать о чем угодно, только не об искусстве. Конечно, и в искусстве существуют «мелочи» и можно ими пренебрегать. У А.А. было написано: «Столицей распятой Иду я домой»; она заменила (временно!) «За новой утратой Иду я домой». Но вообще, «было бы дело сделано в целом, а остальное — Бог с ним» — формула для меня загадочная. «В целом» собор построен, но одна колонна не там, и купол слегка набекрень... Я не выношу чужих рук в своем тексте — хотя очень внимательно выслушиваю чужие замечания и стараюсь исполнить. Но кто смеет врываться сапогами в мой дневник — то есть в мою жизнь?.. Я имела наглость употребить слово «искусство». Да, осмеливаюсь думать, что «Записки», хотя это всего лишь дневник, — отчасти также и искусство. (Иначе — что бы я делала с ними 17 лет?) И я предпочитаю небытие — базарному, приспособленному для рынка, изданию.

А премия-то мне, собственно, зачем? Деньги? Я их все равно не получу, п[отому] ч[то] дубленками не торгую.

Андрея Белого я не перечитывала лет 20, и не тянет... Я его никогда не любила. Вы правы: от него пошла проза 20-х гг., Пильняк и др.; всё так; но я ведь читатель, а не исследователь, я и Пильняка не люблю, пусть каждый идет от кого хочет, мне не легче. Удивляюсь Вам, что Вы в силах читать «Гамаюн» — мне кажется, это такое нестерпимое опошление Блока и такое наглое со стороны Орлова обворовывание других авторов — напр., К. Чуковского, чью «Книгу об Александре Блоке» я люблю. Действительно, Орлов читабелен — но не для меня. Я очень жду двух томов «Лит[ературного] Насл[едства]» — блоковских, — они скоро выйдут (в частности там будет Люшина работа «Письма Блока к Чуковскому»). В «Лит. Насл.» будет, конечно, много дубового, много наукообразной мертвечины, но будет и подлинное... Поговаривают и о грядущем ахматовском томе. За него надо бы хвататься скорее, пока не вымерли все ее сверстники.

Кстати о сверстниках: в Переделкине, у Пастернаков, гостит мною любимая дама, Н[адежда] Я[ковлевна] М[андельштам]. Но т.к. я не выхожу из дома, то невстреча нам обеспечена.

Очень рада, что Вы, именно Вы, написали о М.С. Пожалуйста, пришлите... И она была бы рада прочесть Вашу статью о ней.

Перечитываю Фета. Перечтите-ка, например, «Не нужно, не нужно мне проблесков счастья», «Ель рукавом мне тропинку завесила», «Я болен, Офелия, милый мой друг», «Измучен жизнью, коварством надежды», «Снова птицы летят издалека» — и еще многое, многое. Какую надо смелость, чтоб написать:

...каким сиротливым,

Томительно сладким, безумно счастливым

Я горем в душе опьянен

или

Смолкает зарей отрезвленная птица...

После Фета противно поминать о Кривицком, но я очень польщена: ведь это подлец редкостный, подлец с головы до ног, от природы — а не применительно к обстоятельствам... Что же касается его любви к Пастернаку, то она запечатлена мною выразительно и документально — думаю, он это знает и потому и поспешил разразиться своими комплиментами мне¹.

Ты и живых клеймишь людей,

Да и покойников порочишь².

Что касается Симонова, то он, вопреки Кривицкому, действительно пытался покровительствовать Пастернаку. Но Кривицкий быстро это прекратил.

Будьте здоровы. Пишите! Когда Вы приедете в Москву? Когда, наконец, явится Ваше «Избранное» и книга М.С.? Как хорошо, что Вы умеете отвлекаться — я нисколько; напротив, чтобы вырваться из хандры, мне нужно на ней сосредоточиться.

Привет Гале!

ЛЧ

² Неточная цитата из эпиграммы П.А. Вяземского на Ф.В. Булгарина и его биографию А. Грибоедова. У Вяземского «Ты и живых бранишь людей...».

68. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Начало августа 1980¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Очень обрадовался Вашему письму и его твердому почерку.

Я Вас никак не убеждаю, что можно давать корежить свое произведение. Я просто считаю, что мелкие исключения иногда возможны в интересах целого. Тем более что исправленное чужой рукой или собственной можно потом восстановить, как у меня это неоднократно бывало. А Вы — известная «недотрога».

А «Гамаюн» — популярная книга, к тому же полубеллетристика. Так что в ней возможны и раскавыченные цитаты. Конечно, для людей, хорошо знающих Блока, интересней будет «Литнаследство». Но многие ли до него доберутся, и всем ли оно будет понятно?

Я продолжаю считать, что «Гамаюн» — хорошая и полезная популярная книга.

А премии я не получал. Но, наверное, было бы приятно получить.

Я живу относительно хорошо, т.к. засел за новую работу. В этом состоянии меня не раздражает ни обилие детей в доме (их уже пятеро), ни частые гости (они приходят вечером, когда я не работаю).

Пишу первую в жизни самостоятельную пьесу в прозе. Сюжет был давно задуман. Думаю, что при встрече кое-что смогу показать.

Стихи писались, теперь, естественно, не пишутся. Проза их отбивает.

Мое «Избранное» подписали наконец в печать. Были какие-то затруднения, о которых мало знаю.

В Таллине идет в производство маленькая книжка стихов и переводов.

Стихи решил какое-то время не печатать. Не знаю даже почему. Не хочется.

Получил письмо от Часовых. Они как будто хорошо отдыхают. Как только Л[ев] может терпеть тишину и покой!

В Москву собираюсь к концу августа. С Варварой. Пробуду неделю. Надеюсь, что наконец увижу Вас.

Для Вас у нас есть две пластинки: квинтет и 8-я рапсодия Шуберта. Не знаю, есть ли они у Вас.

В «Новом мире» чудная проза Пастернака и преотвратная — Вашего соседа².

Будьте здоровы.

Галя Вам кланяется.

Ваш Д.С.

² Б. Пастернак. Начало прозы 36 года // Нов. мир. 1980. № 6. В. Катаев. Уже написан Вертер // Там же.

69. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

9 августа 1980

9/VIII 80

Дорогой Давид Самойлович.

...Вы пишете, что Часовые в Комарове пребывают в одиночестве. Гм. Комарово летом — это то же Переделкино, т.е. толкучка, и я не верю, будто Часовые пребывают одни. Да и зачем им уединяться? Они (особенно он) любят толкучку. Ну устают немного. Но не лишают себя любимой радости: толкотни. И зачем, собственно, лишать? Ведь они — не я. Пусть каждый живет как ему нравится.

Вы пишете пьесу? Интересно очень. Надеюсь послушать. Но надеюсь и на стихи.

Катаева я уж давно не читаю. Даже когда он не лжет, не клевещет и не антисемитничает (и не исключает меня из Союза), он — мертв. Этакий очень талантливый мертвец. Зачем его читать? Я к нему вполне равнодушна, пусть хоть на голову станет — не оглянусь.

Скажите, пожалуйста, что такое Винокуров? Как человек и поэт? Я когда-то — лет 30 назад — видела и слышала его у Маршака. Стихи были хорошие. Затем не видела и не читала. Он внезапно заявился ко мне по делу (он сейчас в Д[оме] Т[ворчества] в Переделкине), просьбу его я исполнила — теперь он иногда мелькает — а я не разберу, что’ за человек? Ничего худого я о нем не знаю, но чем-то он похож на Сергея Сергеича, с которым Вы иногда аукаетесь¹. Напишите мне о нем (т.е. о Е[вгении] М[ихайловиче]).

Известно ли Вам, что душка Кожевников² выкинул из «Знамени» выпрошенные редакцией и принятые стихи М.С.? Этот Ванька-Каин маху не дает. Верен себе.

Будьте здоровы. Гале привет.

ЛЧ

P.S. За заботу — пластинки — спасибо! У меня этих вещей нет — жду. Музыка — лечит.

² Вадим Михайлович Кожевников (1909—1984), главный редактор журнала «Знамя».

70. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Середина августа 1980¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Ей-богу не знал, что книга Ваша настолько испорчена и искажена. А пародия на меня — прекрасная.

Задача характеризовать Винокурова для меня трудная. Я давно не принимаю его как поэта и человека. Насколько я знаю, он труслив, тщеславен, завистлив, полон самомнения, подозрителен. «Когда дело касается меня, я беспощаден» — фраза, приписываемая ему. Не лишен он интриганства, ни о ком не скажет доброго слова. Несмотря на полноту, совершенно лишен добродушия, очень стремится к официальной славе. Выступать не любит, т. к. боится неуспеха.

При всем том не лишен ума и довольно начитан. Его не назовешь человеком подлым, но он зол.

К Вам он явился наверняка за чем-нибудь. Бескорыстием он не страдает.

Мне кажется, что он не умеет любить, а только ревнует. Да и его (кажется) никогда не любили женщины.

Вот Вам небольшой силуэт Винокурова.

Ваш Д.С.

71. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Середина января 1981¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

...Новостей у нас мало. Только все те же постоянные хвори у детей.

О письме от Р[аи] и Л[евы] я Вам говорил. Видимо, оно типового содержания.

Но живя весьма фартово

Средь обильных рыб и мяс,

Не забудь при этом, Лева,

Уважать народных масс.

В Москве успел навестить Слуцкого. Он сам позвонил и пригласил, а в предыдущие месяцы звонил с просьбой не приходить. Ему явно лучше, и разговаривает он в прежнем стиле, т.е. задает вопросы и выдает формулы.

Подарил мне свое «Избранное». Его сильно пощипали редактора. И все же книга получилась сильная, где главное своеобразие — личность самого Слуцкого. При всех недостатках нашего поколения он его выразил точно, даже недостатки. Он всегда умышленно держался в рамках поколения, и для молодых, наверное, выглядит, как поэт прошлого времени. Мы, особенно до тридцати лет, старались свести концы с концами. Позже многие от этого отказались и, как это ни странно, больше сохранили цельность, чем Слуцкий.

Читаю сейчас еще одну интересную книгу — Мариэтты Чудаковой о Зощенко². Там много ссылок на К.И.

Никто — ни Зощенко, ни Олеша, ни Бабель, ни Булгаков не могли бы угадать, что через тридцать лет у нас возобладает литература «деревенская». И теперь уже «реакционно-романтическая».

Еще читаю Чехова — из лучших вещей: «Огни», «Дуэль», «Попрыгунья» — как раз под стать безнадежному настроению.

В предпоследний мой приезд попал я в дурную историю³. Но это не для письма. Надо посоветоваться с Вами.

В Москве теперь буду со всем семейством в середине марта, недели на две. Тогда, надеюсь, ничего не помешает встретиться.

Как Вы, Лидия Корнеевна? Как здоровье? Как работа?

Слушаете ли музыку? У меня для Вас есть Мендельсон и Прокофьев.

Из мелких новостей: в январе должны сдавать мою книгу «Залив». «Октябрь» как будто берет поэму «Кломпус», а «Нева» — стихи.

Вообще стихов мало, мало. А последнее время и вовсе нет.

Привет Вам от Гали. Она, как всегда, пребывает в ежедневных трудах.

Будьте здоровы.

Ваш Д.С.

² М. Чудакова. Поэтика Михаила Зощенко. М., 1979.

³ В «Поденных записях» Д.С. так описал эту «дурную историю»: «За пять минут до начала вечера памяти Стефановича, где я был председателем, незнакомая девушка, похожая на Горбаневскую, вручила мне письмо некоего Александра Аркадьевича Борина. В письме сообщалось, что Стефанович до войны посадил девять человек, из которых уцелел один Борин. Просьба огласить письмо.

Письмо это, конечно, не доказательство, но я открыл вечер в растерянности и не мог сказать всех слов, которые приготовил....

На другой день я позвонил Борину. Он настаивает на том, что в письме правда. Из-за его состояния (шесть инфарктов) мы не могли встретиться....

В результате моего «расследования» о Стефановиче обе стороны на меня в обиде: каждая не нуждается в доказательствах» (Д. Самойлов. Поденные записи. В 2 т. Т. 2. М.: Время, 2002, с. 150, 153).

72. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

25 января 1981

25/I 81

Дорогой Давид Самойлович.

...Ваши новые стихи Часовому восхитительны, но, но, но... Впрочем, я ведь не сомневалась, что так оно и будет; «всё свершилось по писанью»¹ — и даже не по писанью, а по его желанью. Он так и хотел, всё при нем. А она по три раза в день звонит дочерям и рыдает в телефон. Но, думаю, и это скоро пройдет — и — все к лучшему в этом лучшем из миров.

Самое лучшее, что Часовой примирился с моим бывшим жильцом — получил от него письмо и телеграмму — и теперь, я думаю, перестанет браниться. Судить о его чувстве чести буду по тому, выскажет ли он своему врагу-другу «в лицо» (письмом) всё то, что он высказывал о нем².

Радуюсь улучшению здоровья Слуцкого, и повидались Вы, и книга у него вышла — всё это хорошо. Мне хотелось бы попытаться эту книгу прочесть. Слуцкий — поэт, чья поэзия недоступна моему пониманию. По-видимому, это у меня возрастное, это не его воля, а моя. Смысл я понимаю; поэзии не слышу совсем или почти совсем. М. б. если бы прочла все подряд, целиком — поняла бы (так бывает). Но книги этой у меня нет.

Я перечла Цветаеву «Искусство при свете совести». Очень умно.

Слышали ли Вы о такой поэтессе: Лариса Миллер? Она прислала мне свои стихи. Шрифт мучительный. Каковы стихи — пока не знаю.

Трудящейся Гале привет. Очень жалею, что Вы грустны, что нечто неприятное грызет Вас (в добавление!) — быть может, я и присоветую что-нибудь, когда увидимся? (Впрочем, я дурной советчик: всегда примеряю, как сделала бы я — а это неверно.)

Будьте, по крайней мере, здоровы. Привет Гале и коварной Варваре.

Л.Ч.

² Речь идет об отношениях Л.З. Копелева с А.И. Солженицыным.

73. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Январь 1981

Дорогая Лидия Корнеевна!

Два дня, как я узнал о Л[еве] и Р[ае]. Стало совсем печально. Так хоть была иллюзия временности. Конечно, только иллюзия. Ужу было ясно, что прощались навсегда¹. И все же...

Л[ьву] удалось «сохранить лицо». Но утешение это слабое. Он все давно замыслил. Думаю, что в 77-м году внутренне это созрело. Нужны были только внешние обоснования.

Скорее всего, начнется генеральное перетаскивание всего семейства. Боюсь, что и Кома² тронется. Его жена, во всяком случае, будет его к этому толкать. А у него натура ивановская.

С отъездом К[опелевых] закрылся последний информационный центр всемосковского значения. Как ни суетен был Л[ев] в общении, эту функцию он выполнял.

Теперь еще одно окно закрыто.

Да и грустно, что никогда не увидишь это большое, добродушное, общительное тело. Многое с ним уехало.

У меня новостей нет. Стихи не пишутся.

Мальчики постоянно болеют. Погода скверная. Так что ничего хорошего.

Прочитал воспоминания Слонимского³. Довольно пустые и банальные.

Что у Вас? Как себя чувствуете? Как работа?

Привет Вам от Гали.

Ваш Д.С.

² Кома — домашнее имя Вячеслава Всеволодовича Иванова (р. 1929). Вяч.Вс. Иванов — филолог, переводчик, сын писателя Всеволода Иванова. Его жена — Светлана — дочь Р.Д. Орловой от первого брака.

³ См.: М.Л. Слонимский. Избранное. В 2 т. Т. 2. Л.: Худож. лит., 1980.

74. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Январь 1981¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Очень обрадовался, получив Ваше письмо. Хотя ничего не пишете о здоровье и работе. Хочется об этом знать.

Ваше сообщение о контактах А.И. с Часовым весьма любопытное. Придется Часовому изымать из своей книги главу об А.И. Иначе контакты не продолжатся.

Я несколько получшал: чувствую себя получше и работаю. Правда, работа была «деловая» — писал сценарий «Кота в сапогах». Теперь это закончено. Колеблюсь: приниматься ли за прозу или продолжать переписывать пьесу. Проза — такая махина, что страшно и браться. Еще не знаю.

Дело, о котором писал Вам, все еще меня томит. Я ввязался в большую переписку. Но об этом при встрече.

Читаю том «Прометея», посвященный Толстому². Его так много, что иногда кажется, что слишком.

О двухдневной поездке в Ленинград, кажется, уже упоминал. Поэты там очень умелые, но совсем скучные. А город дивный, удивительный, даже в метельный, неуютный день.

Ларису Миллер я знаю. Мне кажется, что она хорошая поэтесса. Ученица Тарковского (так считается). И человек, говорят, хороший.

Напишите обязательно о своем здоровье!

Ваш Д.С.

² См.: Прометей: Ист.-биогр. альманах. Серия «Жизнь замечательных людей». М.: Молодая гвардия. Т. 12, 1980. (150-летию со дня рождения Л.Н. Толстого посвящается).

75. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

4 февраля 1981

4/II 81

Дорогой Давид Самойлович.

Получила от Вас сразу два письма. Спасибо. Вы еще раздумываете, за что браться — за прозу или за пьесу? И стихи не пишутся. У меня такое чувство, что сейчас не может писаться ни у кого ничего: ничто ничего не диктует. А ведь без диктовки — что и напишешь? Можно то, можно это, а можно и ничего. Не на что отвечать.

Даже на письма отвечать трудно: нечем.

Начну с дела. Мой большой друг, Ал[ексей] Ив[анович] Пантелеев, послал Вам, еще в конце ноября, свою книжку: «Приоткрытая дверь». Вы никак не откликнулись, и он беспокоится: получили Вы ее, нет ли? Книга замечательная. В ней рассказы и очерки разные: и высокого класса («Дом у Египетского моста») и не очень-то, но там есть отдел «Дневники и записные книжки» — это просто объедение. Мне будет досадно, если эта книга пропадет.

Что касается Часового, то мне его не жаль, то есть не жалею я о своей разлуке с ним. Я с ним давно разлучилась, я его разлюбила бесповоротно — и не из-за розни во мнениях (мнений у него на самом деле никаких нет), а из-за его поверхностности, всеядности, неразборчивости в людях. Вы пишете: «все-таки это было окно». Да. Но в последние годы — мутное и, при разбросанности, весьма целенаправленное. Цели этой я не сочувствовала. То, что с ним сейчас, — это и есть достигнутая им, давно поставленная цель. Так что жалеть его самого — не ради него, ради себя — не приходится. Напротив: достиг. Ее же мне жаль — и ради себя и ради нее. Ей трудно, она сестра, бабушка, мать. Правда, он ей заменяет всех, но ведь он невнимателен, заботиться ни о ком (при большой и несомненной доброте) не способен — в общем, ей я отнюдь не завидую и за нее боюсь.

А[лександр] И[саевич] поступил, как ему свойственно — т.е. великодушно. Впрочем, я не уверена в полноте его осведомленности. Как бы там ни было, я рада за обоих — ведь издавна и тесно связана их жизнь, что же напоследок-то ссориться? Да и добряку так не пристала, так не к лицу злоба, которую он источал. (Плюрализм! Где ты?)

Получаете ли Вы «Вопросы литературы»? Читали ли блоковский № и там Люшину публикацию: отрывки из дн[евник]ов К.И. о Блоке, по-моему, очень интересную¹. В последнем же № за 1980 г. опубликованы 5 рецензий Мандельштама на разные книжки: Санникова, Адалис... Рецензии эти читать не очень приятно (хотя иногда разбор блестящий); но там, в предисловии Герштейн, содержится истинное чудо: неопубликованное стихотворение Мандельштама. И какое! Чудесное даже рядом с его собственными стихами².

Читаю (очень медленно) два тома «Воспоминаний об Александре Блоке». Л[юбовь] Д[митриевна] ужасна даже и в препарированном виде; Пяст бездарен; Белый — вдохновенно-невыносим; но кое-что все-таки интересно и важно, напр[имер] Нолле-Коган. Очень выразительны фотографии: в 5 лет он уже совершенно такой, каким будет всегда, даже руку держит так же.

Ну, будьте здоровы — и Вы, и дети, и Галя. У Вашей домоправительницы спокойный и милый голос.

Л.Ч.

Блока я люблю больше всех поэтов XX века, взятых вместе и помноженных друг на друга. И какой страшный путь.

² См.: Забытые рецензии / Публ. и вст. заметка Э.Г. Герштейн // Вопросы литературы. 1980. № 12. Неопубликованное стихотворение Мандельштама — «На откосы Волга хлынь, Волга хлынь...» обращено к Еликониде Ефимовне Поповой (Яхонтовой) и написано 4 июля 1937 года.

76. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Середина февраля 1981¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Мне передали, что Вы звонили и спрашивали, получил ли я книгу Алексея Ивановича.

Эту книгу я получил только сегодня и немедленно написал об этом А[лексею] И[вановичу]. Дело в том, что он послал книгу по моему старому адресу. Потом ее переслали на Астраханский, где она пролежала какое-то время. А теперь наконец прибыла в Пярну.

Я сразу же принялся читать. Кажется, очень хорошо. Из Москвы обязательно пошлю А[лексею] И[вановичу] свое «Избранное».

Жизнь у нас без новостей. А что в Москве — не знаем.

Я снова принялся за пьесу. Наверное, все же привезу и почитаю Вам законченный (но, наверное, не последний) вариант.

Заказали мне рецензию на книгу о Грибоедове А. Лебедева (очень умный человек)². Ее я еще не читал. Но сразу же перечитал «Горе от ума» и принялся за работы о Грибоедове.

Несколько наблюдений уже сделал.

Мне кажется, что слишком отождествляют Грибоедова с Чацким. К тому же изображают Грибоедова прямым декабристом. А вслед за ним и Чацкого.

Все это слабо доказано, из материалов не прямых, а косвенных (Нечкина³). Почему бы Грибоедову, если был декабристом, в том не признаться на допросе, как другие это сделали? Наверное, признаваться было не в чем. А шкурные соображения не могли играть роли для человека чести.

Из монолога Репетилова следует скорей насмешливое отношение к суете тайных обществ. Если Гр[ибоедов] разделял идеи декабристов, это не значит, что ему нравилась среда, где немало, видимо, было пустозвонства, тщеславия, незрелости и своеобразного карьеризма.

Недаром удавшимся делом декабристов было не 14 декабря, а последующее «гордое терпенье».

Еще читал двухтомник воспоминаний о Блоке, из которых следует, что человек он был страшноватый. Очень противно пишет о себе Л.Д. Менделеева.

Как видите, читаю больше обычного, ибо пишу меньше.

В норму (душевную) я как будто вошел. Но какая-то осталась лень, нежелание действовать и приниматься за новое дело.

Книгу мою («Залив») наконец-то подписали в набор и, к моему удивлению, без больших потерь.

Это порадовало в последние дни.

Наладилась и погода. Морозно, солнечно. Каждый день я хожу обязательных три километра — за Пашей в школу.

Жду Вашего письма с сообщением о Вашем здоровье, самочувствии и работе. Очень хочется знать.

Будьте здоровы. Привет от Гали.

Ваш Д.С.

² Упомянута книга: А.А. Лебедев. Грибоедов. Факты и гипотезы. М.: Искусство, 1980.

³ М.В. Нечкина. Грибоедов и декабристы. М., 1951.

77. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

27 февраля 1981

27/II 81

Дорогой Давид Самойлович.

Ну что Вы можете знать о том, как противно пишет о себе Л.Д. Менделеева! Вы читаете ее воспоминания в препарированном виде. Кусочки, отрывки, да еще сглаженные. Я же читала подлинник во всей красе. Самовлюбленная пошлая дура, потаскуха с «исканиями». «Когда он вошел, я лежала на диване, прикрытая только своими роскошными волосами». Перед этим — описание ковра, на фоне которого перламутровым блеском сияет ее тело. Меня не похабство удручает, а самодовольство и безвкусица. Блока она третирует. Главный пафос жизни — чтоб не смели смотреть на нее как на «жену Блока»; она — самостоятельная величина в искусстве. (Книпович пишет о ней: «это была личность огромного масштаба».) А какие стихи Блока ей посвящены — из последних — мои любимейшие: «Приближается звук», или «За горами, лесами», или «Протекли за годами года»... Вы пишете, что Блок был человек страшноватый. Наверно. Это ведь по стихам видно, да и по дневнику. Но и жизнь у него была страшная и наследственность страшная. И смерть страшная. И Люба страшная.

Что касается Грибоедова, я думаю, Вы правы во всем. Я читала Нечкину, и она ничуть меня не убедила. Тамара Григорьевна¹ говорила мне об этой книге так: «Тут ни Грибоедова, ни декабристов — 600 страниц сплошного и». АА тоже уверяла меня, что Грибоедов декабристом не был — иначе власти не дали бы ему возможность сделать такую карьеру. И Репетилов весьма примечателен... А что Лебедев — изображает Грибоедова декабристом?

Радуюсь книге Пантелеева, очень жду Вашего отзыва. Не о книге в целом (она составлена не из лучших его вещей; отсутствуют его классические вещи: «Маринка», «На ялике», «Честное слово», «Долорес» и др.), а об отделе «Дневники и записные книжки». По-моему, это записи поразительные — почти все. Если понравятся, напишите о них, пожалуйста, автору. Жизнь у него тяжелая, «положительные эмоции» необходимы, критика безнадежно глуха. И конечно, если сможете, пошлите из Москвы свое «Избранное».

О себе писать решительно нечего. Тупо и бездарно ковыряю свои лапти. Приходит мое любимое время — зима, вижу ее только в окно. В общем, здорова, а впрочем, аритмия сживает со свету.

Чтобы окончить письмо более радостной нотой — сообщаю, что по случаю XXVI съезда КПСС ул. Горького иллюминована, и многие проспекты тоже, и на телеграфе часто вещает радио.

Будьте здоровы. Когда приедете? Привет Гале и мальчикам.

Л.Ч.

78. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Середина марта 1981¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Письмо Алексею Ивановичу я написал, как только прочитал «Записные книжки». А сегодня получил от него ответ. «Записные книжки» хочется перечитывать, как стихи. О сходстве такой книги со сборником стихов я и написал А.И.

После периода лени и усталости я все же снова принялся за дело. Уже, кажется, писал Вам, что закончил (совсем) пьесу. И сразу же начал ее снова перепечатывать, внося разные поправки.

Надеюсь в конце марта прочитать пьесу Вам. Называется она «Фарс о Клопове, или Гарун аль Рашид». Название — хоть сейчас на афишу. Но на это надеюсь слабо.

Книгу Лебедева о Грибоедове еще не читал. Она ожидает в Москве. Только готовлюсь читать ее и писать о ней. Я после «Вазир Мухтара»² про Грибоедова никогда не думал. А теперь перечитываю с удовольствием, да еще и с пользой для собственной пьесы.

Стихов новых почти нет. В последнее время появились строфы, которые я записал.

Я никогда не писал книгу стихов. Просто собирал, что накопилось. И все же после сдачи очередной книги мне всегда было трудно писать. Даже когда кончалась очередная тетрадь — и то бывало трудно начинать новую. А тут я и книгу сдал, и тетрадь кончилась.

Записывать в стихах просто состояния или мысли не хочется. Нужно нащупать новое состояние или то, которое не было записано. А это трудно. И иногда кажется, что никогда не произойдет.

Новостей внешних у нас никаких. Судя по письмам, и в Москве их мало.

Век со скрипом дотягивает до конца. (Может быть, до всеобщего).

Галя с Петей уедут в Москву 14-го. Мы с Павлом — 20 марта. Пробудем неде-ли две.

С Галей у меня больше шансов не раздрызгаться и не заболеть и — следовательно — увидеться с Вами.

Позвоню как приеду.

Будьте здоровы.

Ваш Д.С.

² Книга Ю. Тынянова «Смерть Вазир Мухтара» посвящена А.С. Грибоедову.

79. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

23 мая 1981*

Дорогая Лидия Корнеевна!

Я написал Вам, как только прочитал книгу¹. И уже собирался написать снова, как получил Ваше письмо. Значит — мое пропало.

Трудно мне повторить то, что писал Вам о книге. Она уникальна и замечательна. Здесь А.А. еще полнее, еще отчетливей, чем в предыдущей. Показалось мне, что А.А. не совсем поняла историю с «Докт[ором] Ж[иваго]». Она судила Б[ориса] Л[еонидовича] со своей точки зрения, с высот того, что пережила сама, и что грозило ей. Но не оценила она смелость и новаторство самого поступка Б.Л., открывшего дорогу другим, в том числе и ей... Очень важны комментарии. Я был не прав, уговаривая Вас не тратить время.

...После Москвы был (в конце апреля) в Ленинграде. Виделся с А[лексеем] И[вановичем]. Вся семья их мне понравилась — и его собранность, и тбилисская любезность Элико, и Маша. У Маши очень хорошее, красивое лицо, внешне в ней почти не чувствуется болезнь. Я прочитал ей и подарил стихотворение, только что написанное². Его посылаю. Получил из Москвы письмо от Часовых, но там ничего нового, оно довольно старое.

У меня особых новостей нет.

Вышла маленькая книжка стихов и переводов в Таллине («Улица Тооминга»). Но я ее еще не видел. Присылали корректуру «Залива» (из «С[оветского] п[исателя]»). Как всегда, испытал чувство разочарования. Мне нужно какое-то время, чтобы привыкнуть к книге.

Прочитал статью Карякина о Достоевском в «Огоньке». Ему она кажется «кредоносной»³. Мне так не показалось.

Все время читаю о Грибоедове, чтобы написать рецензию на прекрасную книгу А. Лебедева.

Еще прочитал несколько книг, присланных авторами (В. Лакшин, Л. Аннинский).

Но в основном занимался пьесой. С начала апреля переписал ее дважды. И этим занимался усердно, не ленясь.

Теперь отослал перепечатывать. В Ленинграде читал пьесу А. Володин (очень талантливый драматург) и говорит, что можно показывать театрам. Погожу до осени.

Не терпится прочитать пьесу Вам. Пока мне кажется (может быть, по неопытности), что она получилась.

Начинается лето. Дни длинные. Тепло. Сейчас бы гулять да посвистывать. А у меня все дела запущены (из-за пьесы), надо «рубать» переводы, от которых меня воротит.

Галя собирается на неделю в Москву в начале июня. А я теперь не знаю, увидимся ли до осени.

Будьте здоровы. Привет Люше.

Ваш Д.С.

² «Дуэт для скрипки и альта» («Моцарт в легком опьяненьи...»).

³ Вероятно, речь идет о статье Ю. Карякина к столетию со дня смерти Ф.М. Достоевского «Люблю жизнь для жизни...» («Огонек», № 6, с. 20—22).

80. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

30 мая 1981

Москва 30/V 81 (День смерти Пастернака).

Дорогой Давид Самойлович.

Никогда не прощу Шпекину¹, что Ваше письмо о книге до меня не дошло. А впрочем, надо ему в ножки поклониться, что Ваше письмо со вложенным Моцартом — дошло.

Почему бы не дойти обоим? Ерундит этот Шпекин.

Радуюсь, что в семье Пантелеевых Вам было хорошо. Ал[ексея] Ив[анови]ча я знаю уже лет этак 50; Элико — с того дня, как она ушла от Орлова к Пантелееву [на полях: Когда они поженились, Т.Г. Габбе говорила, что они похожи на Стеньку и персидскую царевну.]; Машу — со дня рождения. Ал. Ив-ч действительно собран и хмуроват, молчалив, серьезен, но видели бы Вы его —

Как сгонит улыбка веселья

С лица трудовую печать².

Он ведь изумительный устный рассказчик, насмешливый, острый, точный. Маша в него — она создавала с детства настоящие эстрадные номера. Болезнь и, главное, больница (химия) загубили ее дар, да и жизнь. Вам повезло видеть ее спокойной. На нее «находит»; она бьет стекла, один раз избила прохожего на улице. Теперь живет в четырех стенах. Сразу после Вашего письма я получила очень грустное от Ал. Ив., что вот, мол, лето, а они четвертый год будут проводить жаркие дни в квартире, п[отому] ч[то] Маша — за дверь ни шагу, а о поезде и думать нечего.

Ал. Ив. пишет: «Д. С. очаровал нас всех и Машу». Это Ваше большое доброе дело. Мало у них радостей.

Ваш Амадей прелестен. Воистину Амадей Амадеевич — сразу оплетает и берет в плен, сразу начинаешь его твердить. Я ехала из Переделкина в Москву и все время в машине повторяла про себя, не задумываясь:

Ни словечка, ни улыбки

Немота.

Но зато дуэт для скрипки

И альта.

И вдруг продолжила:

Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли

Все равно.

Ангел Мэри, дуй коктейли

Пей вино...³

Это я Вам не в укор. «Дуэт для скрипки и альта’».

Очень мечтаю услыхать Вашу пьесу. Жду также и «Залив» и «Улицу Тооминга». (Отличные оба названия. А как называется пьеса?)

У меня некоторая беда, и даже довольно значительная. Я получила повестку о выселении из Переделкина. «Если Вы не освободите дачу в течение месяца, дело будет передано в суд». Повестка подписана директором Городка Оганесяном и основана на решении президиума правления Союза писателей, желающего освободить городок от нелитературных элементов. Ну конечно, какой же я литератор. Такую же повестку получили Пастернаки, так что мы в хорошей компании. То, что у нас на даче музей, что его посетили уже 27 тысяч человек, что вот сейчас, например, я звонила на дачу и там идет за сегодня 8-я экскурсия (московские школы; ближайшие санатории; шведские слависты), — никого не занимает. То, что в 1982 г. наступает 100-летие со дня рождения К.И., — тоже. Союз писателей нашел новую форму чествования.

Л[юша] написала письмо министру культуры т. Демичеву. Посмотрим, что будет. Я до суда буду молчать. Но и с места не тронусь.

1 июня — день смерти Марии Сергеевны.

Вот какое вышло у меня не моцарт[овское] письмо.

Привет Гале. Жду ее звонка.

ЛЧ

² Строки из поэмы Н.А. Некрасова «Мороз, Красный нос» (Часть I, гл. IV).

³ Неточная цитата из стихотворения О. Мандельштама «Я скажу тебе с последней пря-мотой...»

81. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Первая декада июля 1981¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Как развиваются дела с переделкинским домом? Ни в коем случае не аргументируйте Ваше пребывание в нем Вашей необходимостью. Только необходимостью сохранить наследство К.И.

Как Ваше здоровье? Как работа?

У нас новостей никаких. Чувствую себя не совсем хорошо. Совершенно не работается. Ожидаем наплыва знакомых. В этом году меня это не радует. Что-то произошло — хочется быть самому с собой. Старость, что ли.

Читаю «Материалы и исследования о Блоке» (изд. «Наука»). Много интересного. Непонятно, как такой дурной поэт, как Городецкий, мог привлекать и интересовать? Или я ошибаюсь, но и «Ярь» его плоха. А может, так вообще бывает в поэзии. Ведь интересуются же Вознесенским. А он совсем пустой.

Есть и еще соображение: при нынешних раскладках он все же лучше, чем, например, Куняев. Трудно, живя во времени, отбросить эту сравнивающую приблизительность.

Новых стихов нет. Думаю еще раз усовершенствовать пьесу.

Как Вам эстонская книжица?²

Будьте здоровы.

Ваш Д.С.

² Давид Самойлов. Улица Тооминга. Таллин: Ээсти Раамат, 1981. Надпись: «Дорогой Лидии Корнеевне — стихи из прибалтийских мест. Д. Самойлов. 14.06.81».

82. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

11 июля 1981

11/VII 81

Дорогой Давид Самойлович.

Вы спрашиваете о даче. Само собой разумеется, я не мотивирую необходимость отремонтировать ее и сберечь — собственной причастностью к литературе. Да мне она и в самом деле не только не нужна, а в тягость. Трудно (без машины) два раза в неделю перебираться туда и назад. Трудно зимою жить в доме, где нет фундамента, и почти не работает отопление. И физически и психически мне Переделкино во вред, не на пользу. Плачу же я за содержание и поддержание музея К.И. в Переделкине столько, что на эти деньги давно могла бы приобрести собственную дачу вместо арендной.

Единственная мотивировка — существование и работа музея, посещаемого все обильнее. Он людям нужен. По субботам и воскресеньям — сотни людей; по понедельникам и вторникам — десятки.

(Платим мы за то, чтобы люди могли туда ходить: 80 р. в месяц — аренда; 120 р. — экскурсовод и множество мелких трат на мелкие починки.)

Нет, я, конечно, не литератор и никаких прав занимать комнату (одну!) в писательском городке — не имею.

(И снисхожденья вашего

Не жду и не теряю)¹.

О музее К.И., о посещаемости, о картинах, фотографиях, книгах, об истории литературы, которые сохранил в своих комнатах К.И. — написали т. Демичеву:

1) Люша (как наследница); 2) Каверин; 3) Образцов; 4) П. Капица; 5) Райкин.

И, кроме того, по слухам, многие неизвестные граждане неизвестно куда. (Т.е. нам неизвестно.)

Ответа никому нет никакого. Но и судебная повестка — обещанная Литфондом — нами тоже пока не получена.

Я молчу — и с СП, и с Литфондом разговаривать не намерена. Если заговорю, то только на суде.

Но вот что примечательно. Алексей Иванович подошел на съезде к С.В. Михалкову и спросил его:

— Что будет с домом Чуковского?

— О музее не может быть и речи, — ответил С.В. — Это дурной прецедент. Тогда надо будет устроить музеи Федина, Фадеева, Лидина, Кассиля, Соболева, С.С. Смирнова и т.д. и живым писателям негде будет жить.

(Мышление — по писательской телефонной книге; от А до Щ: музей Атарова, музей Щипачева... Дело не в том, заслуживают они памяти или нет, а в том, что Чуковский оставил после себя комнаты чрезвычайно выразительные; создавать музей не требуется, его нужно только сохранить.)

— А Л.К. живет в Переделкине? — спросил Михалков у Пантелеева.

— Живет.

— Ну, пусть не беспокоится. Ее мы выселять не собираемся.

Вот и пойми.

Я думаю, они оставят вопрос открытым, а дачу неотремонтированной, так что она развалится сама. С человеческими жертвами или без таковых — это будет зависеть от случая.

Книжку Вашу читаю. Прелестная книжка. Какое-то дивное равновесие души. (В Вашем письме его нет, в книге есть, несмотря на трагические ноты.) Книжка мужественная.

Городецкий — совсем мелкий поэт, в старости к тому же — мелкий прохвост. Но письма его умнее и тоньше, чем я полагала... Воспоминания подлой бабы, Книпович, тоже лучше, чем я ждала. Из них все-таки можно узнать, какие стихи любил Блок у Полонского, у Фета... Письма Сергея Соловьева — милые, но мистицизм душа моя «не примает». В стихах он, быть может, и плодотворен; в письмах и разговорах — противен.

2-й том «Лит. Насл.» интереснее 1-го (как зрелый Блок интереснее молодого). Письма к Нолле-Коган, ее воспоминания. И отрывки из дневника К.И., по-моему, Люшей сделаны хорошо.

Минц и прочих мыслителей я просто не читаю. Мыслей нет, язык чудовищен.

Люб[овь] Дм[итриевна] — противна. Фотографии пухленькой горняшки. Упрямая, избалованная, вздорная — и совершенно бездарная. Не говоря уж о Блоке и его неудачном пожизненном романе с ней — мне жаль бедную, хрупкую Ал[ександру] Андр[еевну], которой на долю выпала такая мощно грубая невестка.

Будьте здоровы. Гале и ребятишкам привет. Надеюсь, Вы уже снова работаете. «Труд — наша молитва», — писал Герцен. Правда, он — как и Вы — трудился осмысленно, чего я никак не могу сказать о себе. Учусь трудиться без надежды.

Пантелеевы были у нас. На съезде, в докладе Мих[алко]ва, Ал. Ив. был провозглашен «ныне здравствующим классиком». Это правда. Только я добавила бы еще: «случайно здравствующим». Ведь я-то хорошо помню, как Михалковы пытались его уничтожить.

Л. Ч.

P.S. О даче Б. Л. писали «наверх» Рихтер и Евтушенко. Ответа тоже нет.

Pp.S. Ставьте на письмах даты!!

83. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Июль 1981¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

После трудной Москвы отошел немного. Но все не работается. Несколько стихотворений было в последнее время. Не посылаю их Вам, потому что хочу, чтобы отлежались. Посылаю пьесу. Экземпляр первый, лучшего нет. С нетерпением буду ждать Вашего отзыва.

Один экземпляр отослал Товстоногову. Но он, наверное, не скоро до него дойдет. Да и сомневаюсь, возьмет ли он.

Еще собираюсь послать Любимову².

Все это, конечно, вилами по воде писано. Скорей всего буду искать маленький театрик или малую сцену, чтобы самому участвовать в постановке.

Но все это еще прожекты.

Пока же какое-то смутное неустройство в душе. Может быть, оттого, что «глупая вобла воображения»³ поднесла мне новый замысел, с которым не знаю, как справиться.

Новостями мы обменялись. Часовой заваливает родню подробными описаниями своих впечатлений. Из этого сварганит, конечно, книгу, которая по-немецки будет начинаться со слова Reisen⁴... Рая переживает подлинно.

Стихи о Моцарте я послал в «Неву» с посвящением буквенным: «М.П.» Но если надо, напишу полностью — «Маше Пантелеевой». А[лексею] И[вановичу] скоро напишу. Прочитал о нем у Рахманова, что-то теплое, но пустоватое.

Будьте здоровы. Привет от Гали.

Ваш Д.С.

² Георгий Александрович Товстоногов (1913—1989) — главный режиссер ленинградского Большого драматического театра; Юрий Петрович Любимов (р. 1917) — художественный руководитель Московского театра на Таганке.

³ Слова В. Маяковского из поэмы «Облако в штанах».

⁴ Путешествовать (нем.).

84. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Середина августа 1981¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Очень тревожит Ваше здоровье. Не надо падать, особенно без причины. Пьеса подождет, а Вы выздоравливайте. У меня ничего нового. Довольно много знакомых. Не то, чтобы от общения, но просто не работается. Лежит начатая статья о «Грибоедове» Лебедева, никак не могу ее двинуть. Стихов тоже мало. (Все же есть, и все печальные.)

Пьесой как будто заинтересовались в журнале «Театр». Но все зависит от главного редактора Салынского, который ее еще не читал.

Жду выхода «Залива». Сплошное ожидание.

Потянуло в Москву. Есть какие-то дела, вроде новых придирок к «Книге о рифме». Но это повод. Тянет к друзьям, которых становится все меньше.

Пробовал написать письмо Часовым. Ничего не получается. Писать о нашей жизни не стоит, они ее знают. А их жизнь как-то по-настоящему не интересует. Знаю, что они живы-здоровы. Этого достаточно.

В сентябре надеюсь быть в Москве. Но Вы, если будет возможность, о пьесе мне все же напишите.

И, главное, не болейте.

Ваш Д.С.

* * *

Я слышал то, что слышать мог:

Баянов русских мощный слог,

И барабанный гром эпох,

И музы мужественной вздох.

Мы шли, ломая бурелом,

Порою, падая челом.

И вы услышите потом

Тот гул, которым мы живем.

* * *

Ушел от иудеев, но не стал

За то милее россиянам.

По-иудейски трезвым быть устал

И по-российски пьяным.

85. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

24 августа 1981

24/VIII 81

Дорогой Давид Самойлович!

Ну вот, я прочла Вашу пьесу¹. Сначала долго не могла сообразить, какова у всей этой восхитительной феерии «сверхзадача». Потом поняла. И, разумеется, ей не сочувствую.

Думаю также, что читатель и зритель не поймет, в кого Вы метите (хотя бы потому, что его сочинений не читает), и несколько удивится столь запоздалому — и привычному! — разоблачению дурака Николая II. Конечно, Ведомство Правды при любом несправедливом строе — затея глупая. А когорта неподкупных — члены которой иногда даже не знают ничего друг о друге — существует, существовала всегда, и Клопов, при всей его наивности, человек, достойный уважения, ибо делает добро. И когда, при последних фразах пьесы, затея его рушится — мне жаль.

Написана пьеса прекрасно, характеры очерчены ярко: Митя, поручик, Тыкин, дамы, филеры, дворник. Речь всюду богатая, выразительная. Но я старше Вас на 15 лет, и потому дореволюционное словоупотребление помню, а Вы знаете его только из книг и допускаете некоторые невозможности. Так, например, слово «переживать» не употреблялось так, как употребляет его m-me Алевтина; переживать можно было и горе и радость; оно употреблялось всегда с дополнением («я пережил потрясение, счастье, смерть отца»); это только теперь «она так переживает» значит: расстраивается, волнуется, огорчается: «Она переживает, что сын ее провалился»; «как? Ваша жена еще переживает?» и т.д. Это современное мещанское выражение — уже повсеместное — а не тогдашнее. (У Вас см. стр. 8 и 46); было: «это человек обязательный», в том смысле, что положиться можно — а вместо теперешнего «обязательно» было непременно (у Вас см. стр. 27 и 49); не говорили: «С этим делом мы разберемся» (это уж совсем недавно!), но «В этом деле мы разберемся» (см. стр. 6); не говорили «пошли!», но пойдем! (стр. 47); не говорили «представляете» без «себе», если без — то «Вообразите» (стр. 15); не говорили «к примеру», но только «например» (см. стр. 8, 22, 47, 51).

Тут можете мне поверить на слово. Два раза меня резанули — в смысле современности — ремарки — ну, конечно, ремарки имеют право быть современными, это не реплики тогдашних героев, но Ваши. А все-таки я их помечу. Слово «гардероб» (стр. 19) не значило тогда шкаф для платья (он назывался «платяной шкаф» или «зеркальный шкаф»), а гардероб — это и было самое платье, т.е. вся ваша одежка в совокупности: «мой гардероб весьма скуден, убог или богат». Кроме того, слово «забрать» (стр. 13) означало отнять, отобрать насильно или арестовать: «его забрали». А сейчас стали говорить: «я забрал свою шапку» вместо «взял». Но тут уж, конечно, — речь автора.

Надо бы проверить, когда знакомили людей друг с другом, начинали ли с фамилии «Клопов, Данил Данилыч», или наоборот: с имени и отчества, а фамилия потом? Этого я не помню. Это сейчас бюрократически культивируется. (См. адреса на конвертах, перечисление имен на собраниях и пр.)

Опечаток множество. Укажу только главные. В слове «именинница следует» писать два н во втором случае, а не в первом (см. стр. 7, 10, 12), на стр. 62 напечатано Путь вместо Пусть; изобилие опечаток в знаках. Ну, да Вы будете пьесу еще вычитывать десятки раз, я понимаю.

Читать мне было интересно, и я часто смеялась. Думаю, и зрители встретят пьесу хорошо.

Очень жду Ваших стихов.

Совершенно согласна с Вами насчет переписки с Часовыми. Моя тоже постепенно угасла. Я их жизни все равно не уразумею потому, что совсем не представляю себе обстановки, антуража, да и чужой мне всегда был тот суетливый (и суетный) образ жизни, какой они привыкли вести.

Стихи у Вас всё печальные, говорите Вы. А знаете, что один раз сказала мне Анна Андреевна? «Когда человеку весело — он идет к людям, а когда ему грустно — он остается один и пишет стихи. Вот почему так много печальных стихов».

«Юдоль!»

У нас была новая беда в детской библиотеке. Ночью туда ворвались хулиганы, выбили окна, заляпали стены жидкостью из огнетушителя, разбили многие картины. При этом и в подлости соблюли оттенок благородства: мемориальной комнаты К.И. — где его книги и фотографии — не коснулись. Наехала милиция, следователи и пр. К сожалению, виновница происшествия снова выйдет сухой из воды, как вышла из огня. У меня же опять ночью был сердечный приступ.

Но сейчас я уже здорова. Привет Гале, Вареньке и мальчикам. Пожалуйста, на меня не сердитесь.

ЛЧ

86. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

2 сентября 1981

2.09.81

Дорогая Лидия Корнеевна!

Очень я огорчился, что Вы так поняли пьесу. Его я и не собирался трогать. Тогда я тронул и Льва Николаевича, писавшего Александру III и Николаю II, и святейшего А[ндрея] Д[митриевича]. Я писал о клоповщине, чисто русском явлении, о той вере, что они не знают, а им можно что-то объяснить. И удачливый пример Клопова доказывает, что объяснить ничего нельзя, что история идет своим путем, что поезд тронется и раздавит всех действующих лиц. Пьеса безнадежная. И мне грустно, что Вы не поняли этой безнадежности, а увидели полемику с ним, с которым я полемики не хочу. Мое мнение о нем Вы знаете, оно не изменилось¹.

За все Ваши словесные замечания спасибо. Большую часть из них я учту. Хотя считаю, что язык — вещь условная. Можно ли писать о XVIII веке языком XVIII века? В языке должен быть только знак времени. Этот знак, мне кажется, в пьесе есть.

Настроение у меня по-прежнему скверное. Стихов мало.

Хочется в Москву, повидать Вас. Но это может получиться только к концу сентября.

Не знаю, приедем ли мы с Галей, но один я приеду наверняка.

Сезон у нас, слава Богу, закончился. Можно надеяться, что как-то наладится работа.

Будьте здоровы.

Ваш Д.С.

87. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

14 сентября 1981

14/IX 81

Дорогой Давид Самойлович.

Я вовсе и не думала, что Ваша пьеса — против него. Да и думала бы — меня бы это не удивило и не рассердило: меня сердит не то, что с ним спорят или не соглашаются (я сама со многим спорю и не соглашаюсь из того, о чем он говорит), а когда ставят под сомнение его благородство и чистоту. (См. Часовой). Но дело в том, что с основной идеей Вашей пьесы — особенно после Вашего разъяснительного письма — я совершенно не согласна. Я думаю, что история вовсе не постороннее нам какое-то явление, а нечто, творимое нами — каждым из нас — не только героями, гениями или мучениками. «От кого зависит будущее? — спрашивает Герцен и отвечает (в главе «Роберт Оуэн») — да от нас с вами, читатель». И далее, он же: «Проповедь нужна людям». И еще: «Проповедь, обращенная не только к гонимым или равнодушным, а и к гонителям» (цит[ирую] по памяти). Изо всех персонажей Вашей пьесы более всех по душе мне — главный герой, которому Вы дали почему-то такую отвратительную фамилию. (Почему не нейтральную: Дубов? Лобов?) Этот человек деятельно и упорно творит добро — например, старается восстановить честь зря оклеветанного чиновника и его неповинной семьи. Очень хорошее и совсем не напрасное занятие. Он наивен, но истинно правы наивные, безрасчетные люди; скептики только кажутся правыми. Вы утверждаете, что пытаться объяснить что-нибудь им, т.е. владыкам, царям, гонителям — зряшное дело. Вы неправы. Прав маркиз Поза, прав доктор Гааз, правы декабристы, пытавшиеся объяснить мерзавцу Николаю I необходимость уничтожения в армии телесных наказаний. Прав Герцен, в отчаянии бросивший издавать «Колокол», п[отому] ч[то] ему показалось, что проповедь его напрасна. Она была напрасна с 63 по 70-й год, 1863—1870, а через век уже и не напрасна. Я верю в закон сохранения духовной энергии; ни одно правое слово не пропадает зря, особенно — слово в искусстве.

«Да, слепы люди, низки тучи»¹,

но слово вовсе не бессильно, а просто человеческая жизнь слишком коротка, чтобы убедиться в силе слова... Ни Герценовские обращения к Александру II, ни Толстов-ские и Соловьевские — к Александру III — вовсе не были бесполезны, хотя в ту минуту никого не спасли. Они спасают и очищают душу тех, кто писал их (это очень важно), и тех, кто читает их теперь, да ведь неизвестно и когда может проснуться душа адресата.

Потому Клопов в моих глазах герой положительный (хотя я и постаралась бы кое-чему его научить).

О языке. Вы совершенно правы: не требуется писать сплошь на языке того времени, которое изображено; нужен только знак. Это верно! Однако в пьесе о 1916 годе не должны встречаться ультравульгарные выражения другого — нашего времени («Она так переживает!»). Знаки должны быть вкраплены в никакую, в нейтральную речь, а не в противоположную. Вот Вам примеры: книга Ходасевича о Державине написана отнюдь не на языке XVIII века; однако края авторского текста легко срастаются с цитатами из документов того века. А Эйдельмана я читать не могу. Он языка не знает, возраста слов не чувствует. Цитаты из документов начала XIX века совершенно противоречат одесскому жаргону самого автора. Книгу о тончайшем стилисте Лунине я не могла читать (вопреки восторгам «всех»). Эйд[ельман] прекрасный исследователь и ужасный писатель.

Хочу Вас видеть. Гале и детям привет. Будьте здоровы.

ЛЧ

88. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

29 октября 1981

29/X 81

Дорогой Давид Самойлович.

Поздравляю Вас с рождением внука.

А какое это чувство — дед? Я никогда не была и уже никогда не буду бабушкой. Но я знаю, что к внукам как-то иначе относятся, чем к детям (впрочем, Ваш случай необычный, п[отому] ч[то] маленький будет расти далеко от Вас).

Когда К.И. стал прадедом и его однажды спросили: «К.И., а Вам странно, что вы — прадед?», он ответил: «Что я прадед — это мне не странно, но вот что мой сын — дед, вот этого я постичь не могу».

Вчера было двенадцатилетие со дня смерти К.И. По этому случаю — в доме 50 человек и пр., и моя бессонница накануне и после, и сегодня я еще не совсем в себе. (Для меня срыв сна — болезнь потом на неделю.) Опять болит нога, болит сердце и пр. Наверное, и работать сегодня не смогу.

Поздравляю с выходом «Залива». Если захочется — пришлите.

У нас с дачей все по-прежнему неясно. Вчера мы устроили выставку переписки по этому поводу: два хамских письма из Литфонда, Люшино письмо т. Демичеву, и, затем, коронный номер: ответ «Лит. Газеты» неизвестным нам гражданам, посетившим музей и написавшим туда, что этот музей надо сохранить. «Лит. Газ.» ответила им, что они, видимо, ошиблись, что существует Библ[иотека] им. К.И.Ч., а никакого Музея — нет. О, лавры Герострата. Намечен уже писатель фронтовик, кот[орый] займет эту дачу. Но оба сына К.И. были фронтовиками, и один убит.

ЛЧ

89. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Середина ноября 1981¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Спасибо за письмо. Я по-прежнему пребываю в состоянии апатии и печали, к чему не привык и что совершенно не соответствует моей натуре. Поехал, чтобы развеяться, в Ленинград. Но и там протосковал четыре дня.

Что-то лениво читаю, записываю какие-то стихи — короткие, потому что на длинные нет сил.

Развлекает немного состояние деда. Хочется повидать внука. Но это возможно не раньше января.

О болезни Наполеона говорили, что это Ватерлоо, вошедшее внутрь. Какое-то Ватерлоо засело и во мне.

Понимаю, что на фоне всех Ваших дел мои хвори выглядят несерьезно. Но даже зуб, когда болит, мешает жить.

Посылаю Вам «Залив» и несколько новых стихотворений.

Любящий Вас

Д. Самойлов

90. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

28 ноября 1981

28/XI 81

Дорогой Давид Самойлович. В ответ на такое письмо, как Ваше, мне следовало бы ответить: «Не грустите!», но лицемерить не стану, п[отому] ч[то] мне самой до такой степени грустно, что язык не поворачивается утешать.

Грустите! Мы не увидим неба в алмазах!

Но будем жить и нелицемерно признаваться в своей грусти. И, сквозь нее, работать. (Работа — наркоз.)

Спасибо за книжку. Читаю ее помаленьку — «Залив», — читаю, перечитываю, читаю старое и новое. Прекрасная книжка, и Вы обязаны радоваться ей, хотя, наверное, она уже отстала от Вас. Из новых очень хорош «Рихтер» и два новые Свободные стиха (т.е. собственно для меня новых). Поняла, что не понимаю «Учителя и ученика» и что из Ваших поэм на самом деле люблю только «Ближние страны». А Ствош¹ в моем хозяйстве мог бы и отсутствовать (это не оценка, это — факт моей биографии). Ужасно обрадовалась я трем стихотворениям, посвященным М[арии] С[ергеевне] П[етровых]. Удивительные стихи — никак невозможно постичь, каким способом передана в них, живет в них Мария Сергеевна. А — живет.

Из присланных Вами машинописных более всех мне полюбились:

«Не хочется с тобою расставаться», «Тяжел уже стал, никуда не хочу», «Запиши мне в жизнь кусок».

Этот выбор вполне произволен. Опять-таки — они говорят моей душе. А плохих стихов у Вас не бывает.

Впрочем, нет. Ваша «Актриса» уж слишком пастерначья. («Так играет река»².)

А как дела с пьесой? Берет ли ее Товстоногов или Любимов?

Между прочим, подумав, я удивилась: почему Вам могло показаться, будто в Вашем главном герое я вижу своего бывшего жильца? Скорее защитником справедливости, вдов и сирот выступает «тот, другой», отнюдь не жилец (боюсь: не только у меня, но и на свете).

А какое Ватерлоо вошло Вам в грудь? Нет, нет, не спрашиваю, это я так, это можете знать только Вы.

Будьте здоровы. Привет Гале, Вареньке и мальчикам. Желаю Вам скорее встретиться с внуком.

Л. Ч.

² Неточная цитата из «Вакханалии» Б. Пастернака.

91. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Третья декада декабря 1981¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

У нас в разгаре зима. А это здесь самая лучшая пора. Вся эстонская графика выставляется в парке на единоличное обозрение. Людей можно встретить только в центре, да и то часов до 7 вечера. Потом город замирает.

Все красоты все же не рассеивают, потому что все время чувствуешь, что в мире происходит что-то скверное. Хочется знать, что именно происходит. Но до нас мало что доходит. Тянет в Москву.

Если буду чувствовать себя лучше, чем сейчас, приеду 13 января. 14-го должен состояться вечер памяти Глазкова, где я председатель.

Пишется мало. И вовсе не работается (переводы, статьи). Как это ни странно, хочется написать что-нибудь веселое и легкое. Но сюжеты не подворачиваются.

Читаю, пока глаза не заболят. Попадались ли Вам сборники «Панорама искусств»? Они довольно интересные и хорошо составлены.

В № 4 — о К.И. и Репине. Еще читал эпизод с К.И. в воспоминаниях Спешнева.

А что с домом?

Сейчас здесь Ю.Д.² Пробудет еще 2—3 дня. Жаль будет с ним расставаться. Я люблю этого человека. Собирается по возвращении навестить Вас. О продвижении моей пьесы знаю мало. Товстоногов от нее отказался. Любимов молчит, что тоже означает отказ. Пока есть шанс напечататься. В моем пассивном состоянии все это мало трогает.

Привет Вам от Гали. И от нас обоих — с Новым годом.

Ваш Д.С.

² Ю.Д. — Юлий Даниэль (1925—1988), поэт, переводчик.

92. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

27 декабря 1981

Дорогой Давид Самойлович.

Да, я читала «Панораму Искусств, 4». По-моему, там интересна Симонович о Врубеле¹ и переписка Репина с К.И. На самом деле переписка гораздо интереснее, но вместо того, чтобы дать ее целиком с комментариями, предпочли почему-то дать отрывки, перебивая их рассказом Е. Левенфиш. Она милая женщина (директор «Пенатов»), но насчет писания schwach², т.е. знает много, а писать не способна... Но — заметили ли Вы меня или проглядели? К публикации Левенфиш дана фотография: «Репин в гостях у Чуковского». Там сижу на стуле — я; мне 6 лет; а за стулом моим старичок — это Репин. Поглядите хорошенько. Девочка смешная.

Вы спрашиваете о даче. Пока все утихло. 31 марта 82 г. Корнею Ивановичу исполнится 100 лет. Дата указана в календаре и таким образом сделалась доступной пониманию Г.М. Маркова³. Думаю, что до юбилея нас выселять не станут. А дальше — не загадываю.

Вы собираетесь приехать на вечер Глазкова. Давно уже меня интересует этот поэт: его восхваляете Вы, его постоянно цитирует Володя⁴. Но из цитат я как-то ничего понять не могу. Хотелось бы прочесть или услышать побольше.

Работаю (много, но бесплодно). Слушаю музыку. Читаю переписку Б.Л. с его двоюродной сестрой Ольгой Михайловной⁵, которая, по-видимому, была гениальна (это ощущаешь даже на фоне писем Б.Л.!).

Поздравляю Вас, Галю, Вареньку, Павла, Петра с Новым Годом, от которого для себя и Вас ничего хорошего не жду. Ну, а они еще, быть может, и порадуются чему-нибудь, мы же не заслуживаем, ибо

Мы стояли на том берегу⁶,

а сейчас и похуже — проросли где не след. И это сознание отравляет жизнь.

Будьте здоровы.

Л.Ч.

27/XII 81 Переделкино

² Слабо (нем.).

³ Георгий Мокеевич Марков (1911—1991), первый секретарь СП СССР.

⁴ Володя — Владимир Николаевич Корнилов.

⁵ Упомянута книга: Б.Л. Пастернак. Переписка с Ольгой Фрейденберг. N.Y.; London, 1981.

⁶ Строка из поэмы Самойлова «Ближние страны».

93. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

13 февраля 1982

13/II 82 Москва

Дорогой Давид Самойлович. Простите, что не сразу отвечаю на Ваше письмо и на Ваш дар — стихи.

Вы пишете, что дурно вели себя в Москве. Но — так надо понимать —

Но зато концерт для скрипки

И альта.

Из присланного концерта мне более всего пришлись по душе:

«Тогда я был наивен...»

«Когда-нибудь я к вам приеду...»

«Отрешенность эстонских кафе...»

Интересно, те ли это три, которые и Вы цените выше других?

Пишу коротко, п[отому] ч[то] совершенно задергана сочетанием юбилея с грядущим судом. Хотя всё несет на себе Люша (она подготовила 2 большие публикации для «Юности» и для «Недели»; она отвечает на десятки справок, телефонных и письменных; она сочинила 5 объемистых бумаг в разные инстанции) — хотя все тяготы забот, трудов и хлопот несет на себе Люша, но я несу на себе тягость тревоги, бессонницы, боли в сердце и беспрерывного даже во сне вопроса: неужели это может случиться? Могут чужие руки трогать эту коробку для марок, эту фотографию бабушки, этот паровозик, эти трудовые полки с книгами? Да и не чужие руки, а свои — разлучая стол и полки со скворешником за окошком, со снегом?

Ведь я знаю, что бывает гораздо хуже, а не верю.

Суд, если его не удастся остановить, намечен, говорят, на конец февраля.

(Это я отвечаю на Ваш вопрос о доме.)

Будьте здоровы.

Л.Ч.

94. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Начало марта 1982¹

Дорогая Лидия Корнеевна!

Письмо Ваше, наконец, получил.

Отвечаю целым плакатом.

Из моих стихов мне почему-то нравятся «Цыгане». Я так и думал, что они не Ваши.

Перечитываю «Дневник писателя» за 1876 год. Никак не могу полюбить эту книгу, хотя мыслей там уйма. «Мальчик на елке», «Марей» и «Столетняя» уж очень натужны, как вообще натужны у Достоевского вера в бога и любовь к народу.

У нас новостей мало. Петя болеет уже неделю. Я тоже лежу в простуде.

Одно событие приятное: вышла, наконец, книга о рифме. Но тираж всего 10 тыс. Значит, деньги получу пустяковые, а труда вложено много.

Потихоньку ввязываюсь в прозу, т.к. срочной работы нет. Написал страниц 12, еще без увлечения.

Как-то неуютно писать плакатным фломастером.

Во время юбилея К.И. буду в Москве. Но, надеюсь, увидимся раньше.

Привет Вам от Г.И. Поклон Люше.

Ваш Д.С.

95. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

5 марта 1982

5/III 82

Дорогой Давид Самойлович. Итак, мое письмо, не успела я оглянуться, дошло до Вас. Какие, однако, у Шпекина причуды. И какой скукой он занят.

Да, «Цыгане» мне понравились меньше. Но это мало что говорит о «Цыганах». Это не они и не Вы виноваты, а я. Всем цыганам я предпочитаю Самойлова, когда он открывает себя.

АА говорила — и, кажется, где-то писала, что лирика — лучший способ быть скрытным. Наверное, в этих словах содержится нечто сверхмудрое, но я не понимаю что.

Сегодня день ее смерти. Я звана на Ордынку, но, кажется, не пойду. Пошла бы к М[арии] С[ергеевне] на Беговую (мы там обычно собирались летом, 23 июня, в день рождения АА). Но — и М.С. нет. И дом на Беговой подлежит сносу — он ветхий. А на Ордынке, кроме Нины Антоновны, все уже сплошь чужие молодые, которые уже тоже немолодые. В общем, меня не тянет.

Ваши стихи памяти АА — люблю. И у Тарковского одно: «Когда у Николы Морского / Лежала в цветах нищета...». Да, пожалуй, и все, ей посвященные, у него хороши.

Насчет дачи: вызова в суд пока нет. Слухов много. Писем в разные инстанции от граждан именитых, а также и не именитых тоже много. (Пенсионеры, учителя, рабочие предлагают, обращаясь в «Лит. Газ[ету]», открыть подписку на сбор денег, чтобы отремонтировать дом, и шлют в газету пятерки и трешки.) В общем, много удивительного, т.е. кроме казенного юбилея существует еще и подлинный, с особенной ясностью проявляющий себя именно из-за слухов насчет дачи. «Простые» граждане просят сохранить музей и шлют деньги. Очень все странно.

Экскурсий — множество. Одни знают о судебном иске, другие нет. Пишут в книге отзывов разные разности. Недавно ученики 9-го класса какой-то московской школы написали:

«Спасибо партии и правительству за то, что сохранили для нас этот замечательный дом».

А вообще-то я больше боюсь за Люшу, чем за дом. Ведь вот что такое юбилей: без конца ей звонят и к ней приходят режиссеры кино, телевидения; литературоведы; работники Лит. Музея, ЦДРИ, ВТО — ведь все выставки, вечера и статьи — это люди, нуждающиеся в справках из архива и в фотографиях. И все — к ней. А у нее на плечах служба и хозяйство.

В общем — пережить бы!

Не обращаются к Л[юше] ни за чем только СП и ЦДЛ. Спасибо им! Благодарение Богу.

Работаю очень плохо.

Жду Вашей «Рифмы». (И прозы.)

ЛЧ

5/III 82

Между прочим, ставьте даты на Ваших письмах! Вы никогда не ставите. Это нелитературно.

Привет Гале и мальчикам. Будьте здоровы — все.

96. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

7 мая 1982

7 мая 1982 Пярну

Дорогая Лидия Корнеевна!

Не писал Вам, ибо все это время был «не в кондиции». Постепенно, с ходом весны, прихожу в себя. Стихов нет. Но, по крайней мере, принялся за переводы, срок сдачи которых на носу.

Только недавно прочитал дневники К.И. в «Юности»¹. Передайте Люше, что публикация замечательная. За хрестоматийным образом язвительного, причудливого работяги, знавшего всех классиков лично, забывалось, что жил он в трудные времена и путь его не был усыпан розами. Но в дневниках не только это. Впервые предстает страдающая личность — черта, которой всегда недоставало в портретах К.И. Даже отрывки из дневников показывают не только острый ум и наблюдательность, но и глубину этой личности, и силу переживания. Те, кто дождутся полного дневника, обретут ценность под стать эккермановским разговорам с Гете.

Удивительна эта уверенность, что «надо писать». У меня, честно говоря, этой уверенности нет, и все чаще приходят мысли о тщете этого занятия.

Не случайно упомянул «Разговоры Гете с Эккерманом». Читаю эту великую книгу. На каждой странице уйма мыслей, удивительных по простоте. Гете говорит, к примеру, что все его стихи написаны «на случай». Это удивительно верно. Все, что хорошо в лирике, — всегда «на случай». Суть таланта, видимо, в том, что он умеет поднять «случай» на высоту поэзии. Большинство же стихов нашего времени пишется «без случая», а из желания либо похвалиться (военная поэзия), либо пожаловаться.

Книги, подаренные Вами, тоже прочитали. Еще раз спасибо.

Будьте здоровы.

Ваш Д.С.

97. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

15 мая 1982

15 мая 82

Дорогой Давид Самойлович.

Спасибо за письмо — а то я уже тревожилась Вашим молчанием и докучала Музе Васильевне и Юре¹. Боялась, не расхворались ли мальчики, или Вы, или даже «всёвыносящая» Галя.

От комментариев по поводу упорства ваших московских заболеваний — воздерживаюсь.

Рада, что Вам понравилась «Юность».

Да, современники не очень наблюдательны и очень легко создают и лелеют легенды и мифы.

К.И. был человек одинокий, замкнутый, сломанный, бессонный, страдавший тяжелыми приступами отчаяния. Считал себя бездарным. Мучился — долго — незаконнорожденностью. Женат был на женщине, которая последние лет 20 своей жизни была, несомненно, психически больна. Женился рано, 19-ти лет, и тяжким трудом содержал большую семью.

Если взять его биографию объективно, то в ней было 3 большие несчастья:

1) смерть Мурочки, 2) гибель Бобы, 3) то, что К.И., рожденный критик, вынужден был этот главный свой талант закопать в землю. Начиная с 30-х гг. он уже выступал не как критик, а только в защиту: обругали зря Пантелеева — выступил со статьей; обругали Глоцера — опять статья и т.д. Это совсем не то, что статьи об Андрееве, Горьком, Бунине, «Книга об Ал. Блоке», статья о [Джеке] Лондоне и т.д.

Конечно, если сравнить его судьбу с судьбами АА или О.Э. или Б.Л. — то — то — он счастливец. Но я-то видела его изнутри; и сейчас, перечитывая свои старые дн[евни]ки все время читаю: «Бедный папа»... Конечно, было в нем и природное веселье, но, кроме того, он требовал от себя веселья — в особенности на людях; жаловаться он считал невежливым; вот иногда в Дн[евни]ке, иногда в письмах (в особенности ко мне).

Бомбили его в разное время люди весьма могущественные, хотя и весьма разные. Например: Л.Д. Троцкий; Н.К. Крупская; «коллектив родителей детского сада Кремля»; председатель ГУСа Флерина и т.д. и т.п. Собственно, благополучие наступило последние 12-15 лет жизни.

Помню наизусть строки в стенной газете Института, где я училась: «Необходимо освободить Институт от детей тех дооктябрьских шавок, которым октябрьская колесница отшлепала хвосты». Шавка — это К.И., а щенок, разумеется, я.

Постарайтесь достать «Литер[атурное] обозрение», [19]82, № 4. Там неск[олько] его писем интересных: Толстому, Горькому, Луначарскому, Заславскому, Добину.

Очень завидую Вам, что Вы читаете Эккермана. Мне его достать не удается.

Будьте здоровы. Привет Гале и ребятишкам. Была бы рада увидеть Вас, но поперек воли Ал[ександра] Викт[оровича]² и Гали — не иду.

Л.Ч.

² Александр Викторович Недоступ, врач-кардиолог, который годами лечил и Лидию Корнеевну, и Давида Самойловича.

98. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

7 июня 1982

7 мая¹ 1982 Пярну

Дорогая Лидия Корнеевна!

По Вашему указанию датирую письмо.

«Цветаеву» прочитал². Она написана в Вашей строгой и достоверной манере. Это документ впечатляющий и, кстати, во многом изменивший мой взгляд на некоторых действующих лиц. Юноша, которому я поручил вернуть Вам рукопись, до Вас сразу не дозвонился. Я понял, что звонил он слишком рано. Вероятно, все уже в порядке.

Мой вечер прошел благополучно. Я был «в форме». И форма эта сохранилась на всю поездку по Литве, очень трудную. Поездкой этой я доволен, т.к. очень люблю эту страну. Среди поэтов Литвы есть несколько близких. Принимали меня очень любовно. Там знают и ценят мои стихи, собираются издавать их в переводе на литовский. От всего этого я устал, особенно от выступлений (2—3 раза в день) и последующих застолий. Со мной был мой Саша, с которым мы вернулись в Пярну (12 часов утомительного пути в поезде и в автобусе). Подоспели к моему дню рождения. Справили его в финской бане. Приехали несколько друзей.

Настроение у меня почему-то бодрое, и явная депрессия, томившая меня несколько месяцев, как будто ушла. Может быть, это от солнца, моря, сада, от всего города Пярну, милого и тихого.

Получил несколько открыток от Ф.Г. Раневской. Я послал ей «Залив», и он пришелся ей по вкусу. В одной из открыток она пишет, что дружила с А.А., а недавно пыталась дописаться до Льва³. Однако ответа от него не получила. Известно ли Вам что-нибудь о нем?

Лежит у меня и очень грустное письмо от Пантелеева. Вскоре ему напишу.

Простите, что не пишу Вам ничего существенного. У меня, кроме описанного, ничего не происходит. Перевожу, отвечаю на письма графоманов. Написал 2—3 стихотворения. Когда они немного отлежатся, пришлю Вам.

Последнее Ваше письмо прочитал уже после свидания с Вами.

Читаете ли «Эккермана»? Я читаю его очень медленно, чтобы усвоить каждую мысль Гете.

Будьте здоровы. Поклон от Гали.

Ваш Д. Самойлов

² Речь идет об очерке Лидии Чуковской «Предсмертие» — о ее знакомстве с Мариной Ивановной в августе 1941 года в Чистополе за несколько дней до самоубийства Цветаевой.

³ Лев Николаевич Гумилев (1912—1992), историк, писатель, сын Анны Ахматовой.

Подготовка текста, публикация и примечания

Г.И. Медведевой-Самойловой, Е.Ц. Чуковской
и Ж.О. Хавкиной

(Окончание следует)