|
Одиссей Шаблахов
Иглой цыганской
Одиссей Александрович Шаблахов родился в 1984 году в Москве. Жил в подмосковном Подольске. В 2001 году поступил в Литературный институт, сейчас — студент второго курса (семинар Олеси Николаевой). Стихи никогда не печатал. Живет в Москве.
* * *
Незаметно тени пали на увядшие страницы,
снились лаковые шпалы, в небе тающие птицы,
и река, неосторожно цвет принявшая унылых
и железных и дорожных перелётов жесткокрылых,
и в пустой железной дроби, отдающейся и звучной,
снился гордый и высокий, сам с собою неразлучный,
но размытый сизой ранью, раздражённый силой эха —
человек за тонкой гранью с отраженьем человека.
* * *
Седую изморозь стекла
на свет ладонью обреки, —
и ты увидишь берега
и потаённый сон реки:
она, как ты, чего-то ждёт,
а время льётся из-под ног:
и позабыт далёкий год
и незабытый — так далёк.
Всё в настоящем: бел и прост,
как обещанье золотых
к стеклу приблизившихся звёзд —
забытый мир, печальный стих.
И меднолицый человек
развеял видимость мечты:
как лес, он провалился в снег,
пытаясь выдумать следы.
* * *
Мы пересекаем меркнущее пространство,
мы перетекаем в редкостное постоянство,
говорим, не привыкая к боли,
в голосе, как будто в горле.
И когда фальшивая пластинка
шепелявит, — хочется, чтоб стихло
всё вокруг — под тонкою иглою
мирооси, чуждое покою, —
мы тогда становимся слышнее
или расползается кашне и
страх остаться вовсе бессловесным,
продолжая вглядываться в бездны.
* * *
Я одного себя не понимаю
и одного себя не принимаю
и сравниваю жизнь с размытым сном.
И, бросив бегать по коврам дворцовым,
стою наедине с почти свинцовым,
большим, запотевающим окном.
А за окном — столба косая свая
и облаков нетающая стая,
и тёмный угол — сумасшедший дом,
и старых стен неровное начало,
и ржавых крыш худое покрывало...
Здесь всё идёт известным чередом.
Рассвет, сквозь утренний туман бледнея,
рождает день, а я стою, не смея
чуть потревожить эту пелену...
* * *
Бескрайние степи, изведанность дня,
не в лапах созвездий погибель моя, —
январские звёзды дичатся друг друга,
боясь совпадений в себе, как огня.
Осколочность жизни, изорванный стяг,
сожжённые письма
в вороньих когтях, —
кто ищет, кто ждёт,
как январская вьюга, —
в неясных молитвах, в ворованных снах.
Быть может, и ты поседеешь, молясь
у тяжкого трона за тяжкую власть.
Прекрасные звёзды не дарят поклоны, —
цепляются в кроны, боятся упасть.
* * *
В остатки чая влить кагор.
Мороз крепчает, и шатёр
гудит, покуда наверху
открыта дверь:
«не лгу, не лгу...».
Там загорается свеча —
под самым куполом, точа
холодный воск на тихий пол,
под коим ровно дышит холм.
И голубь бьётся о слюду,
что не решаюсь, не иду
к верёвке наверх в стременах,
и что в двери стоит монах.
* * *
Розовую церковь окрылить
на Нерли,
Вознесенье белое стеречь
до зари.
Сонно созерцает купола
медь орла,
циферблат нахохлился, и спит
Тамерлан.
* * *
Званый гость, что ты видишь
в нашей волости Китеж?
Нашей улицы узкий крик —
недостроенный восьмерик.
По дощатые мостовые
убралася в леса Россия,
да на белые камена
переложены имена.
Званый гость, со своей наукой
наших девок в лесу аукай,
поищи — посвищи,
поплещи по лещи —
может, выловишь — ан,
чего выловишь — нам.
Званый гость, вот какая штука,
что ни ставим, выходит шутка:
расползается что — куда...
Научи, дай охоту к делу,
нынче люд выдался умелый
да нелютые холода.
* * *
Я выверял по древним образцам,
я ковырял глазами в изразцах,
я по иконам свету повторял,
что сей народ не вышел на моря
лишь потому, что вышел к небесам —
ни ярмарки, ни колеса,
ни шутовства, но странную тоску
увидел я в небесном берегу.
Косых пропорций снился им старик,
беззубо морщась, он смеялся, — стык
камней разверстой бездной называл
и в известь обязательно плевал,
и потирал ладошкою ладонь,
что мастерства былого-де не тронь,
и что с последним, кто ушёл в полон,
колоколов забыт высокий звон.
* * *
Жди покоя, лишающего бессонницы
зверя, выходящего поохотиться,
ступающего мягче хвои
по земле, носящей живое.
Жди бури, срывающей цепи
с юродивого, уносящего лепет
в ладанке, сияющей яро
среди бессолнечного угара.
Разведай все дороги, все тропы,
узнай всё, что было, могло бы...
И что есть, и что это не прелесть,
и что лес обратил свой слух в шелест.
* * *
Листья — летошь. Быть может, истина —
небо, стёсанное до иссиня,
ночь, протёртая в новолуния,
заключённая ими уния.
Коридорное эхо уличных
пыльных клёнов, цирюлен, булочных,
телефонов, даря неслышное,
непонятное миру, лишнее —
проходящим влюблённо под руку,
говоримое молча отроку
удивлённому. Льном проросшее.
Утолённое, словно прошлое?..
* * *
В тёмном небе луна,
тонкий свет над землёй раскатав,
словно в белый рукав
прячет окна уснувших застав,
слепо ищет монокль
синий лес, обернув озерцо,
и бредёт пешеход,
до утра потерявший лицо...
* * *
Вечерний час. Пустынен город.
Безветрие и смутный гул, —
как будто камень, чуя молот,
в стальную клеть себя замкнул.
Подсвеченные предзакатным
июньским солнцем, облака —
возвышенны невероятно,
и только им одним понятна
в них затаённая тоска.
В пыли — остывшее дыханье,
сон улиц и покой листвы,
под небом тусклым и бескрайним
и отрешённым от земли.
День позабыт как светлый призрак,
бессмыслен каждый шаг и звук,
лишь взгляд всё так же ищет жизни,
да сердце, словно механизм, —
всё так же исторгает стук.
* * *
Удаляюсь за тенью своей,
на суровом асфальте рисуясь, —
в мягкий свет неживых фонарей,
в злую тьму потревоженных улиц,
и не чувствую ночи оков,
созерцанию ночи вверяясь,
и теряю неровность шагов,
неокрепшей земли не касаясь.
В сладком ужасе вольных огней
и дождя, что ещё кровоточит,
я неузнанным в сонме теней
остаюсь под зонтом цвета ночи,
и в блестящей тоске бытия —
мимолётной, неостановимой,
я вдыхаю прохладу дождя
и бессилье осеннего дыма.
* * *
Осколком чаши иль пером,
иглой цыганской,
над настоящим, над игрой,
лубочной сказкой,
зашедший в дебри,
потерявший звёзды конюх
ночного воздуха, свечного дыма понюх, —
ты заведёшь, и заведёшь глаза устало,
в чужое стойло на овёс, на хлеб и сало,
не разбирая, обменяешь на поводья
с убитого хозяина лохмотья.
В смазном замке ключом знакомой кузни
сработав, вырвешься на волю, узник,
войдя по узость, тонкость перехвата
в живот очнувшегося брата,
и сам сомкнёшь, сведя хомут железный
концами — очи, засветив мильоны лезвий,
и станешь, вспоминая век воробий,
рябою незапятнанною робой.
* * *
Сегодня дороги пустынны,
Сегодня над степью закат.
Продали за пятиалтынный
и силой забрали назад...
Отняли последнее, черти!
Но кто они? Не было лиц.
И разве бывает у смерти
обличье красавиц и птиц?
|
