|
Михаил Дидусенко
Просто и ещё проще
* * *
Что ты искала, душа-невеличка,
Птица-синичка?
Лишнее семечко у бабы Кати,
Зимнее платье?
Но суета жёлто-чёрного цвета
Очень заметна.
Знаю, что холодно, что же поделать,
Тоже не белый.
* * *
Давайте рассуждать: века,
Что я стихи пишу,
Меня вела моя рука,
А я за ней спешу.
А кто водил моей рукой,
На пальцах бил мозоль?
Матфеем, Марком и Лукой
Клянусь, что не Ассоль.
Но выйдя осенью, в закат,
Сквозь тень над головой
Я вижу чистый без заплат,
Кровавый парус твой.
* * *
Был месяц растущий, растущий туда,
Где ходит в ночи снеговая вода,
Где звёздная бестолочь мнётся
И небом осенним зовётся.
И так я был прав у калитки ея,
Так пахли хвоёю чужие края!
Земля из-под ног уплывала,
Но чудилось: этого мало.
И крепко дышалось: ещё и ещё!
Морозило. Осень знобила плечо.
Я помнил, что мы одиноки,
Но всё-таки, всё-таки, всёки...
* * *
Как йог, я спал на доске с гвоздями.
На «Вы» разговаривал с гостями.
Пока обменивались новостями,
Я думал, что я сдохну.
И долог был этот день вчерашний!
Они, как аисты, шли на пашню
В надежде, что не просохну,
Что поделюсь, что налью грамулю,
Что жабка меня не задушит спьяну,
И бабу Нюру, свою мамулю,
Они вперёд пропускали. Пиано
Текла беседа, и вот: «Неплохо б
Уже и тяпнуть тебе с друзьями...»
Я был бомжом, но я не был лохом,
Послав их к Вивекананде Свами.
Бомжуй, пока молодой, мальчик!
Бомжуй, пока молодой... Так-то!
А вам полтинник, и что там дальше?
Ведь здесь не Нальчик и даже акта
Зимой тебе не заполнят в морге —
Звать никто и нигде есть я.
Я неизвестней, чем Рихард Зорге,
И чем дальше, тем неизвестней.
Может, пойти да и нашпионить?
«Юстас—Алексу». На помойках
Мелом писать: «Проблема Лимонии
В человеко-койках».
Лезь на чердак и в подвал спускайся,
Спи под кустом, отвечай наряду,
Что ты бомж, и ни в чём не кайся:
Тебя и даром ментам не надо.
Разве что ляпнут: давай-ка к ТЮЗу,
Там ваших ночью сегодня много...
Костёр, да «синька», да ходят юзом;
Нету Бога, где нет порога, —
Так и подумаешь. Ну и ладно.
Пустые бутылки в сумку ссыпешь —
И спать, и пусть поднимает кипеж
Арабский бомж Усама бен Ладен.
С-Пб.—Москва
* * *
Был перерыв на железной дороге.
Мимо затопленных дачных участков
Я и пошёл, размышляя о Боге,
Что в эту зиму случалось нечасто.
Вьётся тропа в полосе отчужденья.
Насыпь. Щебёнка. Чумазые снеги.
Ни оправдания, ни осужденья —
Нет ничего в холодеющем небе.
За обижающих мя помолиться
Сил моих нет и желания. Мало ли
Что нащебечет весёлая птица
Над креозотными чёрными шпалами.
Сам бы чирикал, хотя бы и некому.
Только сегодня и сыро, и муторно.
Быть виршеписцем — занятие беково.
Так-то вот, Господи! Метров полутора
Мне не хватает до Вашего облака,
И никого — ни навстречу, ни спутником.
Разве что птица — настойчиво около,
Как Вы за облаком, прячась за прутиком.
Семь километров — не расстояние.
Шёл бы и дальше, но только куда идти?
Вышли бы да предо мной постояли бы —
Что же Вы больно так сердце мне давите!
* * *
Я открываю долговую книгу:
Сегодня двадцать пятое, вчера
Залётный вихорь сонного шишигу,
Как бы играя, выдул со двора.
Прозрачный столбик брения и щепок
Любил кружиться в солнечном луче.
А по ночам под щёлканье прищепок,
Под вздохи смеха в порванном мяче
Я просыпался и мечтал, глазея, —
Шумела кровь на гребешке волны:
Я был заброшен, словно Мангазея,
На дальний брег неведомой страны.
Плыл жёлтый месяц
в перекрестьи рамы,
И вырастал, и полнился луной,
И освещал языческие храмы,
Где на заборах череп костяной.
Спешил шишига, сухонький и бойкий,
И ворон был, и чёрный кот Омлет.
Несли ко мне запивки и опойки
Под щёлканье прищепок-кастаньет.
И пил я воду — мёртвую, живую,
А мне казалось, набираюсь сил.
— Ты не жируй. — А я и не жирую, —
Один из них со мною говорил...
Уже рассвет, как самовар, мурлыкал,
И самовар нашёптывал, Баюн:
— Ну, что тебе на побережье диком,
Средь ледяных, забытых Богом дум?
* * *
Я это понял к сорока годам,
Когда всё было ласково и тихо:
Жил первый бомж по имени Адам,
А с ним жила жена его, бомжиха.
И было мне смешно, что Пастернак
Всё о цветах, всё о дождях да ливнях,
О запахах, и были «зло» и «злак»
Из корня одного...
О Ева, помоги мне!
На этот раз не дай сойти с ума,
В конце концов, оно тебе же лучше:
Туда, где снег, туда, где снег и тьма,
Я был тебе единственный попутчик.
Вот и сегодня осень на дворе,
И входим мы, вползаем в эти грязи...
Ну, хочешь, наскрябаю на коре
«Адам + Ева», в самом первом разе...
* * *
Хороша девка
Адамова Евга!
Ой, раю мой, раю! —
Смотрю — умираю,
Как Снегура, тая,
Дожидаюсь мая.
* * *
Зло произрастает злаком,
Зыркает горячим зраком,
Зо’рит нищие поля.
На людей, как на пшеницу,
Напускает огневицу,
Шлёт синицу за моря.
Словно осенью кустарник.
Словно высохший татарник, —
Так у нас горят моря.
Так светло горю и я.
* * *
Всё понимал я в этом человеке,
Сухою синькой тяжелившем веки, —
Когда б то был любовный недосып!
А если прыщик пудрой не присыпь?
А есть ещё уринотерапия...
И вот меня на время оскопили,
И я подумал: ёкалэмэнэ!
Как говорится, не было бы счастья,
Но помогла опять приставка «не»,
И я тогда ушёл от этой власти
И вообще от власти — по стране.
О женщина, ехидна, мать химеры!
Тебе нужны слепцы, нужны гомеры.
Твоя тоска, верней, твоя хандра
Похожа на колодец без ведра.
Ты состоишь из тысячи ужимок.
Вся, как часы, но лишена пружинок.
Конечно, нет, не Евина ты дочь,
Коль свету дня предпочитаешь ночь
И бодрую во мне не любишь трезвость.
Ну, что сказать?
Простите, Ваша резвость,
Что одного не понимаю я:
Зачем Вы были иногда моя.
* * *
Немка-смерть, твои повадки
Мне знакомы понаслышке,
Понавидке, так сказать.
А твои повадки — гадки:
Это ж надо, чтобы Чехов
Вин-шампань пил напоследок
И «Ich sterbe» говорил.
Ну, а я, как тот литовец,
Перед смертью выпью пива
И отвечу: «Аш эсу»*.
* * *
И вот Хароны собрались
И председателя избрали.
Уселся секретариат.
Повестка дня утверждена.
Докладчик просит полчаса.
Устав. Программа. Голосуют.
Всё как обычно. Выключаю.
Плывите, братцы, без меня.
* * *
Приснилось мне: Чечня истреблена.
Дотла. И Терек высушен — до дна.
Аула нет, и минарета нет.
И на шакала лыбился скелет.
А с чёрно-белых гор, издалека,
Гранатометов души — облака
Везли январь, дожди съезжали с гор,
Стреляя каждой каплею в упор.
И нефть горела, выжигая ночь.
Мне снилась мать. Убита. Как и дочь.
А дочь держала мёртвого щенка.
И сну мешала мокрая щека.
И слышал я сквозь сон: «Ку-ка-ре-ку!»
Пел АКМ, усевшись на суку.
Ламцаука побеждать
Стикса волны на рассвете,
Как неоновые лампы.
— Что написано?— спросил.
— Это Альпы.
Альпы Стикса ледяные
Вмёрзли в небо голубое.
Аки по суху, по Альпам
Едет старенький Суворов,
Машет шляпою войскам.
Италийским боливаром
Машет, смахивая с кручи
На весёлые луга,
На зелёные лугано
Ложечников с песенкой:
— Мы с Румянцевым-отцом
и с Суворовым-отцом,
с Прозоровским мы отцом,
а не с Болтаем беглецом,
не с Шалтаем подлецом!..
— Ламца-дрица-оп-ца-ца! —
восклицал тогда Суворов,
что в дословном переводе
означает «Gottes Zeit
ist die allerbeste Zeit»**.
А теперь уже не так.
Ламцаука побеждать
Стикса волны ледяные
Вся доступна молодёжи.
Уж над Тереком звучит:
Щёлк:
«...Свобода. Точка. Орг.»
Господа офицеры! Какой восторг!
* * *
Всё, чем богат, —
Это память и предвкушение.
Будущее отбрасывает тень.
Грустно идти в короткую темноту.
* * *
В мире всё прирастает жертвой.
Прав был Филон Александрийский.
Мёртвый — ещё ничего. Вот мертвый —
Это уже финал. По-английски
Я уйду, не прощаясь. В вашей
Будет окурков, пустых бутылок
Столько, что и над утренней кашей
Всплывёт одна из моих ухмылок.
Эти слова Вы найдёте в соре,
Прибираясь к вечеру в квартире.
Считайте, просто мы с вами в ссоре,
Теперь уже навсегда не в мире.
* * *
Кто был в юности бандитом,
Д’Артаньяном, Кон Бендитом
И дорос до зрелых лет,
Тот, я понимаю, вправе
Молодым умишко вправить —
Я-то нет.
Рос я мальчиком болезным,
Вырос тоже не железным.
Что с того, что стал поэт,
Что хожу я с бородою,
Если племя молодое —
Незнакомый мне сюжет.
Им нужны узда и стремя,
Шпоры, шоры, шенкеля,
В них гуляет злое семя
Непонятно з виткиля.
Как такие получились?
Я б спросил отца и мать.
Правда, черти, научились
«Лампы—Альпы» рифмовать.
Да и многому другому,
Бесполезному вполне...
Хорошо бы по-другому,
Да советовать не мне.
* * *
Певчая птица, бродячая киска,
Жёлтые цветики южного склона,
От босоногого брата Франциска
Передаю Вам привет и поклоны.
Я и не знаю, имею ли право
Передавать Вам поклон и приветы.
К слову, денёк нынче просто на славу —
Снова прибавилось вешнего света.
Что-то опять происходит со мною:
Радостен стал, а болтливее сводни,
И, умываясь водой ледяною,
Талой её называю сегодня.
* * *
Ничтожен повод, глубока причина,
И можно эскаватором вскопать
Минувшее и не найти ни чина,
Ни мужа — ничего. Зарой опять.
Последняя дуэль Сирано
Сикстэ, картэ... Притопнуть на «хи-хи».
Запястье правой прямо. Равновесье
Поддерживаешь левой. В этом весь я,
Сушёных тараканов мне в стихи.
Хихичите? Ну, это пустяки.
Вы не летали, часом, в поднебесье?
А на Луну? А не хотите вместе?
Что, рады в рай, когда бы не грехи?
А так? Отлично! Эдак? Бесподобно!
Вы, сударь, мастер, говорю всерьёз.
А верите ли Вы в метемпсихоз?
Не отвечайте, коли неудобно,
Но дайте поручение душе
Присниться мне и рассказать...
Туше!
* * *
Ты спрашиваешь,
почему я такой мрачный?
Дай-ка я выйду на полчаса, потом отвечу.
Есть два венца — мученический
и брачный.
Оба вбивают голову по плечи.
Да Бог бы с нею, известно, что стоит разум.
Лишённый сердца, он ничего не стоит.
Просто школу души хочешь закончить
разом,
Чохом сдать за весь курс —
и ты уже стоик.
А они мешают — венцы, говорю, мешают.
Ладно, пошёл, а ты посиди, подумай.
Главное, помни: за нас никто не решает,
Как мы распорядимся нищенской суммой.
Ты моя третья, можно сказать, попытка
Стать долготерпеливым в жизни этой.
А уж куда иголка, туда и нитка.
Всё. Ухожу. Видишь, стою одетый.
Просто и ещё проще
«Balde ruhest du auch»
«Подожди немного. Отдохнёшь и ты»
Я знаю пригородные рощи:
Там осень своё цветное полощет,
А Гёте выводит алмазный росчерк
В стеклянном осеннем небе —
Мол, отдохнёте, ждите.
Куда полетел из дедова Дома,
Зачем, если всё под Москвой знакомо
И день ото дня всё проще.
Вот поглядите:
Электричка торопится к Оке,
Как девочка на одном коньке, —
Быстрей, быстрее, и вдалеке
Рассыпается лязг и скрежет,
А тем временем Гёте строку к строке
Скрипучим алмазом режет.
Так пусть это будет сентябрь, утро,
Нечто греческое, как лахудра,
Пусть — рядом, но никакой пудры —
Вот именно, за грибами.
Пусть пахнут чистым бельём постельным
Ольховник, тальник и частый ельник,
Пусть пишет в небе крестик нательный:
«Balde ruhest...»
А где? В Барыбино, за Столбами?.. —
Где б ни проснулись.
А там и новембер, от ветра синий.
Рощи стоят в нищете зимней,
Словно вставали они при гимне,
А сесть забыли.
А тишина от дождей — громче.
Там надувной великан топчет
Длинные лужи полей отчих,
Русские мили.
Может, когда-нибудь зимою
Земля снегами лицо умоет.
Пустой сумою вороньи гнёзда
Развешаны за Москвою.
Всё просто, как с тишиною, —
Снег упрощается до дождя,
Замок упрощается до гвоздя,
«Жди» превращается в слово «ждя»...
Не потревожит воздух
Сей грамматический пустячок.
Ах, Домодедово б на крючок,
Но пусть себе в небе пишут.
Да сколько, собственно, нужно ждать,
Чтоб вешенки ледяной наломать?
Месяц? Бери выше?
* * *
Телогрейка и душегрейка...
И задумаешься, что выбрать?
Дайте что-нибудь поскорей-ка,
Всё равно ведь услышу: вы, брат,
Ошиблись.
* * *
За что, Господь, смеёшься надо мною,
Что то же самое, и над моей страною?
Когда подумать, мелки мы тебе.
Ну, что смешного? По уши в судьбе
Сидим, как пан Мюнхгаузен в болоте,
И за чуприну дергаем себя,
А нам твердят: зачем вы так живёте? —
Не веря, не надеясь, не любя...
И вновь смеёшься, словно бы жалея,
А может быть, и плачешь — не понять,
Но ложка звякает в стакане на столе, и
Не льёт по водостоку благодать.
Придёт весна — тогда и пальцем тыкай,
Попробуй побольнее уколоть,
Но в январе, зимою этой дикой,
Чему ты улыбаешься, Господь?
* «Я есть» (лит.).
** «Божий срок — самый лучший срок» (нем.).
|
