Галина Корнилова

«Вот моя деревня...»

Хорошо известно, что июнь в том году выдался на редкость холодным и дождливым. Земля со всем, что на ней растет, стоит или лежит, промокла за это время насквозь. От сильных порывов ветра и отвесно падающих дождевых струй ломались зонтики, промокала одежда, а в двери и окна домов холодной змеей вползала сырость.

Но то, что у нас в городе стало настоящим бедствием, в лесах и полях, в садах и огородах наоборот обернулось благом. Корни растений радостно пили и пили струящуюся с небес влагу, запасались ею впрок, ибо этим таинственным, не до конца нами понятым зеленым существам было наперед известно нечто такое, что пока оказалось скрытым от людей. А именно то, что в следующем же за этим месяце июле нас ждет нестерпимая, удушающая все живое жара.

Так в точности оно и случилось. Едва только успели мы покинуть промокший, простуженный город, как на весь мир и на нашу деревню в частности с ее окрестными полями и оврагами, ближними и дальними лесами навалился небывалый зной. Запылавшее над головами солнце опрокинуло вниз, на беззащитную землю тропический жар, в одно мгновение высушивший и согревший то, что было до этого мокрым и холодным. Пылающие языки зноя лизали без разбору все, что попадалось им на пути. Деревья, камни, траву, крыши домов, заборы, срубы колодцев, придорожную пыль, кожу людей и шерсть животных. Жар, растекавшийся по земле словно лава пробудившегося вулкана, заставлял все живое бежать сломя голову и прятаться где придется. Людей он загнал в избы, домашних животных — в хлева, а диких их сородичей — в норы. Птицы все до одной попрятались в гнезда, а вот что касается насекомых — тут уж и не знаю, куда они враз подевались. Известно лишь, что они, назойливо жужжащие и стрекочущие в обычные дни, жалящие и кусающиеся, норовящие залететь тебе то в глаз, то в рот, отложили свои черные дела до позднего вечера, с которым в деревню приходила относительная прохлада.

Но, представьте себе, находились и такие, которые в этом раскаленном добела мире чувствовали себя превосходно. Я, разумеется, говорю о травах и полевых цветах. Обильно политые дождями в начале лета, щедро прогретые потом солнцем, они в этот жаркий месяц вымахали до неестественных, я бы сказала — пугающих размеров. Так, например, мятлик однолетний (pоa аnnua), всегда радующий глаз своей скромностью и хрупкостью, в одночасье превратился в голенастую метлу, лезущую все выше и выше в маниакальном стремлении подмести замутненное жарой небо. Белые плоские цветы тысячелистника (achilеa millefоlium) сверкали сейчас у самой верхней перекладины забора и казались издали занесенными снегом полянами, рождая при взгляде на них приятные воспоминания о прохладном месяце январе. Твердые растопыренные ветки ромашки лекарственной (matricaria reculita) высоко над землей вздымали бело-желтые звездочки цветов и выглядели как заморские чудо-кустарники, высаженные здесь садовником-гигантоманом.

Но зато настоящие садовые цветы и кусты, так называемые культурные растения, в это лето покорно и безмолвно глохли и увядали, задавленные буйными толпами своих диких, безбрежно разросшихся сородичей. Сейчас они были похожи на растерянных и подавленных путешественников, заброшенных судьбой в дебри непроходимых лесов Амазонки...

Около полудня зной, тусклым маревом висевший над землей, сделался совсем уже невыносимым. Тяжелым и жарким брюхом он навалился на деревню и, сморив окончательно ее обитателей, погрузил их всех до одного в тяжелый, потный сон. Люди, коровы и быки, овцы и козы, собаки и кошки, осовевшие от жары куры с петухами, а еще мыши в подполье — все разом смежили очи и надолго уснули.

Свалившись прямо возле гряд с молодыми ростками укропа, зажавши в руке опасно наточенный серп, крепко спала Глафира. Та самая женщина, что в зимние, свободные от беспросветной работы месяцы вяжет и вяжет из пестрых длинных тряпок круглой или квадратной формы половички, настенные коврики или накидки на кровати. Все до одной избы в нашей деревне украшены разноцветными изделиями рукодельницы Грани. Ее муж столяр Михаил заснул по другую сторону дома в раскидистых кустах сирени, которая в майские дни цветет у них в палисаднике необыкновенно яркими темно-красными кистями, заметными издалека. Прошлой весной Глафира подарила мне отросток этой сирени, однако он хотя и принялся, но пока еще не зацвел.

В большой горнице с затянутыми от мух серой марлей окнами вповалку спала большая семья Личинкиных, и над их русыми головами сонно жужжала стая мух. Младшего же Личинкина, подростка Александра, сон сморил прямо на ступеньках крыльца. Он спал, вцепившись обеими руками в колесо велосипеда марки “Харьков”. Хотя сейчас его любимое средство передвижения вовсе не походило на известный всем велосипед. Ибо Александр по призванию был изобретателем, а потому к своему двухколесному другу он приделал фанерную кабину, в которую провел электричество и радио.

Теперь, когда он катил по длинной деревенской улице, кое-кому из романтически настроенных дачников чудилось, что мимо их окон движется индийский раджа на спине своего любимого слона. А кое-кто из местных жителей, страдая пороком зависти, при виде передвигающейся фанерной кабины полагал, что внезапно разбогатевшие Личинкины возят и возят каждый день к себе из города по новому шифоньеру.

На крыльце чужого, пока еще недостроенного дома младенческим сном, посапывая и посвистывая, на куче мягких стружек уснул плотник Василий. Но даже во сне он помнил о приближающемся к нему с каждой минутой приятном событии — появлении вскорости из города жены Зинаиды с горячим обедом.

В то же самое время Зинаида, спешившая к мужу с бидоном борща и завернутым в газету чугунком картошки, разморенная небывалой жарой, сошла с дороги и прикорнула на обочине в густых зарослях полыни. Бидон, благоухающий ароматным борщом, тут же привлек внимание летающих неподалеку пчел. На этот приятный запах устремилось сразу два пчелиных роя. Один рой вылетел утром из нашей деревни, второй же прилетел из соседней, которая называется Камшилово. Вот почему сон плотниковой жены Зинаиды оказался недолгим. Она проснулась, разбуженная яростным протяжным гулом над головой.

Спросонок еще не разобравшись, в чем дело, Зинаида принялась отчаянно махать руками. И именно по причине такого ее неразумного поведения плотник Василий остался в тот день без обеда. Поскольку жестоко искусанная пчелами женщина, не забыв прихватить сумки, доковыляла до шоссе и на рейсовом автобусе доехала до городской больницы, где ей смогли оказать первую помощь.

В самом дальнем конце деревни, там, где к домам близко подступает извилистая, заросшая элодеей речка, уснул прямо на клумбе с пышными цветами бывший бухгалтер совхоза, а ныне пенсионер Василий Захарович. Возле его ног стояла наполненная водой лейка, теперь уже совершенно бесполезная, поскольку длинное тело пенсионера безнадежно смяло нежные петунии и анютины глазки. Жена Василия Захаровича, уезжая в город к родне, настоятельно просила его полить страдающие от жары цветы. Пенсионер свято выполнил данный ему наказ, наполнил доверху лейку, однако в самый ответственный момент его нежданно-негаданно свалил сон и он рухнул на клумбу, в один миг уничтожив все, что на ней росло и цвело. Соседка Василия Захаровича — одинокая баба Маня только и успела к полудню сварить на электроплитке кастрюльку пустых щей из ранней капусты со своего огорода. Собравшись подмести пол, она с веником в руках присела на минуту на лавку и неожиданно для себя уснула. Голова ее с седым пучочком на затылке свесилась на грудь, веник выпал из рук, и на нем сразу же примостилась, свернувшись в клубок, трехцветная кошка Мурка.

Неподалеку от дома бабы Мани сидела в хлеву на низкой табуретке и доила корову моя хорошая знакомая Антонида Васильевна. Едва она окончила дойку, едва успела отодвинуть от себя полное молока ведро, как тут же на нее навалилась неодолимая дремота. Объятая сном, она не знала того, что вслед за нею уснули крепко и все животные, населяющие большой Тонин дом, включая и собаку Джесику, задремавшую в будке за порогом избы.

В доме напротив в комнате с закрытыми ставнями спала на высокой кровати среди взбитых подушек Надежда Ивановна. В молодости она приехала в здешнюю сельскую школу по распределению, окончив в городе педагогический институт. Теперь же, в преклонных годах, она купила здесь, в деревне, дом и сделалась счастливой владелицей поросенка и десятка кур. Неподалеку от нее, под крышей примыкавшей к дому терраски, спал на раскладушке молодой человек Слава, случайно прибившийся к бывшей учительнице и, когда на то было его расположение, помогавший ей по хозяйству. Сон его был неспокойным. Слава то и дело ворочался с боку на бок и в горести постанывал. Даже во сне не покидало его печальное сознание того факта, что до самой почти середины дня ему так и не довелось опохмелиться.

И наоборот, счастливым и радостным был сон Саши Белоусова, забредшего из ближайшего города в деревню с целями, можно сказать, творческими. С утра Белоусов удачно распродал местным дачникам собранную им в лесу чернику и по этому случаю позволил себе распить спасительную чекушку самогонки. Не справившись с радостным волнением, охватившим его после содеянного, Белоусов рухнул в высокую траву сразу за последним домом деревни. Спасаясь от зноя, он зарылся лицом в тугие прохладные сплетения корней, а потому и не смог увидеть того, как укоризненно качали над ним пестрыми своими головами цветы — лохматый клевер, стриженная под мальчика скабиоза, чешуйчатый буро-красный колпачок конского щавеля.

Метрах в ста от спящего Белоусова под ивовым кустом на берегу пересохшего от жары ручья спал, подстелив под себя выношенную куртку, деревенский пастух Гена. Он спал и видел во сне добрые, без устали жующие морды своих питомцев. По привычке он попытался даже покрыть их незлобивым матом, но губы его, скованные сном, не шевелились. Примечательным был тот факт, что в это же самое время Генины воспитанники, дремлющие по хлевам, все до одного видели в разноцветных снах веселого, незлобиво ругающегося пастуха, ведущего их по полям и лугам на поиски сочной, вкусной травы.

Городские люди — дачники, приезжающие сюда, в деревню, только на теплые летние месяцы, были доведены небывалой жарой до нервного истощения. Поэтому в полуденный зной они как по команде уснули там, где застал их этот час, — в гамаке, на раскладушке, выставленной под неверную тень старой яблони, на расстеленных в траве одеялах и пледах, в шезлонгах и непрочных парусиновых креслицах. А на земле рядом с беззаботно уснувшими горожанами валялась недочитанная раскрытая книга с портретом очкастой дамы по фамилии Маринина на обложке.

Жаркая тишина и горячий неподвижный воздух накрыли деревню с головой. Даже старые осокори, стоявшие в ряд вдоль деревенской улицы, казались погруженными в сон, ни один листок не шевелился в пышной зеленой кроне. А под каждым из этих деревьев внезапно появились пестрые валуны — это спали, свернувшись в клубок, разномастные деревенские псы. Спали в этот час и их закоренелые враги — кошки, выбравшие для этого уютные и безопасные места. Они устроились на сеновалах, чердаках, на лавках в избах в непосредственной близости от крынок с молоком. И если бы в эту жаркую, усыпляющую всех пору к нам в деревню ненароком завернул какой-нибудь посторонний прохожий, он бы непременно решил, что это место давно необитаемо. Жители разъехались кто куда, животные разбежались в разные стороны, и лишь высокая до небес сорная трава обитает в здешних пустынных местах.

Сейчас уже трудно сказать, сколько часов длился этот всеобщий, тяжелый, жаркий сон, сморивший в середине дня всех до одного жителей деревни. Внезапно она сделалась похожей на сказочное царство спящей царевны, и не было поблизости храброго царевича, способного пробудить к жизни беспамятно спящих людей. Вполне возможно, что этот беспробудный сон все длился бы и длился часы, дни, недели, а может быть, и целые месяцы. До того самого момента, когда невозможный зной, сжигающий землю, не сменится отрадной прохладой с чистыми звонкими дождями. Зарастали бы без присмотра наши сады и огороды, осыпались бы на землю не собранные вовремя плоды с деревьев, и дикие травы со временем скрыли бы под собой все постройки, и никто бы не догадался, что в этих местах недавно жили люди...

Так бы все, наверное, и было, если бы не одно совершенно замечательное происшествие, случившееся к концу этого длинного, жаркого дня.

Он, этот день, уже шел на убыль, тени от заборов, колодцев и деревьев становились длиннее, они дотянулись уже до противоположного конца улицы, когда в небе над деревней послышался вдруг нежный, настойчивый, ни на что не похожий звук. Его нельзя было назвать жужжанием, для этого он был слишком легок и прозрачен. То не было ни гудением, ни тарахтением, для этого небесный звук был слишком мелодичен и светел. Прислушиваясь к нему, можно было бы вообразить, что кто-то там, наверху, мурлыкает себе простенький и милый мотивчик, от которого у тех, кто его слышит, делается тепло на сердце.

Спящие люди услышали этот приятный звук сквозь крепкий сон, сбросили с себя его оковы и один за другим бросились к калиткам и выбежали на улицу.

Стоя на высоком крыльце своего дома, я видела, как улица все больше и больше заполняется народом. В соседнем дворе из-под пышных лопухов поднялась на ноги моя соседка Людмила, одетая в купальник темно-красного цвета. Из дома напротив выскочил на дорогу заспанный и взлохмаченный тракторист Сергей. Запрокинув вверх голову и разинув от изумления рот, он пристально вглядывался в небо. На том конце деревни послышались заполошные женские крики, залаяли враз пробудившиеся собаки, защелкал кнутом и заругался пробудившийся пастух Гена. Неслись по улице один за другим мальчишки на велосипедах, урчал на ухабах чей-то автомобиль, бежали в смятых после сна сарафанах растрепанные дачницы.

— Матерь Божья! — тонким голоском выкрикнула старушка-молочница Анна Сергеевна и на всякий случай осенила себя крестным знамением.

А в чистом безоблачном небе, чуть-чуть остывшем после полуденного жара, над запрокинутыми головами людей и недоумевающими мордами животных с мелодичным невыразимым звуком парило нечто удивительное и прекрасное. С огромными заостренными крыльями золотистого цвета, оно было похоже одновременно на гигантскую летучую мышь и на неожиданно подобревшего Змея Горыныча, а еще — на фантастический рисунок гениального итальянского художника Леонардо да Винчи. Но глядя на то, как он свободно и нежно рассекает золотыми крыльями небо, как легко и радостно парит там, наверху, можно было на одну только минуту вообразить, что мы наблюдаем счастливый полет ангела. Хотя ведь пока никто еще не встречался с ангелом, имеющим нежно гудящие крылья. Но кто бы ни летал сейчас в вышине, оторвать от него взгляд было невозможно. Таким легким и плавным, таким завораживающим и прекрасным был полет неизвестного существа над нашими среднерусскими полями и холмами.

Как позже выяснилось, большинству моих соседей в тот момент показалось, что они все еще спят и видят самый лучший свой сон. Их обветренные и загорелые, покрытые сетью преждевременных морщин лица были запрокинуты вверх, и на них лежал сейчас трепещущий золотистый отблеск. Казалось тогда, что мы все до одного были причастны к этому свободному счастливому парению, еще немного — и мы тоже устремимся туда, вослед златокрылому, и горний ветер обвеет наши усталые, невеселые лица...

Двумя часами позже, когда вечернее небо опустело и жизнь деревни вошла в свою привычную колею, возле нашей калитки остановился местный философ, художник и пчеловод Дмитрий Павлович. Задумчивое его лицо осеняли широкие поля шляпы с поднятой на тулью специальной сеткой, защищающей от укусов насекомых.

— В деревне нашей, — сообщил он, — сегодня случилось два знаменательных события. Во-первых, пчелы искусали мою дочь Галину. А во-вторых, над нами в течение двух часов летал самодельный летательный аппарат.

— А вы не знаете, — взволнованно спросила я, — кто летал там на нем? Кто его сделал и поднял в воздух?

— Знаю, конечно, — невозмутимо отозвался Дмитрий Павлович. — Очень даже хорошо его знаю. Это бывший летчик Николай. Теперь он уже на пенсии, но очень скучает без полетов. Поэтому-то он собственными руками собрал эту машину и полетел. Он и живет здесь, недалеко от нас...

— Пусть летает! — вскричала я в ответ. — Пусть он радует нас своими замечательными полетами!

И знаете что? С этого самого дня я стала замечать некоторые новые черты в поведении своих соседей. Ведь они, крестьяне, с малых лет привыкли постоянно смотреть вниз, чтобы хорошо видеть то, что произрастает на их полях и огородах, внимательно следить за поспевающим к осени урожаем, наблюдать за передвигающимися по земле домашними животными. Но отныне все они, вместе с городскими дачниками, глядящими до этого только на полосы газет и страницы книг, то и дело поднимали головы и всматривались в небо. На каждом шагу я видела теперь запрокинутые лица и слышала досадливые вздохи, ибо желанный золотокрылый Икар там пока еще не появлялся. Зато теперь (возможно, впервые в жизни) люди нашей деревни смогли разглядеть то удивительное и необыкновенное, что сияет и горит над нами вверху и что будет сиять и гореть даже тогда, когда истечет срок короткой человеческой жизни.

Я, конечно, имею в виду жемчужные скопления облаков днем и горящие письмена звезд ночью. Скорее всего, они и созданы Всевышним именно для того, чтобы мы, глядя на них снизу, могли, оставив на минуту наш суетный мир, приобщиться к вечности...

Те, кто приезжает в наши сельские края из столицы или хотя бы из областного центра Владимира, сразу же замечают одну примечательную особенность: время тут течет с удивительной медлительностью. Секундная стрелка на часах, которая еще совсем недавно, в городе, неслась по кругу циферблата, словно призовой рысак на ипподроме, здесь, в деревне, тотчас утрачивает свою прыть. Теперь она смахивает скорее на каурую кобылу из местного леспромхоза, которая возит туда-сюда неошкуренные бревна и при этом еле переставляет ноги. Даже вода в жестяном рукомойнике, что висит у нас позади дома, сочится еле-еле, будто и она знает, что спешить здесь некуда и незачем.

Медленным шагом я иду по дороге вдоль деревенской улицы, отмечая при этом, что походка моя совсем другая, нежели в городе. Там я чаще всего не шагаю, но бегаю, стремясь к намеченной цели, и мало что вижу вокруг себя. Зато сейчас, хотя я и вышла из дома не ради праздной прогулки, я во все глаза гляжу по сторонам, стараясь не пропустить ничего из раскинувшегося вокруг меня яркого и пестрого летнего дня. На согнутом локте правой руки у меня висит легкая плетеная корзинка, которую я захватила на всякий случай. Вдруг в нашем сельпо в продаже окажутся яички! Однако главная цель моего путешествия по деревне заключается не в этом. Я иду навестить двух моих приятельниц, деревенских жительниц Анну Ивановну и Антониду Васильевну.

На правой стороне улицы их разделяют всего три дома. Значит, с полным основанием этих женщин можно считать соседками, а соседство, как известно, нередко располагает к дружбе. Они и в самом деле приятельствуют несмотря на некоторую разницу в возрасте. Позднеосенними и зимними вечерами, когда заканчивается тяжкая крестьянская страда, когда отдыхает и отдавшая свой урожай земля, две женщины усаживаются в теплой избе за накрытым скатеркой столом и, беседуя дружески, начинают гонять чаи с крыжовенным и смородинным вареньем собственного изготовления.

Выказав за чаем приязнь и уважение друг к другу, подруги постепенно переходят к обсуждению своих дальних и близких соседей, дружно выявляя в них целый ряд недостатков, поскольку и нерадивые они, и неразумные, а от этой неразумности и дети ихние страдают и скотина тоже...

За неспешным разговором приятельницы пригубят еще по рюмочке ягодной настойки, в производстве которой Анна Ивановна великая мастерица. Сразу же после этого разговор переходит на другую тему. В два голоса они толкуют теперь о москвичах, купивших здесь, в деревне (за бешеные деньги), дома с участками. Эти уж совсем люди неполноценные. Мало того что цену деньгам не знают, так у них еще и руки неизвестно из какого места растут. Коль уж берутся на своих сотках огороды городить, то из этого один смех и грех выходит. Глаза бы не глядели на ихние гряды, заросшие выше головы сорняками!

И таким единодушием и взаимопониманием веет от этих вечерних разговоров, когда и натопленная печь греет их своим горячим боком, и яркие герани на подоконнике цветут и не отцветают, и от их ли цвета, или же от только что выпитой настойки вмиг молодеют их немолодые уже лица.

Но тут вдруг внезапно, не знаю уже после которой чашки чая, между подругами возникает внезапное противоречие. То есть вдруг сталкиваются два неодинаковых и даже противоположных мнения на один и тот же предмет. И представьте, что это незначительное на первый взгляд разногласие вдруг, как это ни печально, приводит к полному взаимному охлаждению.

Кажется теперь, что в уютную теплую избу ворвался вдруг неведомо откуда холодный ветер. И вот уже одна из собеседниц резким движением поднимается со стула, накидывает на голову платок и, сохраняя на лице упрямое, даже враждебное выражение, хлопает дверью и покидает ставший для нее негостеприимным дом.

Вот с того самого поистине злополучного вечера между недавними подругами возникает, как это ни грустно, долгая и упорная вражда. Теперь уже ни о каких чаепитиях и дружеских беседах речи идти не может. Более того, повстречавшись где-нибудь случайно — на улице, у прилавка сельпо или возле шоссе на остановке, откуда идут автобусы в город, обе они тотчас же отворачиваются и смотрят в сторону, будто совершенно незнакомые люди.

Признаюсь, это неприятное происшествие, случившееся в нашей деревне с полгода назад, имеет прямое отношение и ко мне самой. Хотя бы потому, что я питаю давнюю симпатию к обеим этим женщинам и в результате оказываюсь как бы между двух огней...

Спустившись под горку, я сворачиваю к дому, стоящему на углу заросшего травой проулка, который из деревни выводит прямо в поле. За калиткой с тяжелой щеколдой квохчут и роются в земле куры. Вспугнув их, я прохожу в палисадник, куда курам доступа нет. Две яблони с пышными кронами тянут свои ветки прямо к крыльцу дома. Неподалеку от них вольготно раскинулись два куста поспевающей облепихи.

Не задерживаясь у крыльца, я миную палисадник и останавливаюсь в том месте, откуда убегают вдаль ровные, покрытые яркой зеленью грядки. Оглядывая их, я замечаю вдали, у самого забора, согбенную женскую фигуру в темном платье.

Грешно, конечно, отрывать в страду крестьянку от работы, но эта хозяйка устали, кажется, не знает и застать ее неработающей или отдыхающей невозможно.

— Анна Ивановна-а! — кричу я изо всех сил. И вот она уже поднимает голову, всматривается в меня из-под руки и, с трудом распрямляя спину, ковыляет в мою сторону, осторожно обходя свои буйно разросшиеся посевы.

Надо сказать, что сама Анна Ивановна — не исконная жительница этих мест. Она рассказывала мне, что родина ее — Смоленщина, где в год Великого перелома был раскулачен ее отец, работящий крестьянин, после чего семья с многочисленными детьми впала в нужду. Вот тогда-то десятилетнюю Нюру отправили в Москву в няньки. Обихаживая чужих детей, она прожила в столице восемь лет, а потом уже пошла на завод. Когда же началась война, ее, молодую работницу, призвали в армию. Она работала санитаркой в госпитале и там познакомилась с красноармейцем Сергеем. Именно он, Сергей, был родом из соседней с нашей деревни, и после войны с новорожденным сыном на руках Анна приехала сюда, под Владимир, чтобы отыскать отца своего ребенка.

Уже несколько лет, как муж ее умер, а сын, названный в честь отца тоже Сергеем, успел превратиться в красивого, здорового мужика, мастера на все руки. К тому же не так давно он открыл в себе и талант экстрасенса и теперь успешно лечит старую мать от всяческих хворей...

Мы сидим с Анной Ивановной на ее терраске, где окна от жары завешаны сереньким в белый цветочек ситцем. Я расположилась, как гость, на венском стуле, хозяйка же устроилась на приступочке, ведущей в сени. Как водится, мы первым делом обмениваемся новостями, живо интересуемся здоровьем друг друга, расспрашиваем о родственниках и знакомых. За беседой Анна Ивановна вдруг как бы невзначай заводит разговор о моей сестре.

— Я слыхала, — говорит она, — слыхала, что твоя сестра будто у Тони молоко берет. Неужели это правда!

— Правда, — киваю я в ответ, — берет она у Тони молоко. И прошлым летом тоже брала...

Анна Ивановна всплескивает руками, от всей души жалея мою неудачливую сестру. Потом горестно качает головой.

— Нехорошо это, — печалится она, — пусть бы у кого другого брала, разве мало коров-то в деревне...

Потом, чуть понизив голос, сообщает мне с видом заговорщицы:

— У нее-то, у Антониды, молоко плохое, лучше и не пить его вовсе. Сильно она его разбавляет. Я и в городе на рынке слышала, как женщины жаловались на ее-то молоко. Она ведь и в город его продавать возит, вот ведь как! Сама подумай, в прошлом-то году у нее три коровы доились, а в этом, люди говорят, одна издохла...

Анна Ивановна опять сокрушенно качает головой.

— А притом и неряха она! Сил нету смотреть, какую грязь в избе разводит!..

Посидев на прохладной терраске у Анны Ивановны с полчаса, я поднимаюсь, чтобы уйти. Но тут Анна Ивановна вдруг спохватывается.

— Погоди-ка... не уходи пока!

Метя половицы длинным подолом юбки, она скрывается в темных сенях. Я же в некотором смущении опять опускаюсь на стул. Мне давно известна необыкновенная щедрость Анны Ивановны. Еще ни разу не приходилось мне уходить из этого дома без какого-нибудь гостинца — кулька с отборными огурцами, баночки варенья или же (если в моем доме намечается праздник) бутылочки вкуснейшей наливки.

Неловкость моего положения при этом заключается в том, что хозяйка дома несмотря ни на какие уговоры денег за свои подарки не берет. Как ни уговариваю я ее, как ни спорю, она всегда умеет настоять на своем, приговаривая:

— А ты-то сама сколько всего мне несешь! Сергей вон и то говорит...

Ничего такого особенного я ей не несу, но спорить с Анной Ивановной бесполезно. Через несколько минут она вновь появляется на терраске, держа в руках прозрачный пакет, набитый салатом и зеленым луком. Сквозь зелень просвечивают и оранжевые дольки моркови.

Я благодарю и безропотно укладываю подарки в свою корзину, но тут Анна Ивановна спохватывается.

— Погоди! А яички тебе не нужны?

Конечно же, яички от ее кур ни в какое сравнение не идут с теми, что продаются в нашем сельпо. Я беру у Анны Ивановны десяток бежевого оттенка яичек, и на этот раз сую ей в карман деньги.

Я люблю ее не только за ее щедрость. Она — человек умный, проницательный, живо интересующийся всем на свете... А если говорить о каких-то недостатках пожилой женщины, так у кого же их нет?

...С заметно потяжелевшей корзинкой в руках я снова выхожу на улицу и держу теперь путь к другому дому, в котором живет вторая моя хорошая знакомая, Антонида Васильевна.

И пока я иду по дороге, заметно спускающейся под горку, у меня есть время рассказать вам о том, как красива наша деревенская улица. Во-первых, она очень широкая, как река, берега которой далеко разошлись в стороны. А во-вторых, вся она заросла густой яркой травой. И в тот момент, когда над этой травой проносится ветерок, она неожиданно напоминает бегущие вдаль невысокие речные волны.

Украшает нашу деревню еще и то обстоятельство, что жители ее высаживают в своих палисадниках разнообразные садовые цветы. Яркими пятнами они выглядывают из-за заборов, светятся сквозь решетку металлической сетки-рабицы, которой огорожены некоторые участки.

Перед домом Антониды Васильевны, к которому я подхожу, цветут розовые пионы и куст лиловых флоксов. Кроме того, приблизившись к ее участку вплотную, я замечаю и еще кое-что: забор-то у Тони новенький, с иголочки. Не иначе как тут поработал ее младший сын строитель Саша. Из четверых ее детей он один остался жить поблизости от матери. Остальные же — два сына и дочь — разлетелись кто куда.

Едва только я распахнула незапертую створку двери, как из сеней на меня повеяло кисло-сладким запахом молока. И неудивительно: полки и столы тут, в сенях, заставлены трехлитровыми банками с молоком и простоквашей, а в стареньком холодильнике, стоящем в углу, сложены, как я догадываюсь, пакеты с творогом. Близится час, когда сюда, к Тониной избе, потянутся за молоком дачники — взрослые и подростки, и даже совсем маленькие дети с рюкзачками за спиной.

Я все еще разглядывала заставленные банками полки, когда в левом, темном углу сеней распахнулась дощатая дверь, ведущая — как я догадалась по запахам навоза и животных — в хлев. Тоня, смуглое лицо которой казалось еще более темным из-за низко повязанной на лоб косынки, поднялась по лесенке с тяжелым подойником в руках. Издали кивнув мне, она проговорила:

— Погоди-ка маленько... счас вот управлюсь...

Она быстро и ловко разлила молоко из подойника в свободные банки, накрыла каждую чистой марлевой тряпочкой.

Глядя на Антониду Васильевну, легко догадаться, что в молодости она была красавицей. Но и сейчас все при ней: яркие темные глаза, правильные черты лица, статная фигура. Но каждый, кто взглянет на нее, почувствует и другое: твердость и силу ее характера. Эта женщина как раз из тех, что коня на скаку остановят и войдут, не задумываясь, в полыхающую огнем избу.

А иначе как бы смогла она в одиночку, да в трудные еще, несытые годы вырастить и поставить на ноги четверку детей-погодков, после того как ее муж, молодой тракторист, погиб, работая в поле под проводами высокого напряжения?

Не жалуясь, не причитая, она спокойно и сдержанно рассказала однажды мне о тех тяжких годах. С малыми детьми-погодками она вернулась тогда с родины мужа в свою родную деревню и поселилась в ничейной избе-развалюхе, где так дуло изо всех углов, что нужно было затыкать их подушками. Когда дети подросли, в школу им пришлось ходить по очереди, поскольку на всех имелась лишь одна пара башмаков.

За какую только работу не бралась в то время молодая двужильная Антонида! И скотницей, и дояркой в совхозе работала, и уборщицей, и прачкой была, и поварихой устроилась в городе в ясли, куда можно было детей своих пристроить, чтобы накормить их досыта да еще и домой кусок хлеба принести.

Но вот вырастила она детей, на ноги всех поставила, а работы в доме не убавляется.

— Мама! — укоряют ее взрослые сыновья. — Да зачем тебе столько скотины держать? Что ты горбишься без передышки? Отдохнула бы...

— Здрасте! — сердито отвечает она им. — Сказанули тоже! Вы же сами мне внуков рожаете! А кто, как не жены ваши ко мне за молоком то и дело бегают?!

Мне же Тоня в откровенной беседе признается:

— Я, знаешь, к такой жизни с малолетства привыкла. Вся жизнь, считай, у меня в неподъемной работе прошла. Как же я сейчас вдруг возьму и по-другому жить начну? Спать мне, что ли, на печи весь день? Нет, меня уж теперь не переделаешь, я как впряглась девчонкой воз тащить, так и везу его. Барыней-то жить я не сумею...

Тоня наконец кончает возиться со своим молочным хозяйством, подсаживается ко мне на приступочку. Она косится на мою корзинку и сразу же безошибочно угадывает:

— К Анневанне, видать, заходила? Я уж по моркве вижу...

Лицо ее вдруг делается суровым, она продолжает говорить, но уже как бы и не мне, а куда-то в пространство.

— Прям уж и не знаю, чем таким Анна огород свой удобряет! Только от навоза морковь в эту пору так не распухает. Не иначе как химию какую в гряды сует...

Тоня хмурит брови и поглядывает на меня вроде как с осуждением, будто и я тоже причастна к огородным делам ее соседки. И вдруг с насмешкой в темных глазах спрашивает:

— Не слыхала небось, как Анна с Сергеем, с сыном своим, собак давят?

От неожиданности я вздрагиваю, а моя корзина едва не соскальзывает с колен.

— Каких собак?! — в страхе спрашиваю я. — Зачем?

— А затем! — жестко отвечает она. — Шапки из них шьют, вот зачем! Видала небось, прошлым-то летом у них овчарка, сивая такая, на цепи сидела?

Подумав, я киваю. И в самом деле, в прошлом году я видела привязанную за домом у Анны Ивановны овчарку светлой масти.

— Но сейчас, — говорю я, — у них там, в будке, другая собака сидит, черная и лохматая.

— А я про что тебе толкую?! — торжествуя, спрашивает Тоня. — Овчарку-то они еще прошлой осенью извели. Да и эту черную тоже небось к зиме задавят.

— Как это задавят? — холодея, спрашиваю я.

— А оченно даже просто! Сараюшку видела у них на задах? Сергей ее года два как поставил. Вот в той сараюшке они собак-то и давят. А зимой в воскресные дни шапками меховыми на базаре торгуют. Все прибыль в дом!

Оглушенная и подавленная ее рассказом, я сижу на ступеньке и молчу. А Антонида Васильевна как ни в чем не бывало спрашивает:

— Творога-то тебе надо?

Очнувшись, я отвечаю, что да, надо, поскольку свой я только недавно поставила. И хотя творог у Тони недешев, я беру килограмм, чтобы хватило всей семье на ужин.

Из ее дома я выхожу расстроенная. Ногой прикрываю за собой калитку (обе руки у меня теперь заняты) и с некоторым страхом оглядываюсь туда, где из-за деревьев просвечивает железная крыша дома Анны Ивановны. Но потом вдруг вспоминаю ее рассказ про Тонино будто бы разбавленное молоко и немного успокаиваюсь.

Я обхожу осторожно сваленные возле ворот хлева распиленные дрова (не иначе здесь снова поработал неутомимый Саша!) и поворачиваю к своему дому. Назад я возвращаюсь уже не дорогой, а тропинкой, протоптанной вдоль заборов под кронами часто посаженных черноствольных деревьев. Но, сделав всего несколько шагов, я внезапно ощущаю, как сверху плывет волна медового густого запаха. Не сразу и догадаешься, что это прямо над моей головой зацвели липы...

Я шагаю по тропинке и думаю теперь вот о чем: кончится это лето, облетят деревья и отцветут цветы. И тогда на беззащитную деревню хлынут проливные ливни, ударят с размаху холодные северные ветра. Деревенские жители попрячутся по своим избам, затопят печи, а в хлевах погрузится в дрему отдыхающая скотина.

И может быть, тогда Антонида Васильевна, бесконечно уставшая от своих коров и овец, натянет на распухшие от доек руки шерстяные варежки, выйдет однажды из дома и направится в гости к Анне Ивановне, у которой от долгой огородной страды все еще ноет спина и болят ноги. И обе они, снова полюбив друг друга, сядут в уютной, протопленной на славу горнице за стол, выпьют по чашечке горячего, импортной заварки чаю, и потечет помаленьку их дружественная беседа. За время которой они обязательно изругают незадачливых односельчан своих, вспомнив и близких и дальних соседей. Не исключено, конечно, что при этом и мне самой здорово от них достанется. Ну и пускай, я-то на них не в обиде...